Текст книги "Посредник"

Глава 7

Термометр показывал восемьдесят четыре: неплохо, но я не сомневался, что дальше будет лучше.

Со дня моего приезда в Брэндем-Холл не выпало ни единой капли дождя. Я был влюблен в жару, боготворил ее, как новообращенный – новую религию. Мы вступили в сговор, и я наполовину верил, что ради меня она способна совершить чудо.

Только год назад я с набожной преданностью повторял печальное заклинание моей матери: «Надеюсь, жара долго не продлится». Теперь я даже представить себе не мог, что не так давно погибал от жары и не чаял, когда она спадет.

Мои чувства как-то незаметно претерпели перемену. Раньше новизна удовлетворяла меня и в малых дозах, а теперь я жаждал чего-нибудь покрупнее, мелкие ставки уже не котировались. Мне постоянно хотелось душевного воспарения, какое я испытал, услыхав от Тримингема, что он носит титул виконта. Чтобы не выпадать из общей картины, каковую являл собой Брэндем-Холл, я должен возвысить свой статус, действовать с размахом. Возможно, подобные желания дремали во мне давно, и знаки Зодиака просто были их последним проявлением. Но изменилось вот что: раньше я твердо знал свое место. Моя личная жизнь в школе – это было одно, а грезы, которыми я распалял воображение, – совсем другое. Можно сказать, смысл грез в том и заключался, что они были недосягаемы, нереальны. Я был школьник и принимал школьную жизнь такой, какая она есть, учился усердно, хотя и без излишнего рвения. Уровень рядового школьника был моим уровнем: в каждодневной жизни я и не мыслил забираться куда-то выше. Потом появился дневник, гонения; я воззвал к сверхъестественным силам, и помощь пришла – тут мое очень земное представление о действительности слегка поколебалось. Черной магией промышляет много дилетантов – как все они, я любил думать, что наделен какой-то особой силой. Но уверенности не было; и вот сейчас мне предстала роскошная жизнь семейства Модсли, а сверху на нее напласталась слава Тримингемов, и все это здесь, на земле: в итоге моя уравновешенная система – реальная жизнь и идеализм – здорово закачалась. Сам того не сознавая, я шел по радуге от действительности к мечте.

Теперь я стал своим среди знаков Зодиака, со школой Саутдаун-Хилл покончено; значит, все мои чувства, мое поведение должны отражать эту перемену. Мечта слилась с реальностью, прежнюю жизнь я отбрасывал, будто шелуху.

И средой, в которой изменилось мое мироощущение, стала жара. Освобождающая сила, действующая по своим законам, – такой я ее раньше не знал. От жары менялась природа самых обыденных предметов. Стены, деревья, сама земля, по которой ступаешь – вместо прохладного все оказывалось теплым на ощупь. А ведь осязание более всех чувств меняет наше отношение к окружающему. Любимые горячие блюда и напитки сейчас отвергались именно потому, что они горячие. Без льда таяло масло. Жара изменяла или усиливала все запахи, мало того, у нее был собственный запах – я называл его садовым, он объединял ароматы многих цветов, и исходившее от земли благовоние, и еще что-то особенное, необъяснимое. Звуков стало меньше, они приходили откуда-то издалека, словно природа берегла силы. Жара переплавляла чувства, разум, сердце, тело. Ты ощущал себя другим человеком. Нет, становился другим.

Машинально я огляделся в поисках Маркуса. Но Маркуса не было. Придется проводить день одному: остальные, кавалеры ордена Зодиака, витали где-то в высших сферах. Искать их я не стану. Былой боязни уже нет – если подойду, они встретят меня приветливо; но я буду им мешать. К тому же мне очень, очень хотелось побыть одному.

Как лучше постичь жару, вот в чем вопрос: как лучше почувствовать ее силу, слиться с нею? В послеобеденное время мы с Маркусом обычно слонялись по усадьбе – нас привлекали ее отдаленные ответвления.

Но сегодня я этим не ограничусь. Кроме дороги для экипажа я знал только одну – дорогу к реке. Ее я и выбрал.

Даже по сравнению со вчерашним днем заливной луг еще больше подсох. Ржавые лужицы вдоль насыпной дорожки помелели, сквозь сероватую дымку поблескивали ивы. А вдруг на реке я снова встречу фермера? Но его не было, не было вообще никого, никто не кричал, не смеялся, не плескался, и тишина эта, как и в первый раз, испугала меня – наверное, мыслью об утопленниках. Я взобрался на черный эшафот – горячо, как на сковородке, – и глянул вниз на зеркало, расколовшееся после прыжка фермера. Сейчас оно снова было безупречным; в нем плыло потемневшее отражение неба.

