Текст книги "Седьмого не стрелять (сборник)"

Дробь на косача

В кузнице жарко. Антон Анисимович работает в брезентовом фартуке, накинутом на голые плечи. Правой рукой кузнец переворачивает щипцами раскалённые железки. В левой держит совок и подкидывает в огонь уголь. На плечах кузнеца, где рваный багровый шрам, обильно выступил пот.

– Ну что, Лёнька, на паляшей-то ходишь? (старинное название тетеревов), – весело спрашивает Антон.

– Нет, мамка ружьё в шкаф спрятала. Это чтобы после утренней охоты на уроках не спал. И дроби-то у меня вовсе нету, – пожаловался я.

– Это точно, дроби в магазине нету, – согласился дядя Антон.

Он зачерпнул ковшом из ведра воды, отпил несколько глотков, прополоскал горло и сплюнул в горн. Вода обожглась, зашипела, и облачко лёгкого пара повисло над потолком.

– Да-а, дроби нету, – повторил кузнец. – А я дробь сам катаю.

– Как это? – удивился я.

– Вот, гляди.

Антон Анисимович достал из-под верстака чугунную сковороду и положил её на угли. Бросил на сковороду мелко нарубленные кусочки свинца, а на них положил вторую сковороду, чуть меньшую и стал двигать её в разные стороны. Кусочки свинца начали округляться, постепенно принимая сферическую форму дроби.

– Здорово, гениально – такой дефицит и покупать не надо! – воскликнул я, – но дробь такого диаметра для тетерева крупновата будет, такой только волков стреляют.

– Чего там, пойдёт и по косачам. Одной такой угадаешь и сшибёшь палеша. На вот, бери себе горсть, – предложил кузнец.

От такого подарка охотник не откажется: «Заряжу себе три патрона – мне и хватит, – а на большее пороху нет», – рассуждал я.

– Так, говоришь, мать ружьё спрятала? – участливо спросил Антон. – Значит, плохой ты, Лёнька, разведчик. Бывало, моя мать тоже ружьё прятала в сундук и по месяцу не заглядывала в него. А я находил от него ключ, и ружьё прятал там, где мне удобно было. Так в молодости и охотился…

В воскресный день родители вставали попозднее. Используя это, я с похищенным ружьём, крадучись, выходил из дому и бежал в лес. Хлопая сапогами о мёрзлую землю, благодарно вспоминал Антона за добрый совет.

Уже рассвело. Леса и опушки обцелованы, обласканы солнцем, в недосягаемой вышине звучно пикируют вниз крохотные серые бекасы. Они, как маленькие волшебные музыканты, убаюкивают расшумевшиеся берёзки, вековые ели и сосны.

На вырубках проводят свои брачные игрища тетерева. Они одеты в торжественное чёрное оперение. Стройные шеи отливают синевой, брови густы, ярко-красного цвета. Лирообразный хвост – гордость лесного петуха – распущен белым веером. Петухи, опустив крылья и пригнув головы, бормочут, сходятся в пары и, как фехтовальщики, нападают друг на друга.

Разве усидишь в эту пору дома? Любо бродить ранним утром по залитым солнцем полянкам, перешагивая через фиолетовые подснежники, сбивая серебристый иней с еще не распустивших жёлтый цвет акаций.

Неподалёку, среди кустов можжевельника и сосен, стоял шалашик, сооружённый из остатков древостоя и прикрытый со всех сторон ветками хвои. На тетеревиный праздник я всё же опоздал. В шалаше прячутся затемно, ещё до прилёта птиц. И мне оставалось подманить к себе какого-нибудь косача – одиночку, который токует обособленно. Его легко спровоцировать голосом соперника, и он подлетит – только стреляй. Одного такого тетерева я услышал за поворотом тропинки. Косач азартно чуфыкал. Вот его-то я и решил выманить из кустов.

– Чуф-фыш-ш, чуф-фыш-ш, – подал я голос.

– Чуфыш-ш, – сразу ответил мой тетерев.

«Ну, думаю, этот охоч до драки, сразу отзывается. Сейчас поднимется на крыло и сядет прямо на мушку ружья».

Через несколько минут снова подзадорил косача:

– Чуф-фши, чуф-фши.

– Чуфыш, чуфыш – сипло отзывается соперник. По голосу чувствуется, тетерев старый, вот почему старикашка не лезет к молодым. Но навару в этом петухе, пожалуй, будет около трёх кило.

