Текст книги "Феминистский город. Полевое руководство для горожанок"

Фланесса

Как женщине мне никогда не было доступно ощущение полной анонимности или невидимости в городе. Постоянное предчувствие харассмента означало, что любая возможность скользить по улице, будучи частью толпы, была мимолетной. Тем не менее такие привилегии, как белая кожа и отсутствие ограничений здоровья, давали мне определенное ощущение невидимости. Возможность идеально слиться с городской толпой, свободно перемещаться по улицам города и заниматься отстраненным созерцанием считалась идеалом городской жизни с начала бурного роста индустриальных городов. Фигура фланера – джентльмена, «заядлого наблюдателя» города, стремящегося «стать единым целым с толпой», находящегося в центре происходящего, но при этом невидимого, – впервые появилась и заняла почетное место в произведениях Шарля Бодлера[33]33
  Бодлер Ш. Поэт современной жизни // Ш. Бодлер. Об искусстве. М.: Искусство, 1986.


[Закрыть]. Философ и певец городской жизни Вальтер Беньямин еще точнее описал фланера как неотъемлемого персонажа в современном городе, а социологи города, среди которых был и Георг Зиммель, обнаружили, что такие черты, как «равнодушие» и способность сохранять анонимность, являются ключевыми для новой городской психологии[34]34
  Benjamin W. The Arcades Project / ed. Rolf Tiedemann, trans. Howard Eiland, Kevin McLaughlin. Cambridge: Belknap Press, 1999; Зиммель Г. Большие города и духовная жизнь. Москва: Strelka Press, 2018.


[Закрыть]. С учетом взглядов этих писателей неудивительно, что фланер всегда представлялся мужчиной, не говоря о том, что он всегда был белым и без ограничений здоровья.

Мог ли фланер быть женщиной? Мнения феминисток, писавших о городе, здесь разделились. Одни видят модель фланера как эксклюзивный троп, который необходимо подвергать критике; другие – как фигуру, права на которую нужно вернуть. По мнению первых, женщины никогда не смогут стать по-настоящему невидимыми, потому что гендерная принадлежность маркирует их как объекты мужского взгляда[35]35
  Wolff J. The invisible Flâneuse: Women and the Literature of Modernity // Theory, Culture, and Society. 3. 1985. P. 37–46.


[Закрыть]. Другие говорят, что женщины-фланеры всегда существовали. Например, фланессой называют Вирджинию Вулф. В ее эссе 1930 года «Блуждая по улицам: лондонское приключение» рассказчица представляет себе, как заглядывает в головы прохожих, гуляя по улицам Лондона, размышляя о том, что «Воистину, побег – величайшее из удовольствий, блуждание по улицам зимой – величайшее из приключений»[36]36
  Вулф В. Блуждая по улицам: лондонское приключение. М.: Ад Маргинем Пресс, 2014. С. 68.


[Закрыть]. В своем собственном дневнике Вулф писала «гулять одной по Лондону – лучший отдых», подразумевая, что она нашла определенный покой и отстраненность среди постоянно увеличивающейся городской толпы[37]37
  Woolf V. The Diary of Virginia Woolf. London: Hogarth Press, 1977. Вулф В. Дневник писательницы.


[Закрыть]. Географиня Салли Мант предложила концепцию лесбиянки-фланессы как городского персонажа, отрицающего традиционный гетеросексуальный взгляд и находящего удовольствие в наблюдении за другими женщинами[38]38
  Munt S. The Lesbian Flâneur (in the) Unknown City: Contesting Architecture and Social Space / Iain Borden, Joe Kerr, Jane Rendell with Alicia Pavaro, eds. Cambridge: MIT Press, 2000. P. 247–262.


[Закрыть].

