Текст книги "Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу"

– Куда мы попали? – спросил я «наездника». – Белой Тени что-то не видать.

Тот ответил не сразу. Голос прозвучал в моей голове глухо и почти затравленно:

– Мы – это Белая Тень. Мы сами. – И замолк на полминуты. – Так получается… Белиберда какая-то.

– Где эта гора? На картах я ее не видал. И на старинных – тоже. В древних фаньских свитках о ней говорится множество раз, но о координатах ни слова.

– Значит, невнимательно читал. Гора – внутри нас. Разве ты не понял?.. – «Наездник» горько усмехнулся. – Самое главное впереди – когда будем возвращаться.

Я попытался разобраться. Надо следовать любезной моему сердцу логике. Она меня еще никогда не подводила. Если гора внутри нас – я и не о таком слыхивал на занятиях по психософии, – то здесь что-то другое. Ведь камень под ногами вполне материален.

– А тут? Что мы делаем в этом странном месте?

– Нам нужна передышка. Когда драконье тело отдохнет, мы снова взлетим.

– И куда дальше?

– В обратный путь.

Стоило ли ради перелета внутри себя покидать любимую жену?

– Хоть раз скажи прямо – потребовал я. – Что мы здесь делаем? Зачем-то я ведь нужен твоему хозяину. Какова моя роль в этом несуществующем перелете?

– Ты упрям и туп! – с неожиданной злостью ответил «наездник». – И почему глупцы так часто становятся ключевыми фигурами истории?.. Ночь Большого Откровения бывает раз в шестьдесят лет. Песчаный дракон не может в одиночку попасть на гору Белой Тени – мировое равновесие не должно быть нарушено. Чудовище следует уравновесить его собственным истребителем. Тебе несказанно повезло, что я выбрал Игоря Пришвина, а не кого-нибудь другого.

Я решил воздержаться от дальнейших расспросов и двинулся к серо-розовым холмам. «Наездник» не пытался меня остановить.

Вскоре я сообразил, почему он с такой легкостью отпустил меня погулять. Чем дольше я шел, тем дальше отодвигались туманные холмы. То ли обман зрения, то ли пространство здесь имело иную конфигурацию, топологию и мерность, то ли холмы на самом деле от меня убегали – в любом случае не добраться мне до них никогда.

Я признал свое поражение и вернулся. Не впервой мне отступать – ничего зазорного не вижу в таком маневре. Обратная дорога заняла впятеро меньше времени. Значит, точно здесь неладно с пространством. Хоть что-то выясняется… Дракон по-прежнему сидел на хвосте, как гигантская собака, и шумно дышал. Бока его ходили ходуном, кончик хвоста подергивался вправо-влево, словно мух отгонял. Не было тут мух и вообще ничего живого. Скука тут смертная. Звуки глохли – как в вате, шаги по камням – и те почти не слышны.

Вспомнил я Настеньку мою ненаглядную и фаньца нашего удивительного. Вспомнил – и до того тоскливо мне стало, будто год их не видал, а не считанные часы. Девочка моя сейчас небось спит как сурок, а может, вертится в постели, заснуть не может, меня ожидаючи. Ли Хань, понятное дело, наврать ей должен был с три короба, чтоб не беспокоилась, но она ведь сердцем чует. Разве женское сердце обманешь?

А потом был обратный путь. И я, опять не успевая разглядеть детали, видел уже совсем другой не-сон: нечто похожее на мою грядущую жизнь. Я, Игорь Федорович Пришвин, мчался через годы, старея и продолжая терять близких людей, мчался по горло во вражьей крови, и конца-краю этому безумию не было видно…

По возвращении я долго размышлял об увиденном. Возможно, это моя предстоящая жизнь – вся целиком, от «Аз» до «Ять», неизменная ни в одном пункте и неизбежная. Тогда надо безоговорочно поверить в полную предопределенность, в то, что от нас, простых смертных, ничего не зависит в божьем мире. Поверить и, по-покойницки сложив на груди руки, лечь в домовину.