– Чуф-фши, чуф-фши, – азартно кричу я.

– Чуфы-ш-ш, – отвечает старик, но ко мне не летит.

Через полчаса принимаю решение – самому приблизиться к сопернику, но сделать это надо, не вспугнуть птицу. Прошёл ещё несколько десятков шагов вперёд. Шагах в двадцати от меня – большой куст можжевельника. Растёт он не деревцем, а широким кустом. Остановился я, присел за пень. Тетерев рядом. Обрадовался, взвёл курок и стал целиться. Но опустил ствол, куст широкий – куда стрелять? Ударю в середину, а вдруг птица окажется левее или правее. Жалко патрона. Время идёт. Вот уже около часа перекликаемся мы, а упрямый петух на глаза не показывается. Ружьё-то у меня на прицеле.

– Чуфыш-ш, – нетерпеливо крикнул я.

И вдруг… что это такое? Из куста на меня широким задом выпятился дядя Антон. Я сразу узнал его, а он, не замечая меня, так же, на корячках, развернулся передом и стал искать глазами того палеша, который подобрался к нему сзади.

– Эй, дядя Антон! – крикнул я.

Охотник медленно и растерянно встал на ноги и удивлённо пробормотал:

– Лёнька, это рази ты? А я думал, меня всё утро паляш дурачит. Ну, ты и разведчик, обманул старика, – загоготал Антон Анисимович.

У меня от волнения тряслись руки, стучало сердце. Ведь если бы я пальнул в куст, долго бы хирург выковыривал дробь из кузнеца.

– Дядя Антон, – спросил я. – А ты что же, так и стоял задом в колючках целый час?

– Стоял. А что оставалось делать? Если не повернуться без шума в этом можжевельнике…

– Ну и нашёл ты место для маскировки. Я в этот куст целый час целился.

Кузнец перестал смеяться. Лицо его посерьёзнело, и, подумав о чём-то своём, он спросил:

– У тебя, Лёнька, чем ствол заряжен?

– Твоей самокаткой.

– Ой, ёй! – недовольно воскликнул кузнец и почему-то непроизвольно почесал свой зад и предложил. – Ты бы зашёл как-нибудь в кузницу. Накатаем дроби помельче.

По узенькой лесной тропинке шли домой старый охотник и молодой, а за болотом на солнечной полянке, сшибая серебристый иней с пожухлой травы, подзадоривая друг друга, шумно справляют весенние свадьбы тетерева.

Сон друга

За окном школы яркое апрельское солнце. В лужах воды-снежицы купаются воробьи. На лесных полянках среди сосенок и ёлок в зелёных сарафанах уже зацвели фиолетовые бутоны подснежников.

В классе тишина, только перья скрипят по бумаге, да кто-то от усердия шмыгает носом. Подумалось, может это сын лесника Женька Симонов. Оглянулся на заднюю парту – не он шмыгает. Он вообще не пишет, а опёрся подбородком на кулак и мечтательно смотрит в окно – понятно про охоту думает.

По ночам слышен свист крыльев перелётных птиц, возвращающихся на родину. А днём над посёлком видны ряды гусей, уток. Теперь охотникам не до уроков.

Моё поведение заметила учительница, приказала, чтобы не крутил головой туда-сюда и дописывал своё сочинение.

Женька уловил мои мысли и написал на листке несколько строк и передал мне.

«Лёнька, не кажется ли тебе, что пора на охоту»?

«Готов хоть завтра! Патроны зарядил, манок на селезня купил», – ответил ему.

В ответных записках Женька спрашивал, что будем ли на речке варить похлёбку? Если будем, то что брать – котелок или кастрюлю – побольше, и не забыть бы взять картошку, лук и соль, а главное – спички и топорик.

Все наши планы можно бы обговорить на большой перемене, но мы уже были во власти азарта и романтики, и обсуждение столь важного об охоте вопроса не терпело никакого промедления.

На следующий день утром мы ступили на лесистый берег речки Выжум. Мама рассказывала, что ещё до войны речка эта была полноводной. По ней сплавляли древесину. Но со временем лесозаготовители оскудили берега, вырубили леса. Обмелела река, заилилась, запетляла многочисленными поворотами. Буйные ветры повалили в речку одинокие ели, берёзы. Лежит мёртвый лес, словно после побоища: не пройти, не проехать. Живёт река сама по себе, без ухода, без ласки, как древняя обессиленная старуха. И только весной показывает силу, и тогда шумят потоки воды, трещат завалы.