Лорен Элкин предпринимает попытку отыскать невидимую историю фланессы в своей книге «Фланесса: женщины гуляют по городу». Элкин утверждает, что женщины в городе были одновременно невидимы и гипервидимы. За ними постоянно наблюдали, однако они никогда не попадали в описания городской жизни. Она рассказывает о собственном опыте фланирования по улицам Парижа в молодости, задолго до того, как она узнала, что у этого занятия есть специальное название: «Я могла часами гулять по Парижу и так никуда и не „дойти“, наблюдая за тем, как был устроен город, выхватывая кусочки его неофициальной истории тут и там… Я пыталась отследить осадок, текстуры, неожиданные события, встречи и возможности»[39]39
  Elkin L. Flâneuse: Women Walk the City in Paris, New York, Tokyo, Venice, and London. New York: Farrar, Strauss and Giroux, 2006. Ch. 1: Flâneuseing.


[Закрыть]. Элкин настаивает, что нежелание мужчин, таких как Бодлер, Беньямин и Зиммель, представить себе женщину-фланера происходит из их неспособности замечать женщин, действия которых не соответствуют их предвзятому мнению. Женщины, гуляющие по городу, с большей долей вероятности могли показаться гулящими (секс-работницами), нежели просто женщинами, вышедшими из дома по каким-то личным причинам. Однако Элкин пишет: «Если мы заглянем в прошлое, то увидим, что мимо Бодлера по улице всегда проходили фланессы»[40]40
  Ibid.


[Закрыть].

И всё же я не могу не задуматься: была ли фланесса когда-нибудь беременна, гуляла ли она с детской коляской? Видео художницы и исследовательницы Кэтри Глэддис «Прогулка с коляской» содержит в своем названии игру слов[41]41
  «Stroller Flâneur» – эти слова в переводе с английского и французского имеют схожее значение: «гуляющий, прогуливающийся», но «stroller» также означает «детская коляска».


[Закрыть] и изображает ее прогулку с коляской по своему родному району в городе Гейнсвилл, Флорида. Как мать и фланесса, она ищет «паттерны и нарративы в истории архитектурных структур и рельефах различных районов, а также места, которые были бы интересны [ее] сыну». Глэддис утверждает, что «перформанс с прогулкой с ребенком в коляске действительно посвящен проблематике социальных процессов заполнения и присвоения себе общественных пространств» города. Я соглашусь, что матери с колясками невидимы по-своему, однако обычно они не ассоциируются с классической фигурой фланера[42]42
  Gladdys K. Stroller Flâneur. Wagadu, 7. Today’s Global Flâneuse, 2011. P. 84–85.


[Закрыть].

И даже восстановленная в правах фланесса всё еще обладает «нормальным» телом, таким, которое способно незаметно перемещаться по улицам. Никто из авторо_к, поднимавших тему фланесс, не упоминает беременные тела. Несмотря на то что не все, кто способны быть беременными, являются женщинами (например, транс-мужчины), это состояние определенно изобилует гендерно-специфичными убеждениями. Если не все были готовы представить себе женщину-фланера, то концепция беременного фланера, скорее всего, выходит за всякие рамки.

Общественное тело

Невозможно слиться с толпой, когда твое тело внезапно становится общественной собственностью. Хотя женщины часто сталкиваются с комментариями о собственных телах и непрошеными физическими контактами, беременность и материнство переносят эти вмешательства на совершенно новый уровень. На моем увеличивающемся животе посторонним мерещилась надпись «потрите меня, пожалуйста!». От меня ожидалось, что я буду с восторгом принимать всевозможные непрошеные советы и испытывать положенный объем стыда и раскаяния за неспособность следовать череде часто противоречащим друг другу «профессиональных» советов о том, что мне следует есть и пить, что делать с витаминами, физическими упражнениями, работой и т. д. Я больше не была отдельным человеком, самостоятельно принимающим решения. Было ощущение, что без моего согласия эта моя функция была передана обществу.