Согласиться с такой версией я не мог. И по логике вещей – я ведь логик, черт дери! и лучше многих умею видеть суть явлений, их связь и сокрытый в тумане будущего результат только начавшихся событий. И еще потому, что бытие мое просто-напросто потеряет смысл, не хочу я жить в этой заранее измысленной кем-то и строго по плану воплощаемой Вселенной. Не же-ла-ю!.. Не желаю быть послушной куклой в руках всемогущего кукловода. Ни за что.

И я искал любую возможность, чтобы выскользнуть из оков проклятой неизбежности. «Это лишь один из возможных сценариев, – уговаривал я себя. – Или это вероятный ход развития событий, но он уже не может воплотиться, потому что я все знаю! Знаю и потому на каждой развилке могу выбрать иное направление».

Но стоило мне отвлечься, не прочитать вовремя очередной самозаговор, как вдруг я со всей определенностью сознавал, что действительно не в силах изменить ни буквы, ни шага. Чувство полного бессилия – вот что, оказывается, самое страшное в подлунном мире! И мне становилось жутко – до такой степени, что я забывал себя, забывал о Насте и сломя голову несся в пустыню, чтобы изнурительным многочасовым бегом, хриплым яростным дыханием, жжением в иссеченных мельчайшими песчинками глазах выбить, выжечь, выдавить из себя этот необоримый ужас…

– Настя! – закричал я с порога и, влетев в середину нашей единственной комнаты, стал как вкопанный. Что-то было не так.

– Живой! – воскликнула Настя. – Слава богу! Наконец-то!

Она с трудом поднялась с постели. В полумраке, поглотившем наше жилище, я никак не мог рассмотреть ее, понять, что же с ней приключилось за эти сутки. Ноги мои вдруг подкосились, и я рухнул на глиняный пол, сильно ударившись лбом. Искры полетели из глаз. На то, чтобы подняться, сил не хватило.

– На солнце перегрелся, – посетовала Настя. – Бедненький ты мой… Успел…

Ко мне на помощь подоспел Ли Хань. Старый фанец тихонько хмыкал, пытаясь меня поднять. Девочка моя едва смогла опуститься на колени. Ей мешало огромное пузо, тянуло к земле.

Пришел в себя я спустя полчаса – после того, как холодное мокрое полотенце легло мне на лоб, после того, как здоровенный кувшин прохладного кумыса ухнул в меня, словно в бездонную бочку. За эти удивительные сутки я ни разу не пил и не ел и даже не вспоминал о питье и еде.

Итак, я вернулся, когда до рождения моей дочери оставалось всего три недели. Дочери, о зачатии которой я и не знал.

Настя мысленно похоронила меня, хотя каждодневно уговаривала себя, что я жив и здоров. Ли Хань кормил-поил ее, выкраивая из своего заработка, и как мог утешал: мол, рано или поздно многие из тех, кому посчастливилось попасть на гору Белой Тени, возвращались домой. Моя жена от таких утешений начинала плакать. Он поглаживал ее по спине и плечам, делая целебный массаж, и она засыпала. Так проходил день за днем…

Я осторожно прижимал Настю к себе, гладил ее волосы, потускневшие и поредевшие за время тяжелой беременности, вдыхал их запах – не похожий на прежний и все равно такой родной.

– Больше я не оставлю тебя ни на час, – говорил я и верил, что так оно и будет. – Я не смогу жить без тебя.

Даже вечное, незыблемое время стало предательски ненадежным. Оно могло разлучить нас навсегда. Одна-единственная потерянная мною ночь оказалась не просто ночью – за все на свете надо платить, а за великое знание – в особенности…

Сначала я ни за что ни про что потерял восемь с гаком месяцев жизни, а теперь бесценные знания, полученные на священной горе Белой Тени, были бесполезны. Что есть они, что нет – все едино. Я, хоть умри, не мог сейчас мчаться на родину и начинать новую битву – по новым правилам, новым оружием. Я был повязан по рукам и ногам близящимися родами. Ли Хань сразу предупредил меня о том, что будут они тяжелыми. Нам предстояло выхаживать кормящую мать и новорожденное дитя.