В тихих тенистых заводях крякают утки. Пригоршнями напились мы воды. Речная вода холодная, но сладковатая, как берёзовый сок. Женя вытер рукавом губы и, широко улыбнувшись и показав крепкие белые зубы, воскликнул:

– Вот где настоящяя дикая природа… красота! Здесь не в городе, где одни камни.

– Это в городе-то? – спросил я.

– В городе всё каменное, – кивнул он.

– А мы, значит, деревянные? – подмигнул я.

– Да уж лучше быть деревянным, чем каменным. Я всегда буду жить в лесу!

Женька отломил ветку черёмухи, покусал её горькую кожицу, облизал губы и твёрдо заявил:

– Уток я седни много наколошматю. Сон видал: даже в рюкзак не поместилось.

– А ружьё перед охотой испытывал?

– Испытывал. Ружьё старое, стреляет, но с осечками. Уж знаю, если раз осеклось, то на второй раз обязательно грохнет.

Моя одностволка заряжена, я решил идти по берегу.

– Обожди-ка, Лёнь, первым пойду я, – попросил Женя, на ходу разгибая сапоги.

Он, обогнав меня, снял с плеча ружьё и крадучись пошёл вперёд, осторожно раздвигая кусты. Вдруг неожиданно повернувшись, он стал давать рекомендации: «Когда утка поднялась на крыло, в нашем деле всё решает ловкость рук и меткий глаз. Понял?»

– Понял! А чего не понять. – Когда утка летит, делай упреждение вперёд ещё на утку и стреляй, – ответил я.

– Правильно, – похвалил друг. – Но так метятся «дымарём», а если стреляешь бездымным порохом, то надо целиться в клюв.

С Евгением я всегда согласен. Он сын лесника и про охоту от отца много чего знает. Для меня каждое его слово авторитетно. В школе он первый бегун. Однажды по первой пороше у Женьки в ружье гильза застряла. А заяц совсем рядом. Бросил он ружьё и пустился за зверьком быстрее собаки. Догнал зайца. Потом старшие охотники поговаривали, что если молодой Симонов курить не будет, ему гончара вовсе иметь не надо.

Мои воспоминания об этом случае прервали бурные хлопки крыльев, круто поднявшегося свечой селезня.

Ах, этот селезень, как он красив! Голова и шея зелёногранатовые, с бархатным блеском. У основания шеи белый ошейник. Грудь крякаша каштанового цвета, с белыми поперечными полосами. Оперение крыльев, бока и живот птицы светло-пепельные. Клюв ярко-оливковый, с чёрным концом.

Я застыл на месте, а Женька, как завороженный, побежал за крякашом. Утка улетела. Я полюбопытствовал:

– Чего не стрелял-то?

– И сам не знаю, – развёл руками Евгений. – Неожиданно получилось: все побежали и я побежал. Надо же, за селезнем, как за зайцем побежал.

– Так-то ты придёшь домой с пустым рюкзаком, – намекнул я охотнику на сон.

– Всё равно – наколошматю… Первый раз так вышло.

Мы присели на валёжину. Евгений вытащил из грудного кармана тонкую косточку – манок на рябчика, и стал свистеть: «тиу-у, тиу-у, ти-ти-ти».

– Этот пищик сделал хороший мастер из трубчатой кости крыла ястреба.

Он снова подставил косточку к губам, и по лесу серебряным звуком, как-то одновременно грустно и задорно, мелодично зазвенел голос рябчика-самца.

– Ты рябчиков манить умеешь? – спросил дружок.

– Не пробовал ещё.

– На, пробуй.

Я стал дуть в косточку, но никто, кроме синиц, мне не отозвался.

– Не так надо. вот как манят петушка, – Женька снова просвистел. – Ну, ладно, некогда, учись у природы. Дальше пойдём.

Прошли мы немного, и вот снова шумно поднялась утка. Женька вскинул ружьё, щёлк – осечка.

– Вот те на-а, – ругнулся стрелок. В самый момент подвело ружьё! Ну, нечо, нечо, на второй раз обязательно стрельнёт.

Двинулись дальше. Вода в реке шумит, перекатывается через завалы. На берегу зеленеет трава. На старых осинах громко стучат дятлы, в кустах неугомонно щебечут малые пташки. Хочется прилечь на песок и вздремнуть.

Женька чего-то рукой машет, меня зовёт. Шепчет:

– Лёнька, гляди, во-он за корягой чирок питание ищет. Чирков брать будем, что ли?