Всё это привнесло в мою жизнь невероятное осознание собственного тела, при этом не в лучшем смысле. В то время как равнодушие городско_й житель_ницы позволяет нам сохранять личное пространство в толпе, его потеря заставила меня чувствовать себя очень «публичной». Мне было неловко из-за того, как сильно видно мой живот, из-за того, как он вульгарно проталкивает часть моего личного тела в публичную сферу цивилизованного общества. Я не хотела светиться от счастья. Я хотела спрятаться. Я не пыталась скрыть свою беременность, но меня переполняло стремление выглядеть скромно, которое не мог преодолеть никакой объем феминистского бодипозитива. Раньше друзья любили поддразнивать меня из-за количества коротеньких топиков в моем гардеробе, но во время беременности я не могла заставить себя надеть футболку, которая хоть немного обнажала бы мой живот. Пыталась ли я воздвигнуть барьер между собой и многочисленными незнакомцами, которым казалось нормальным комментировать и трогать мое тело? Было ли это одним из аспектов странной неловкости, которую я испытывала, понимая, насколько очевидно являюсь биологическим существом? Принимала ли я, сама того не замечая, декартово разделение между телом и духом настолько долго, что внезапная напористость моего тела заставила меня сомневаться во всём, что я о себе знала?

Это может показаться ироничным, но всеобщая очарованность моим телом не означала, что городская среда стала относиться ко мне сколько-нибудь вежливее. На деле я ощущала постоянные ненавязчивые напоминания о том, что теперь я отличалась от остальных, была Другой и неуместной. Это было наиболее заметно в метро, где во время поездок в час пик мне редко уступали место. Самодовольные бизнесмены сознательно опускали глаза в свои газеты, делая вид, что не замечают меня. Однажды я уступила свое место женщине с еще бóльшим животом, прежде чем другие пассажиры заметили хоть одну из нас. Анна Куиндлен рассказывает аналогичную историю о своей беременности в Нью-Йорке, где она уступила место женщине, которая «выглядела так, словно, возможно, прямо сейчас ехала в роддом». «Я люблю Нью-Йорк, – пишет Куиндлен, – но это совсем не лучшее место для беременности… В Нью-Йорке нет личного пространства; все стоят друг напротив друга и каждый считает своим долгом сказать, что думает»[43]43
  Quindlen A. The Ignominy of Being Pregnant in New York City // The New York Times. March 27, 1996: https://www.nytimes.com/1986/03/27/garden/hers-the-ignominy-of-being-pregnant-in-new-york-city.html


[Закрыть]. Люди, прошедшие через беременность, делятся подобными историями с кривой ухмылкой, как байками с войны, как будто это обряд посвящения для беременных в городе. Как будто всё это – ожидаемый результат твоего желания выйти из дома со своим несуразным и неудобным для окружающих телом.

Мои попытки возродить дух фланессы продолжились и после рождения Мэдди. Мэдди могла часами спать в переноске, которую я плотно пристегивала к груди. Я планировала маршрут до недавно открытого «Старбакса» при помощи своей верной карты Лондона и выдвигалась в надежде побаловать себя простыми радостями: латте и новыми видами города. Эти перерывы в изматывающей рутине, состоящей из кормления, укачивания, купания и прочего, казались маленькими глотками свободы. Я почти вспомнила, каково было быть молодой горожанкой до появления ребенка.

Иногда эти прогулки проходили хорошо, иногда – нет. Мои попытки быть мамой-фланессой постоянно нарушались неопрятными особенностями биологии новорожденных. Места, которые раньше казались мне гостеприимными и уютными, теперь заставляли меня чувствовать себя чужаком, пришельцем с протекающей грудью и шумным, плохо пахнущим ребенком. Сложно играть роль отстраненного наблюдателя, когда физиологические, телесные аспекты твоего родительства находятся на всеобщем обозрении. Я хотела быть безразличной ко всему этому, поверьте мне. Когда Мэдди засыпала, я почти могла притвориться, что надо мной не нависает постоянная угроза очередной мокрой катастрофы. Когда она просыпалась голодная или в грязном подгузнике, я удирала в общественный туалет, чтобы убедиться, что никому не придется видеть естественные реалии родительства.