Я знал, что это плоть от плоти, кровь от крови мой ребенок, хотя мы не собирались иметь детей. Вернее, это я не собирался, и Настя не пошла бы поперек моей воли. Случилось чудо – очередное чудо в ряду событий, крушащих некогда незыблемые основы логически выстроенного мироздания.

Настя боялась, что я не приму еще не родившегося младенца. Что я улыбаюсь ей, из последних сил заставляя себя разжать стиснутые зубы. Притворяюсь обрадованным, боясь огорчить ее, маленькую, несчастную девочку с лицом, покрытым красными пятнами, с огромным, по сравнению с худеньким телом, животом. Сам же не верю ей ни на грош и думаю, будто от отчаяния кинулась в объятия какому-нибудь чабану. Мне пришлось постараться, чтобы доказать обратное.

– Я попал в очень странное место и готов поверить в любое чудо, – терпеливо объяснял я, на разные лады повторяя одну и ту же мысль снова и снова. – Но все это не имеет значения, потому что я люблю тебя…

Наверное, для испуганной беременной женщины мои объяснения были чересчур длинными и путаными, но я не сумел подобрать подходящих слов. Для Насти главное было слушать мой голос, который она уж и не надеялась больше услыхать, и ловить его интонации – по ним-то она читала меня как открытую книгу. Мой голос не мог ее обмануть: я верил Насте – по крайней мере не меньше, чем самому себе. А себе… до конца поверить всему виденному и слышанному за эти часы или месяцы я так и не сумел.

Настя родила дочку. Мы назвали ее Анной – в честь Настиной бабушки, умершей от тифа в Мировую войну. Роды были трудными, Настя потеряла много крови, но все обошлось. Старый фанец имел основательные познания в медицине, к тому же в оазисе жила хорошая повитуха. Как бы то ни было, через две недели опасность миновала, и наша жизнь вошла в новое русло.

Теперь фан-цзы семейства Пришвиных мало чем напоминала то пустоватое, тихое жилище, в котором мы с Настей провели первые месяцы нашей совместной жизни, где мы безоглядно предавались любовным утехам и строили планы на будущее. Оно огласилось детским плачем, стало одновременно прачечной с коловращением пеленок и распашонок и храмом, где все дружно молятся маленькому божеству.

Моя постель переместилась к дверям, так что в любое время дня и ночи я мог наблюдать дворик, перегороженный веревками с сушившимся бельем. Мужчине всегда трудно свыкнуться с мыслью, что нас уже не двое, а трое. Тем более мужчине, проспавшему царствие господне. И теперь я учился быть отцом, и наука эта ох как непроста!..

Шло время. Анютка подросла и окрепла. У нее сформировался характер: она была требовательной – до неистовости и отходчивой – обид не помнила. Дочка была невероятно упрямым и неугомонным ребенком – если ей приспичило, непременно добьется своего, невзирая на все Настины уговоры и убаюкивания. Ни грудь материнская ей не нужна, ни погремушки. Хочу Луну с неба – вынь да положь… Веселиться Анька тоже умела – когда праздновала победу. И шутить научилась едва ли не с пеленок.

Настя с готовностью вручала мне дочурку, но Анька тотчас начинала брыкаться, выворачиваться из моих рук и реветь басом. Не нравился ей, хоть убей, ни мой мужской запах, ни мой грубый голос, ни колючие усы. Настя всякий раз не выдерживала и забирала ее к себе. Так что ничего хорошего из моего отцовства пока не выходило.

Я уже не помню, как вели себя в ее возрасте мои младшие сестры и братья. Наша мать обо всем на свете имела собственное мнение, и переубедить ее, по крайней мере в семейных делах, было невозможно. Она старалась как можно реже передоверять грудничков кому бы то ни было – даже старшим детям. Ну а мальчикам – особенно. «Не надо лишать их детства, – отвечала на резонные замечания отца и деда. – Еще успеют понянькаться». И вместо того чтобы укачивать или перепеленывать младшеньких, я гонял по двору мяч или играл с соседскими мальчишками в казаков-разбойников.