– Будем. Из него, из чирёнка, хороший суп получится.

– Тогда ты стой на месте, не мешайся. Я подползу ближе.

Мой дружок, ловко прячась за пни и коряги, продираясь через кусты, подкрадывался к дичи. А уточка, не чуя беды, беззаботно плавала у берега, а я на всякий случай в кармане потрогал спички для костра.

Женька встал на колени, тщательно прицелился и нажал на курок. Щёлк – осечка. Опять осечка, а чирок – «фыр-р-р» и улетел.

Приятель не на шутку рассердился:

– Да что это такое?! Наказание какое-то! – потеряв всякую осторожность, кричал он.

– Осечка, вот что! – кричал и я. – Выбрось ты этот патрон, вставь другой.

Женька торопливо переломил ружьё, глянул в патронник, а там пусто. Нет патрона, забыл зарядить.

– Так вот почему оно не стреляло, – очумело пробормотал друг. – Не заряжено было.

Я хохотал до слёз…

– Ну, а как же твой сон и полный рюкзак уток?

– А ну его, это всё – враньё. Я и вправду подумал, что сегодня уток настреляю, – признался Евгений. Он неожиданно улыбнулся и захохотал громким, добрым смехом.

Седьмого не стрелять

1

Незаметно прошло время тёплого «бабьего» лета. На смену червонному сентябрю заступил месяц октябрь, пока такой же тёплый и светлый, с сохранившимися ароматами припоздалых грибов в перелесках да рубиновой клюквы на шелковистых мхах болот. В ситцах березняков и золотоствольных сосняках весь день слышится какая-то нежно-грустная музыка прощания с сытым летом, а по ночам она звучит в посвистах сильных крыльев и гоготании перелётных птиц, покидающих родные места до следующей весны.

Ночью не спит большеглазая сова, повернёт кошачью голову назад и вдруг захохочет.

Очень далеко показалась бледная, ещё не дозревшая луна, её печальный голубой свет лениво пал на небольшую поляну, на одиноко притаившийся маленький домик, ульи, дощатый сарай и врытый в землю омшаник для зимовья пчелосемей.

Сова покричала во тьме леса, пощёлкала костяным клювом, расправила крылья и тенью бесшумно отправилась на охоту. Она присела на толстую ветку дерева, стоявшего возле ульев, и уставилась в пожухлую траву, где шуршат мыши.

Сова прилетает сюда каждую ночь и замечает здесь, на поляне, ещё не старую женщину, одетую в телогрейку, либо тёмный рабочий халат. Птица давно привыкла к женщине, не боится, когда хозяйка пасеки крадучись выходит из домика, неожиданно включая фонарик.

А хозяйка иногда подолгу стоит, облокотившись об угол домика или присев на пенёчек, вслушиваясь в ночные шорохи и звуки, цепко вглядываясь в силуэты ульев, определяя – все ли они на месте, не утащил ли который за изгородь медведь – сладкоешка.

Сова отметила в женщине странность разговаривать в темноте. Вот и сейчас, настоявшись и изрядно продрогнув, женщина перекрестилась и тихо, торопливо заговорила:

– Господи Боже наш! Всё, в чём я сегодня согрешила словом, делом и мыслию, Ты, как милостивый и человеколюбивый, прости меня. Подай мне твоего ангела-хранителя, который оберегал бы меня от всякого зла. Ибо ты хранитель тел и душ наших, и тебе Славу воздаём. Отцу и Сыну, и Святому Духу, ныне, присно и во веки веков Аминь!

Окончив молитву, женщина ещё раз перекрестилась на восток, поклонилась и, скрипнув дверцей, вошла в избу.

Ночь тиха. Вечерний ветер заблудился в вековой тайге и, едва шевельнув тяжёлую пихтовую лапу, вконец обессиленный, заснул. Казалось, всё в округе отдыхает: и птицы, и звери, только круглолицая луна, розовея с каждым часом, поднимается над лесом всё выше и выше, робко смотрела на землю.

Но… нет, рядом с пасекой, за проволочной изгородью, что-то зашевелилось, засопело, и вот за столбом, на коем держалась преграда, выросла фигура медведя. Он стоял на задних лапах, а были они, эти ноги, коротки, будто бы в низко спустившихся галифе, которые мешали зверю шагать. Передние лапы и лохматую башку он положил на верхний торец столба и слушал. Незваный гость напоминал первобытного человека. Зверь выгулялся взматерел, грозной силой вымахал. В небольших жёлто-коричневых глазках, так похожих на пуговичные глазки плюшевого мишки, замерло тягостное ожидание.