До этого я никогда не понимала, сколько храбрости нужно, чтобы, например, кормить грудью в общественном месте. Умом я понимала, что мне «можно» кормить своего ребенка где угодно, но от одной мысли об этом меня передергивало. Странная смесь реакций на мое тело, с которыми я столкнулась, пока была беременна, показала, что невозможно было предугадать, какие чувства вызовет у меня внимание окружающих. Меня одинаково раздражали как почтение, так и возмущение. Во мне было нечто сакральное, нуждающееся в защите, но при этом я была неуместна и занимала пространство таким образом, который причинял неудобство другим людям. Новости о том, как людей просят прекратить кормить грудью и покинуть общественное пространство, появляются регулярно – притом что кормление грудью напрямую охраняется законами о правах человека в Канаде – и это подтверждает, что строгие предубеждения о месте кормящего грудью родителя всё еще в силе.

Когда я вела себя правильно, держала свое неудобное тело в узде и занималась ребенком так, как того хотели десятки незнакомых мне людей, я получала улыбки и помощь. В ту секунду, когда мое присутствие занимало слишком много места, производило слишком много шума и в целом было более телесным, на меня сыпались сердитые взгляды, ехидные комментарии и иногда даже физическая агрессия. Однажды мужчина толкал меня вперед в очереди в продуктовом. Когда я попросила его прекратить, он велел мне «убрать свою чертову коляску с пути». Однажды женщина в битком набитом автобусе назвала меня плохой матерью, потому что Мэдди случайно наступила ей на ногу. Однажды в торговом центре в Торонто женщина за кассой попросила меня подождать, пока она обслужит покупателя, когда я подбежала к ней просить помощи с поиском Мэдди, которую нигде не было видно. Разумеется, она нашлась, но только благодаря другой маме, которая бросилась на помощь, услышав панику в моем голосе.

Я не сталкивалась с грубостью такого масштаба каждый день, но в основе этой социальной враждебности лежал тот факт, что сам город, его форма и функция были созданы таким образом, который делал мою жизнь невероятно сложной. Я уже привыкла оценивать среду, в которой нахожусь, с точки зрения безопасности, что было в гораздо большей мере связано с тем, кто находился в этой среде вместе со мной, чем с самой средой. Теперь же город вышел на тропу войны. Барьеры, с которыми никогда прежде не сталкивалось мое молодое тело без ограничений здоровья, теперь вставали передо мной на каждом шагу. Свобода, которую однажды представлял собой город, казалось, была не более чем воспоминанием.

Место женщины

Пока я старалась заново осваивать привычные действия в непривычном статусе молодой мамы, город превратился в физическую силу, с которой мне постоянно приходилось бороться. Разве не должен город быть местом, где у женщин лучше всего получается жонглировать задачами, которые им подбрасывают двойные и тройные смены социального воспроизводства, оплачиваемой работы, учебы и бесчисленные другие роли? Разве не провозглашала моя научная руководительница, что «место женщины – в городе»?[44]44
  Wekerle G. A Woman’s Place is in the City.


[Закрыть] Если это всё было правдой, то почему каждый день казался схваткой с врагом, который был не только неуязвим, но и окружал меня со всех сторон?

Действительно, я могла пешком дойти до продуктового, кафе, парков и многих других мест, которые мне нужно было посетить. Я могла добраться до учебы на общественном транспорте, а ближайшая станция метро находилась в пешей доступности. Мне были доступны общественные центры и школы с программами для маленьких детей. Детский садик Мэдди располагался достаточно близко от дома. Я могла жить полноценной жизнью без машины. В сравнении с пригородом такая насыщенность городской среды значительно облегчала выполнение задач, связанных с родительством, аспирантурой и домашним хозяйством. На самом деле выражение Герды Векерле, моей руководительницы, о «месте женщины – в городе» было реакцией на кошмар жизни в субурбии[45]45
  Субурбия – результат процесса субурбанизации, массового заселения и развития жилых районов на окраинах городов. Субурбия характеризуется недостатком публичных пространств, абсолютным преобладанием индивидуальных жилых домов, социальной однородностью и изолированностью жильцов. Субурбанизация стала приоритетным направлением государственной политики СЩА после Второй мировой войны. – Примеч. науч. ред.