Я перебрался через шлюз и пошел по тропке между высокими, в мой рост, камышами. Скоро встретился второй шлюз, поменьше, но с двумя шлюзовыми воротами вместо одних. Перебравшись и через него, я оказался в поле. Оно было недавно убрано; на земле лежали валки скошенных колосьев, рядом стояли готовые снопы. Их очертания слегка отличались от уилтширских – лишнее подтверждение тому, что я попал в другой мир.

Впервые я пожалел, что на ногах у меня полуботинки – жнивье кололо лодыжки. Но эти жесткие и резкие уколы особой боли не причиняли. В дальнем углу поля показались ворота, и я, внимательно глядя под ноги, пошел к ним.

За забором начиналась изрытая глубокими колеями дорога. В некоторых местах узкие рытвины запеклись от жары, и, когда я ступал в них (мне казалось, что так надо), ногу с трудом удавалось вытащить. А вдруг я застряну, буду здесь корчиться и извиваться, словно попавший в ловушку горностай, – когда-то придет помощь!

За полями дорога упиралась в холм и, казалось, исчезала – во всяком случае, на серо-зеленом склоне ее видно не было. Но вскоре я обнаружил, что она поворачивает налево и, петляя между полезащитными полосами, доходит до двора фермы и дома. Там дорога прерывалась.

Для мальчишки моего поколения ферма означала приключение. Она символизировала романтику, как индейский вигвам. Здесь столько неожиданного: и злая овчарка – попробуй-ка не испугайся ее, и скирда сена, с которой можно съехать, а не можешь – значит, трус.

Вокруг не было ни души.

Я отворил ворота и вошел. Прямо передо мной стояла большая скирда, вдоль нее маняще поднималась лестница. Я втянул голову в плечи и, мягко ступая и оглядываясь по сторонам, начал осмотр местности. Скирда была старая, половину сена уже срезали. Но съехать с нее все равно можно, еще как! Особым желанием прокатиться я не горел, но деваться некуда – так можно и уважение к себе потерять. Мне вдруг почудилось, что на меня смотрит вся школа, я ощутил легкий озноб. Захотелось с этим катанием поскорее разделаться, и я упустил из виду, что опытные в этом деле люди никогда не забывали об одной практической предосторожности, ничуть не унизительной: подстелить солому, чтобы смягчить падение. Соломы вокруг было навалом, но я пренебрег ею, слишком торопился.

Дикий прыжок по воздуху, почти полет, оказался восхитительным: меня обдало волной прохлады; я, конечно, почитатель жары, но временами отдохнуть от нее тоже не грех – тут все логично. Я уже собрался прокатиться еще несколько раз, как вдруг бац! – колено мое столкнулось с чем-то твердым. Это, как потом выяснилось, был чурбан для колки дров, он стоял под стогом, укрытый соломой; но в ту секунду мне было не до размышлений, я застонал – из длинной ссадины ниже колена засочилась кровь. Блеснула мысль о судьбе Дженкинса и Строуда. Что у меня: перелом ноги или сотрясение мозга?

Не знаю, что бы я предпринял, но решать мне не пришлось. Через двор широкими шагами шел фермер, в каждой руке – ведро с водой. Я узнал его – это был Тед Берджес с реки, но он явно не узнал меня.

– Какого дьявола… – начал он, и в его рыжевато-карих глазах заискрились недобрые огоньки. – Ты как, черт тебя дери, сюда попал? Вот сейчас выпорю тебя, на всю жизнь запомнишь.

Как ни странно, я ничуть на него не обиделся: именно так, по моему мнению, и должен был разговаривать сердитый фермер; пожалуй, выскажись он менее грубо, я был бы разочарован. Но мне стало до жути страшно – из закатанных рукавов его рубахи торчали руки, которые мне очень хорошо запомнились, и я знал: он в состоянии выполнить угрозу.

– А я вас знаю! – выдохнул я, в надежде отвести его гнев. – Мы… мы встречались!

– Где? – недоверчиво спросил он. – Где?

– У реки, – ответил я. – Вы там купались… а я пришел с остальными.

– А-а! – воскликнул он; его голос и отношение ко мне полностью изменилось. – Значит, вы из Холла.

Я кивнул с достоинством, на какое был способен в моем положении – я полулежал, скрючив спину, стебли соломы щекотали мне шею, и чувствовал себя невероятно маленьким, да и выглядел, без сомнения, таковым. Главная физическая опасность миновала, и сразу вернулась острая боль в колене. Я легонько коснулся места ушиба и поморщился.

– Пожалуй, надо перевязать, – сказал он. – Идемте. Сами идти можете?

Он подал руку и потянул меня. Колено болело и отказывалось гнуться; я заковылял.

– Счастье, что сегодня воскресенье, – заметил он. – А то меня здесь нипочем бы не было. Я поил лошадей и вдруг слышу: крик.

– Разве я кричал? – удрученно поинтересовался я.

– Было дело. Но многие на вашем месте ревели бы белугой.

Я оценил комплимент, и мне захотелось сказать ему что-нибудь приятное.