Но вот когда они малость подрастали, а наша мама снова ходила с большим животом, наступала моя очередь. Я играл с братишками и сестренками, кормил их кашкой-малашкой и поил простоквашей, обучал тем немногим житейским премудростям, что успел постичь сам. Так было принято в семьях и-чу – тут уж никуда не денешься. Ведь отец и дед вечно пропадали на службе.

А потом я поступил в школу и-чу, и мое место заняла сначала Сельма, потом близнецы – в многодетной семье все перемены повторяются снова и снова.

Тревожные, противоречивые вести приходили из-за северной границы, и не было больше сил сидеть в дальней стороне, бездейственно наблюдая за происходящим. То студеный борей, разогнавшийся и раскалившийся над пустыней, приносил слух, будто началась война с Московией; а после оказывалось, что это всего лишь стычка на границе. То к нам докатывалось известие, будто чудовища пожрали десять городов и подбираются к Столице…

И вдруг караван, идущий из Коканда, доставил совершенно удивительное сообщение: в Сибири новый переворот. К власти на гренадерских штыках пришел князь Виссарион Удалой и в одночасье поменял всю внутреннюю политику. Объявлена полная амнистия и-чу, Гильдия восстановлена в правах, ей возвращается конфискованное имущество, а Корпусу Охраны изрядно прижали хвост.

Поначалу я не поверил ни одному слову тощего бухарца в полосатом халате, которого привел в нашу фан-цзы Ли Хань. Болтуна мы, понятное дело, накормили-напоили, а когда верблюды ушли на восток, добросовестно перемыли ему косточки. Но затем эти поразительные новости начали подтверждаться из самых разных источников. Расходясь в деталях, сведения совпадали в главном: князь, безжалостно подавив всякое сопротивление, провозгласил себя Верховным Правителем Сибири и теперь круто рулит, разворачивая огромный государственный корабль. Мачты скрипят, паруса рвутся, киль царапает отмель, но капитан упрям, как тысяча степных ишаков.

И во мне росло убеждение: не могут все эти разнокалиберные рассказы, слухи и сплетни исходить от жандармов, стремящихся заманить в ловушку беглых и-чу. И еще в одном я был уверен: если сейчас забояться и пережидать, дальше и подавно с места не сдвинемся.

Многое из увиденного мною будущего я позабыл сразу же, слишком многое. Потом долго мозги напрягал, заговаривал себя и кое-что вспомнил. Но с самого начала я знал главное: как, когда и от чего погибнет моя любимая. И во что бы то ни стало должен был «перевести стрелку», пустив наш поезд по другой колее. Или судьбу не обманешь?..

И еще несколько важных вешек на жизненном пути я держал в голове. Первая из них касалась нашего возвращения. Мне запомнилось: сейчас Настя не согласится ехать домой и своими женскими способами сумеет обуздать мой порыв. А спустя два или три года внезапный налет джунгарцев заставит нас бежать – бежать сломя голову, бросив нажитое. Мы будем идти по берегу горной реки и попадем в руки пограничников. Дальше был пробел…

Бот она, подходящая возможность все изменить. Вдруг достаточно единожды выскочить из накатанной для тебя колеи, чтобы в клочья порвать тенета – освободиться от навязанной свыше судьбы? И я решил не сдаваться и как можно скорей увезти жену и дочку в Сибирь.

Я долго думал и наконец избрал тактику: ни о чем не просил Настю, но подробно пересказывал ей новости, пришедшие с севера. Я безропотно выполнял все поручения жены, стал меньше говорить, меньше есть, чаще уходил в пустыню. Я еще сильнее почернел и похудел и совсем сделался непохож на исконного сибиряка, которого Настя когда-то встретила на ярмарке.

Она видела, что я на последнем пределе, и после нелегких раздумий сама предложила мне ехать. Я был ей благодарен. Я даже малость оттянул наш отъезд, дождавшись, когда моя старшая девочка перестанет кормить грудью младшую. В трудной дороге у нее наверняка пропало бы молоко, да и чем взрослее ребенок, тем легче перенесет путешествие.