[Закрыть] в 1980-е.

Ни для кого не секрет, как давно феминистки выступают с критикой пригорода. Диагноз «проблемы, у которой нет названия», озвученный в 1963 году Бетти Фридан, включал едкое обвинение в адрес жизни в субурбии:

И каждая боролась с ним в одиночку. Чем бы она ни была занята – стелила ли постели, делала покупки, подбирала материал на покрывало, ставила перед детьми сэндвичи с арахисовым маслом, отвозила на машине сына или дочку в клуб скаутов, лежала по ночам рядом с мужем, – она страшилась спросить даже себя: «И это всё?»[46]46
  Фридан Ф. Загадка женственности. М.: Прогресс; Литера, 1994. Гл. 1.


[Закрыть]

От «Степфордских жен» до «Отчаянных домохозяек», от «Дурмана» до «Безумцев» жизнь в субурбии порождает бесконечную череду стереотипов. Домохозяйка, сидящая на валиуме, гиперопекающая мама, домохозяйка с темным прошлым и т. д. Это не единственная причина для критики: образ жизни, гендерные роли, расовое и классовое неравенство также вызывают большие опасения. И всё же феминистская урбанистика смотрит на сам материал субурбий, их форму, структуру и архитектуру как на источник «проблемы без названия».

По большей части мы принимаем субурбию как должное, как некоторое органическое продолжение больших городов и результат естественной потребности в большем количестве пространства и более просторных домах для семей. Однако в них нет ничего естественного. Проектирование пригородных районов выполняло очень конкретные социальные и экономические задачи – от предоставления жилья остро нуждающимся в этом возвращающимся с войны солдатам и их растущим семьям до стимулирования послевоенной обрабатывающей промышленности; субурбия была необходимым элементом плана по поддержанию экономического роста, особенно после Второй мировой войны. В Северной Америке государственные программы помощи в приобретении жилья превратили нас в нацию домовладельцев, привязывая работающих граждан к их ипотекам, что, по мнению многих, должно было помочь создать более консервативное и, что важно, антикоммунистическое общество. Сектор жилой недвижимости превратился в один из самых значительных компонентов экономики XX века – настолько значительный, что, когда рынок недвижимости в США подорвали практики небезопасного кредитования в 2007 году, это запустило всемирный экономический кризис. Как отмечает феминистка и архитекторка Долорес Хейден, наиболее важен, вероятно, тот факт, что «пригородные односемейные дома стали неотделимы от [Северо-] Американской мечты об экономическом успехе и социальной мобильности. Их присутствие проникает в каждый аспект экономической, социальной и политической жизни»[47]47
  Hayden D. Redesigning the American Dream: Gender, Housing, and Family Life. New York: Norton, 2002. P. 30.


[Закрыть].

Экономическая роль пригородной застройки имела решающее значение, но у нее также были и социальные задачи, которые впоследствии окажут сильное влияние на расовые и гендерные отношения. В США послевоенный пригородный бум пришелся на время, когда миллионы афроамериканцев покидали аграрные южные районы в поисках лучших возможностей в индустриальных городах Севера. Резкий рост темнокожего населения в этих городах устроил проверку на прочность толерантности «прогрессивного» Севера. Многие белые домохозяйства предпочли переехать в субурбию, это явление получило название «бегства белых». Действительно, многие типовые пригородные застройки, такие как знаменитые Левиттауны, напрямую предназначались «только для белых». В долгосрочной перспективе эта тенденция означала, что небелые сообщества оказались вытеснены в полуразрушенный и плохо финансируемый центр города с повышенным присутствием полиции, им были недоступны возможности накопления благосостояния посредством владения недвижимостью. Это стало одним из основных факторов, благодаря которому сегрегация и материальное неравенство продолжают существовать в двадцать первом веке[48]48
  Coates T.-N. The Case for Reparations // The Atlantic. June 2014: https://www.theatlantic.com/magazine/archive/2014/06/the-case-for-reparations/361631/


[Закрыть].