Медведь приходит сюда на пасеку решать главный вопрос жизни – вкусить медку, накопить на зиму жирку. Зверь натянул проволоку изгороди, она поддалась и предательски брякнула банками, приспособленными на ней для сигнала.

Медведю пришлось идти к старому лазу, прорытому загодя. Здесь обошлось без шума.

На пасеке он был не новичок, сразу приступил к делу. Подошёл к одному улью, послушал, по слабому писку пчёл определил – мало мёда. Послушал другой, в этом ящике гудела, жила многотысячная семья – много мёда.

«Пчеловод» встал, деловито снял крышку с улья, но совершил неосторожность, не так тихо положил её на землю. Он уже собирался облапить ароматный ящик и, медленно ступая по земле короткими ногами в низко спустившихся галифе, откровенно виляя задом, поднести награбленное и перебросить его через забор. Но прямо в его глаза резанул лучик фонарика, и зверь услышал женский голос, тихий, сквозь слёзы:

– Опять ты пришёл? Опять не хороший, как мой покойный пьяный муж. Вот пришёл и всё ломаешь, ломать ума не надо. Всё-таки ты держи себя в руках, всё-таки не распускайся… Ладно, уж, раз пришёл, давай и в таком виде поладим!

Голос женщины словно приворожил медведя. Он не побежал прочь, наоборот, свесив огромные неуклюжие лапы и низко опустив голову, как виноватый мальчуган, выслушивал назидание. А женщина тихо, горестно, со слезами продолжала:

– Конечно, Мишенька, мёдом-то питался и Иоанн Креститель. Окридами да мёдом. Так давай я тебе в блюдечко налью. Чего ты ульи-то ломаешь? Ты ведь в пчелином-то деле не понимаешь. У тебя лапищи-то вон какие. знаю, ведь и к Сергию Радонежскому Святому тоже медведко приходил, и смотрел на него как злой заимодавец. И отец Сергий выносил ему хлеба, клал его на пенёк. Медведь съедал и уходил подобру-поздорову. ну что ты на меня глядишь?

В буйной голове «мишки-пчеловода» что-то происходило. Слова простой крестьянки Ольги действовали на него успокаивающе, гипнотически. Думается, что даже своим умом он прекрасно понимал, что перед ним сама доброта, грех у такого человека украсть.

– Ну, иди милый, в тайгу, иди! – повторяла Ольга.

Медведь опускается на четвереньки и виновато идёт к лазу.

– Ну вот, ушёл, непутёвый. Может, образумится.

Ольга идёт спать. А медведь, спустя некоторое время, думает: «А чего же я ушёл-то? ну-ка, давай залезу с другой стороны»!

2

В эти осенние дни к промысловику Ивану Мишину заглянул лесничий из дальнего посёлка – Валентин Андреевич Кудряшов. И рассказал о пасеке в глухом лесу и её хозяйке Ольге Лопатиной. До поздней осени живёт в лесу одна. Без помощников управляется с пчелиным хозяйством. Да вот беда: повадился на пасеку наглый медведь-сладкоежка, ломает ульи, губит пчёл. Из восьми десятков пчелосемей осталось три. И попросил лесничий промысловика наказать хулигана.

Долго раздумывать не пришлось. Намечалась великолепная охота на серьёзного зверя. Лицензия на добычу медведя имелась, а ранее добытые шесть медведей подтверждали опыт охотника.

Покончив с неотложными домашними делами, промысловик на старом Г азике отправился на пасеку, прихватив с собой оружие, питание и тёплую одежду.

По бескрайнему лесу со старыми и свежими гарями, болотами и речками, с подгнившими, покосившимися мостами, дорога была неблизкой. Иногда вездеход едва выбирался из одной выбоины, как попадал в другую, более глубокую…

Вот и пасека. Она разместилась на полгектара лесной поляны. Лесовозная дорога со свежими отпечатками протекторов колёс разделяет пасеку так, что по одну сторону находится жилой домик да несколько десятков ульев, огороженных проволокой в несколько рядов. А по другую возвышается сколоченный из тёса сарайчик, где у хозяйки склад. Далее на краю поляны, у самой стены леса, располагается приземистый омшаник. Лесовозная дорога заканчивается в трёхстах метрах на лесоповале, где днём работает бригада лесорубов. Слышен стрёкот моторной пилы, глухие удары поверженных деревьев, солидно тарахтит мощный трелёвочник.