И вот когда все было решено, вещи собраны, долги отданы и караванбаши, получив три золотых червонца, согласился доставить нас к сибирской границе, меня вдруг осенило: а что, если именно так и задумали высшие силы? Те, что дурачили меня на горе Белой Тени. Я испугаюсь своего будущего, затею поменять судьбу и начну делать глупости…

Или все наоборот: как раз эта паническая мысль наслана на меня, чтобы сбить с панталыку?

Я окончательно запутался и потому надумал пробежаться по барханам. Хороший марш-бросок – и в голове наверняка прояснится. Надежды мои не сбылись: изнурительная пробежка выбила из меня остатки мыслей. И тогда я пошел к Ли Ханю.

Старик давно меня ждал. Я все откладывал наш прощальный разговор, а фанец не торопил – он слишком терпелив и мудр, чтобы куда-нибудь спешить.

Ли Хань сидел в своей излюбленной позе, на корточках, и пил пахучий зеленый чай из тончайшей пиалы. А может, только любовался игрой солнечных бликов на поверхности напитка.

Я поделился с фаньцем своими сомнениями, стараясь говорить медленно и рассудительно. Старик жестом предложил мне зеленого чая. Я кивнул. Десять минут мы потратили на питие этого странного напитка. Для здешней жары лучшего не придумать. Но пить его в Сибири – об этом даже подумать смешно.

– Трудные вопросы ты задал мне, И-Гор, – после долгого молчания произнес Ли Хань. Он теребил свою почти прозрачную бородку – знак того, что старик продолжает напряженно думать. – Теперь я и сам не рад, что посоветовал тебе сопровождать песчаного дракона. Неподъемен груз абсолютного знания, особенно если оно горько, как воды Лобнора. И вот уже ты пытаешься выпрыгнуть из собственных следов, тянущихся из одной жизни в другую. Это неправильно… Ты просишь совета, и я развожу руками.

Старик замолчал, снова наполнил пиалы.

– Чувство вины перед тобой не позволяет мне промолчать, – продолжал Ли Хань. – Однако не считай мои слова окончательной истиной. Пусть это будут всего лишь мысли вслух… Ты так сильно боишься обещанного тебе, что готов убедить себя: И-Гору нарочно морочили голову, чтобы сбить с верного пути. Значит, и встреча с драконом была подстроена. Но, следуя логике, надо идти до конца. Тогда и встреча со мной тоже подстроена, и ваше превращение в птиц, и гонения на и-чу, и вся твоя жизнь… Не слишком ли высокого мнения ты о своей персоне, если считаешь себя срединой мира?

Это был удар наповал. Поразмыслив, я произнес самое очевидное:

– Спасибо, учитель. Я выслушал твой совет и доволен. Теперь я знаю, что в моих видениях нет обмана. А обладаю ли свободой воли, покажет только опыт. Любые – даже самые тонкие и глубокие – рассуждения умозрительны и потому бесплодны. – Я поднялся с циновки. – Прощай. Вряд ли мы увидимся на этом свете. – И, низко поклонившись, двинулся к двери.

– Не стоит загадывать, – бросил мне вслед фанец. Его прищуренные глаза еще много раз я видел в моих снах.

Глава восьмая
Гнездо Пришвиных

Возвращаться домой – очень странное занятие. Порой мне кажется, это почти профессия. Сложное и требующее специальной подготовки дело. Возвращение домой… Как минимум, должен иметься этот самый дом. А есть ли он у нас в Сибири? Вот вопрос.

Границу мы миновали ночью – темной хоть глаз коли. Мы ехали на лошадях по извилистым горным тропам и наверняка поломали бы им ноги и свернули себе шеи, не веди нас проводник-алтаец. Он плохо говорил по-русски, но зато великолепно знал местность и, главное, не имел ни малейшего желания выдать нас каким бы то ни было властям.

Затем была степь – столь не любимая мною. Она раздавлена безжалостными небесами и вопиюще гола. На открытой местности такой непомерной величины я всегда ощущаю себя слишком уязвимым, совсем беззащитным. Лесной я человек – ничего не поделаешь. К тому же с аэроплана легко обнаружить маленький караван, плывущий в море ковыля или полыни, тянущемся на сотни верст.