Хотя влияние пригородной застройки на расовые отношения сохраняется по сей день, то же самое можно сказать о ее влиянии на гендерную динамику. Хейден лаконично заявляет: «Застройщики утверждали, что дом определенного типа поможет ветерану войны преобразиться из агрессивного летчика в менеджера по продажам, который каждый день ездит в офис, а по выходным стрижет газон. Этот дом также поможет женщине из Клепальщицы Роузи превратиться в маму и домохозяйку»[49]49
  Hayden D. Redesigning the American Dream. P. 59.


[Закрыть]. Послевоенная пропаганда достаточно ясно выражала свою позицию о том, что женщины должны отдать возвращающимся с войны мужчинам рабочие места на фабриках, полученные ими в военное время, и дом в субурбии был идеальным решением проблемы – он как нельзя лучше помогал восстановить нормативные гендерные роли. Благодаря географическому решению проблемы временно расширившихся возможностей для женщин, разделение между полами на частное и общественное, оплачиваемый и неоплачиваемый труд можно было восстановить «естественным образом».

Пригородный образ жизни был рассчитан на гетеросексуальную нуклеарную семью и для своего успешного функционирования нуждался в том, чтобы один взрослый работал за пределами дома, а другой – в доме. Проживая в больших домах, находящихся слишком далеко от систем общественного транспорта и других услуг, женам и матерям-домохозяйкам приходилось самостоятельно выполнять всю работу по дому, включая управление домохозяйством и заботу о потребностях добытчика и детей. Как утверждает Шерлин Макгрегор, такой тип застройки «создал устойчивую инфраструктуру для [гендерного] разделения труда», которая предполагала традиционную гетеросексуальную нуклеарную семью[50]50
  MacGregor S. Deconstructing the Man Made City. Change of Plans: Towards a Non-Sexist Sustainable City / ed. Margrit Eichler. Toronto: Garamond Press, 1995. P. 30.


[Закрыть].

Хейден утверждает, что лишь небольшая часть семей состоит из единственного мужчины-добытчика, неработающей домохозяйки и их несовершеннолетних детей. Действительно, этой модели всегда соответствовала лишь малая часть домохозяйств, и она редко отражала жизни темнокожих женщин и женщин, принадлежащих к рабочему классу. И тем не менее преобладающий пейзаж жилых районов разрабатывается с расчетом именно на этот идеал. Поскольку антропогенная среда сохраняется на протяжении долгого времени, нам приходится жить в пространствах, отражающих устаревшие неточные социальные реалии. Это обстоятельство, в свою очередь, оказывает влияние на то, как люди проживают свою жизнь, и на возможности, которые им доступны.

Во время одной из далеко не малочисленных тирад на эту тему меня обвинили в том, что в этом примере я чрезмерно «наделяю субурбию субъектностью». Поэтому позвольте мне прояснить: пригород не прилагает сознательных усилий, чтобы удержать женщин на кухне подальше от рабочих мест, но с учетом моделей, на которые он рассчитан, субурбия будет активно (пусть и не являясь при этом актором каких-либо действий) заводить в тупик другие форматы семейных отношений и трудовой деятельности. Изоляция, размеры дома, потребность в нескольких автомобилях и обязанности, связанные с воспитанием детей, могут и дальше заставлять женщин либо покидать свои рабочие места, либо переходить на малооплачиваемые должности с неполной занятостью, которые позволили бы им управляться с требованиями, диктуемыми пригородной жизнью. Редко случается так, чтобы мужчина-добытчик ушел с работы или перешел на менее ответственную должность. В конечном счете, принимая во внимание неизменный разрыв в оплате труда мужчин и женщин, неразумно было бы ограничивать потенциал мужчины в области зарабатывания денег. Таким образом, пригород продолжает поддерживать определенные типы гендерных ролей в гетеросексуальной семье и на рынке труда и способствует их закреплению в обществе.