На пасеке никого не оказалось. Оставив здесь своё снаряжение, Мишин решил перегнать свой Г азик на стоянку лесозаготовительной техники.

Заглушив двигатель машины, Мишин подошёл к лесорубу, что стоял возле спиленных хлыстов и бросал в костёр обрубленные сучья. Разговорились.

Рабочий сообщил, что хозяйка пасеки уехала к заболевшей дочери в Козьмодемьянск. А медведь приходит на беспризорную пасеку каждую ночь. Мы, проезжая на работу мимо ульев, только считаем, сколько их за прошедшую ночь разграбил медведь.

Мишин ликовал: раз медведь посещает пасеку каждую ночь, то и охота завершится за одну ночь. Радостное предчувствие удачи волновало, подталкивало к действиям. Иван готовился к встрече с разбойником. Крыша сарая оказалась наилучшим местом для организации засидки. Зная об остром чутье зверя, Иван кое-что придумал. Убрал с крыши пару досок, собрал в сарае ящики, сложил друг на друга – получилось возвышение. На нём охотник устроился так, что из сарая над крышей была видна лишь голова – зверь не почует, потому что из сарая пахнет ароматами прополиса и мёда. Лучшей маскировки не придумать.

Иван рассчитывал разделаться с медведем в первую же ночь. Зверь не знает, что на пасеке спрятался охотник.

Вечером рёв моторов на лесосеке стих. Рабочие поехали домой.

Первая половина октября, а день уже короток, начинает смеркаться. Прошедший холодный дождь сорвал последние украшения с клёнов и берёз. Лес оголился, насупился мрачной далью. Пение птиц редко, разве что ворона где прокаркает да пострекочет любопытная сорока. В последние дни, пока Иван собирался на охоту, погода изменилась; северный ветер и дождь навевают скуку. Пожалуй, это связано с предстоящей долгой зимой, она полгода испытывает лесных людей на прочность и выносливость.

Но этот вечер оказался тихим, должно, и ночь будет безветренной, даже горизонт просветлел. Спрятавшийся охотник сидел в зимней одежде с горячим кофе в термосе, не боясь мороза, и был готов терпеливо просидеть все пятнадцать часов длинной ночи.

Шум удаляющейся машины с лесорубами, наконец, поглотил хвойный лес. Мишин остался один, где на десятки километров ни одной человеческой души. Ночь наступала.

С сарая ульи едва видны. Иван насчитал их около трёх десятков, раскрашенных заботливой рукой в разные цвета, таких ладненьких, стоявших ровными рядами. Несколько ульев перевёрнуто. На разбросанных по сторонам рамках с остатками сот и вощины слышно злое жужжание пчёл – знакомая работа медведя. Хозяйничая на пасеке, он как заправский пчеловод, определяет, в каком улье мёду больше. Не хватает лапищами первый попавший, прислоняя лохматую башку к летку, по гулу определяет сильную пчелосемью. Тут с мёдом промашки не бывает. Незваный пчеловод раскидывает по сторонам рамки с мёдом и сидящими на них пчёлами. Таким образом, разорив силу пчелосемьи, он подбирает и ест запечатанный в сотах мёд.

Пчёлы набрасываются на грабителя, путаясь в шерсти, плотно облепят толстокожего. Потеряв терпение, медведь закрывает морду широкими лапами, особенно болезненный пятачок носа и, плача, катается по твёрдой земле, давя поднадоевших насекомых. А если поблизости есть озеро или речка, погромщик не преминет бухнуться в воду. Освежится, утопит пчёл и, довольный, продолжает трапезу.

Осенью мёду в хорошем улье бывает более двух пудов. Этот вес медведь утрамбовывает в себя легко и скоро, и нередко повторяет заход на пасеку.

Страсть медведя к сладкому известна с древнейших времён. Приходил такой зверь к людям, ломал борти, съедал мед – мёдом ведал. Отсюда и название зверя – медведь.

Это проволочное ограждение пасеки со стороны представляется каким-то важным «военным объектом». Здесь на крепких столбах проволока по всему периметру площадки в несколько рядов. А на верхней проволоке покачиваются пустые консервные банки и бутылки. Потянешь или заденешь провод – банки брякают, подают тревожный сигнал. Но находчивый медведь под изгородью прорыл подкоп.