Только добравшись до первых рощиц и перелесков, я почувствовал себя мало-мальски уверенно. Теперь, случись что, есть надежда затеряться меж деревьев, нырнуть в заросли, пересидеть в брошенной берлоге или под кореньями вывороченного бурей лесного великана.

Расплатившись с проводником, какое-то время мы ехали одни. В деревне Малаховке мы пересеклись с обозом. Это был длинный обоз, везущий в город бочки с солониной. По приказу губернатора в каждом уездном центре создавался стратегический запас на случай чрезвычайных обстоятельств. Не самое глупое решение по нынешним временам. Этак можно зауважать власть предержащую. Правда, разворуют запасы скорее всего. Один рассол останется да мешки с сахарной пылью.

Я договорился о цене с «главным караванщиком» и дал на лапу охранявшему казенное имущество хорунжему. Он имел под своим началом троих снулых казаков. Потом я дешево продал измотанных трехсуточным маршем низкорослых джунгарских лошадок, и мы заняли место на запряжке в середине обоза – на прочно сбитом возу, который тянул пегий флегматичный битюг по кличке Оська.

Возница – крепкий мужик в штопаном зипуне и портках и новеньких онучах – оказался не в меру словоохотлив. Он мог говорить долго и путано – то и дело возвращаясь к сказанному, трижды повторяя одно и то же, но рано или поздно добирался до сути. И главное, он не слишком усердствовал, расспрашивая нас, – удовлетворился моей ладно скроенной легендой о спаленном огненными голубями жилье, о родственниках в городе, что обещали приютить погорельцев, поохал, поахал, сочувствуя нашему горюшку, и больше меня и Настю не теребил.

Настя по моему совету больше помалкивала, Анькой занималась. А та, словно уразумев, что опасные скачки по горам закончились и уже не возобновятся, дала себе волю. Там-то наша умничка стоически переносила неприятные толчки, долгое прение в кульке и почти не вякала, а тут чуть что – капризничала и взревывала, аки сирена буксирная: даже мужики, всего на свете повидавшие, вздрагивали порой, а лошади испуганно всхрапывали и ржали.

Возницу звали Епифаном. Много всякого он рассказал; я старался отделить зерна от плевел, и вот что обнаружилось в сухом остатке. В стране нашей огромной новые ветры подули. В который уж раз. В столице власть поменялась. Сначала думали, ненадолго это, даже не пытались вникнуть, кто и зачем скинул прошлого пахана и на его место взгромоздился. Чехарда сущая. А потом замечать стали: с умом человек, пытается сделать что-то толковое, хоть и редко удается. Правда, на местах ничегошеньки не менялось – с тех самых пор, как последний Президент Сибири Василий Лиознов (то бишь «змеюка» в его личине) был застрелен моими и-чу во дворце князей Чеховских.

Верховный Правитель терпел-терпел тихий саботаж маленьких «царьков», затем послал в каждый уезд своего наместника – человека верного. Но не все из них умели с людьми ладить и понимали, чего можно в провинции учудить, а чего уж никак нельзя. Охрана при наместниках была невелика и спасти от гнева народного не могла. А гнев ентот нонче в людишках пробудить – плевое дело, только свистни. На одном конце деревни спичкой чиркни, а на другом «Пожар!» кричат.

Так что кое-где побили ставленников Верховного, иной раз лютой смерти они удостоились – на костре аль на колу. А в других местах наместники сами – со страху, из мести или от одной лишь сволочной душонки – устроили резню, безжалостно бия и правого, и виноватого. Но даже там, где обошлось без кровопускания, не возникло любви между новой властью и народом, не с чего ей взяться. Подозрение было, настороженность, страх обоюдоострый, так что спину не подставляй. Умник бы сказал: «вооруженный нейтралитет», а мужик таких ученых слов отродясь не слыхал. И не дай бог кто из наместников слово грубое выронит или, того хуже, бузотера местного высечет или в кандалы закует. Хоть бы и по делу. Вспыхнут людишки как сухой порох – только ошметки полетят.

Я знал нового сибирского властителя, Виссариона Удалого, лично встречался с ним девятнадцать лет назад. Еще тогда для меня он являл собой загадку. Что он делал все это время – один бог знает. Какие мысли роятся в князе, какие страсти обуревают его сейчас? Я ничего не слышал о нем со времени штурма Блямбы, да и раньше известия об Удалом были смутными: дескать, видели там-то и с тем-то, а потом испарился без следа…

Итак, положение Верховного Правителя было шаткое, и ручкаться с ним – дело рисковое. Однако же никого лучше на политическом небосклоне днем с огнем не сыскать. Если оттолкнем протянутую руку, другой нам никто и не подаст. Да, Виссарион горд, обидчив, горяч, порой опрометчив в решениях, но зато в предательстве отродясь не замечен. Подлость людскую ненавидит пуще любых чудовищ, а это по нынешним временам свойство драгоценное, напрочь позабытое.

Обо всех этих резонах рассказал я Насте, и она согласилась с моим решением – довериться князю. Согласилась целиком и полностью. Не только потому, что всецело доверялась мне, а логику мою живыми чувствами промерив. Нынче, когда жена моя превратилась в маму и почувствовала на себе великую ответственность, едва не в одночасье стала она взрослым, состоявшимся человеком. Имелось у нее теперь свое собственное мнение – по крайней мере, о самом главном.

Одной лишь Аньке было на политические хитросплетения ровным счетом плевать. Она делала, что должен делать всякий уважающий себя младенец: сосала бутылочку с молоком, спала, плакала, смеялась, играла с погремушками, пачкала пеленки. И мы могли ей только позавидовать.

На въезде в город обоз остановили стражники во влажных с ночи мундирах черного сукна. Поговорили с хорунжим и пропустили, не проверяя документов и не заглядывая в повозки. Вопиющее легкомыслие – в теперешнее смутное время. Но нам с Настей оно было на руку.

Кедрин встретил нас на восходе – туманно-дымчатом, пронизанном рассеянными солнечными лучами, от которых тускло заблестели рассыпанные по улицам горсти золотых монет – сохнущих лужиц. Улицы Кедрина казались мне вышедшими из теплого и радостного детского сна.

Проехав с полверсты по Самойловскому тракту, плавно переходящему в Ореховый бульвар, мы поблагодарили возницу, дали ему отдельную маленькую денежку, попрощались, слезли с воза и пошли пешком. Чувство, охватившее меня в те минуты, трудно передать словами. Я словно бы вернулся в прошлое – в ту пору, когда не случилось еще утрат, когда вся семья была в сборе, когда я был любимым старшим сыном – подающим надежды, почти взрослым, но еще ребенком. Великовозрастным ребенком, который мог спрятаться за широкую отцовскую спину, ограждавшую от всех напастей, мог искать защиты у матери, готовой простить любую глупость, мог попросить совета у деда – живого собрания мудрости и колких шуточек на самый разный вкус. Но тогда у славного семейства Пришвиных был свой дом – хоть и малость тесноватый, но такой обихоженный, уютный, знакомый и родной до последней скрипучей половички…

Гора, на которой разместился квартал Желтый Бор, показалась между домами. Жилье лепилось к ее склонам, будто ласточкины гнезда. Желтый Бор, несомненно, походил на горный аул. Эта наша гора без названия полого выгибалась, приподнимая часть города над равниной, и, волной накатившись на речной берег, была обрублена крутым обрывом с вечными осыпями и оползнями. Городские власти уже два века безуспешно укрепляли его посадкой деревьев, частоколами и каменными стенками, но, как видно, желание Желтого Бора искупаться в холодных водах Колдобы было неодолимо.

Мой квартал вскоре исчез из виду. Нам предстояло пройти по городу целую версту, но меня охватило нетерпение, горячка, остудить которую можно лишь ведром ледяной воды. Чего я, собственно, ждал? На что надеялся, стремясь к несуществующему дому? Разве на чудо.

Я против воли ускорял шаг, обгонял жену, спохватывался, останавливался, поджидая ее, и снова обгонял. Спящую девочку я взял на руки, чтобы Насте было легче идти. Она отдала драгоценный сверток не сразу – пришлось уговаривать. Словно боялась, что не удержу, уроню или сожму слишком крепко. Или мне такому, сегодняшнему, она не доверяла? Странные они люди – женщины…

Знакомые с детства дома, заборы, памятники, скверы, площади встречали меня, выскакивали из тумана, словно подкравшись, затаившись и желая сделать сюрприз. Я узнавал их, сердце замирало. И тут же начинало бешено колотиться. Скорей!.. И это, и вот это – все как было, все на месте.

После долгих скитаний по соседним губерниям, на чужбине, в ненавистных мне пустынях я возвращался в свой мир, и мне было радостно. Хотелось попасть домой сию ж секунду и одновременно – чтобы счастливая дорога к дому не кончалась. Но уже начался знакомый до боли Желтый Бор, который нельзя позабыть. Моя малая родина, где Настя никогда не бывала. И еще совсем недавно я сомневался, попадет ли она сюда когда-нибудь.

За следующим поворотом будет пепелище на месте фамильного гнезда семьи Пришвиных. Это было место моего рождения, оперативный штаб рати, а потом, для «детей оборотня», – цель в перекрестье прицела. Все заключено в нем, весь мой мир. Почти весь…

Дом Пришвиных… Он стоял на месте! Восстал из пепла! чтобы встретить! меня!.. В глазах помутнело. Я споткнулся, и Настя тотчас – без упрека, но решительно – отобрала у меня дочку, которая и не думала просыпаться от толчка, мирно посапывала в одеяльце. Я стоял, не в силах тронуться с места. Ноги словно приросли к брусчатке. А вдруг там, за фальшивой стеной, за свежей декорацией никого и ничего нет?

У ворот дома стоял худосочный курносый солдатик с винтовкой на плече. Примкнутый трехгранный штык поблескивал в лучах солнца, высунувшего над коньком крыши самый свой краешек. Вид у часового совершенно неопасный. Декоративная охрана.

Жена прошла вперед, остановилась – как еще недавно останавливался я, обернулась, вопросительно глядя на меня. Я шумно дышал, пытаясь взять себя в руки. Колени дрожали, будто я много часов карабкался на отвесные утесы.

– Что с тобой? – беззвучно спросила она.

– Я боюсь, – столь же беззвучно, одними глазами, ответил я.

Я стоял и смотрел на свои «хоромы». Дом Пришвиных восстановили почти один к одному. Кто взял на себя труд позаботиться о стареющей Марии Игнатьевне Пришвиной и вбухал в это строительство силы и деньги? Кто осмелился помочь семье опального и-чу, когда за одно только пользование услугами Гильдии, даже если это случилось в далеком прошлом, человека могли забить камнями?

Совсем новенький, чистый. Отстроен месяц, от силы два назад. И все как прежде… Вот только цвет у стен не совсем такой да скаты крыши чуть круче. И еще… вместо стекол в двух окнах, выходящих на улицу, вставлены куски некрашеной фанеры. Выходит, уже успели выбить. Молодцы кедринцы… Долго ли камешек с земли поднять да размахнуться посильней? Так вот, значит, для чего здесь часовой – придурков городских отгонять.

Наконец я прочитал самозаговор и прошептал:

– Ну, пойдем.

И мы пошли. Солдатик с любопытством посмотрел на нашу троицу, зябко передернул плечами и, ни слова не говоря, пропустил к дому. Когда я поравнялся с ним, часовой вскинул руку к пилотке, отдавая мне честь. За кого он меня принял? Я кивнул в ответ. Мы двинулись вверх по ступеням парадной лестницы.

У входной двери я замер на мгновение. Мои пальцы взялись за медную ручку – быть может, сохранившуюся от того, старого, дома. Солдатик сверлит взглядом затылок. Надо идти. Р-раз! Скрипнули плохо смазанные петли.