– А я видел, как вы ныряли, – нашелся я. – Очень здорово.

Мои слова ему и вправду понравились; потом он проговорил:

– Не сердитесь, если я сказал пару ласковых. Такой уж я человек, а тут еще четырехногие дьяволы житья не дают.

Я и не подумал презирать его за то, что он изменил тон, как только узнал, откуда я: это казалось мне естественным, верным и правильным; я и сам изменил тон, когда понял, что Тримингем – виконт. Мои иерархические построения стали моей моралью, я сознательно воспринимал людей в зависимости от их положения.

Мы вошли в дом – жалкое жилище, – и дверь привела нас прямо в кухню.

– Больше всего я живу здесь, – объявил он, как бы оправдываясь. – Есть фермеры, которые только командуют, а я все делаю сам. Садитесь, сейчас найдем что-нибудь для перевязки.

Я сел и только тогда понял, как сильно расшиб колено.

Он вернулся с бутылкой карболки и какими-то тряпками. Потом вытащил из раковины белый эмалированный кувшин и промыл ссадину, уже переставшую кровоточить.

– Повезло вам, – заметил он, – что бриджи с гетрами целы остались. А то плакал бы ваш зеленый костюмчик.

Я почувствовал облегчение – действительно повезло.

– Его подарила мисс Мариан, – сообщил я. – Мисс Мариан Модсли, из Холла.

– Правда? – спросил он, вытирая мне колено. – Я с этими господами почти не знаюсь. Потерпите, сейчас будет больно. – Он обмакнул тряпку в карболку и приложил к ране. В глазах встали слезы, но я даже не поморщился. – Да вы спартанец, – похвалил он, и лучшей награды мне не требовалось. – А теперь перевяжем вот этим. – Он достал старый носовой платок.

– А вам он не понадобится? – встревожился я.

– У меня их хватает. – Мой вопрос его немного озадачил. Он сильно затянул повязку. – Не туго?

Мне нравилось, как он, словно через силу, заботился обо мне.

– Попробуйте походить, – велел он.

Я заковылял по каменным плитам кухонного пола: повязка держала, и стало легче. Как приятно сознавать, что у истории с плохим началом – отличный конец! Вот уж будет о чем рассказать! Вдруг меня словно током ударило: с ним надо как-то рассчитаться! Разумеется, как и все дети, я привык, что взрослые делают для меня то и это, но я был уже не ребенок и понимал, что значит «оказать услугу». Предложить ему деньги? Неудобно, да у меня их и нет. Как же быть? Может, что-то подарить ему? О подарках я задумывался нередко. Я оглядел кухню – здесь не было никаких украшений, разве что календарь скотовода, и все разительно отличалось от моего теперешнего обиталища – и напыщенно произнес:

– Большое вам спасибо, мистер Берджес. (Здорово я всунул «мистера».) Могу ли быть вам чем-нибудь полезен?

Я не сомневался, что он откажется, но он как-то строго посмотрел на меня и сказал:

– Может, и так.

Я вмиг навострил уши.

– Передадите кое-что для меня?

– Разумеется, – разочарованно ответил я – подумаешь, просьба! Я вспомнил поручение Тримингема и какой из этого вышел толк. – Что нужно передать и кому?

Он ответил не сразу, взял кувшин с помутневшей водой и выплеснул ее в раковину. Вернулся и встал надо мной.

– Вы не очень торопитесь? – спросил он. – Можете подождать несколько минут? – Он всегда говорил как бы всем телом, и слова его звучали удивительно весомо.

Я глянул на часы, прикинул.

– Чай у нас только в пять часов, – объяснил я. – Поздновато, да? Дома мы чаевничаем раньше. Так что могу подождать… ну, десять, пятнадцать минут.

Он улыбнулся и сказал:

– К чаю опаздывать не стоит. – Что-то его беспокоило, весь он будто переменился. – Хотите взглянуть на лошадей?

– Да, конечно. – Я постарался выказать интерес.

Мы подошли к длинному кирпичному сараю с четырьмя дверьми, в каждой – оконце, за которым виднелась голова лошади.

– Это Брайтон, – начал представлять он. – Мой главный ломовик, но в пару ни с кем впрягаться не хочет, только сам. Чудной, да? А эта гнедая кобыла – Улыбка – хороша, работу любит, но вот урожай соберем, ей время жеребиться; этого серого звать Боксер, ничего, только зубы малость длинноваты. А на этом я езжу по делам, иногда на охоту. Смотрите, какой красавец, а?

Он пригнулся и поцеловал бархатный нос, и лошадь благодарно повела ноздрями и сильно втянула ими воздух.

– А как его зовут? – спросил я.

– Дикий Злак, – ответил он с ухмылкой, и я ухмыльнулся в ответ, не ведая чему.

Казалось, вся полуденная жара сосредоточилась вокруг нас, она усиливала запах лошадей, навоза, все запахи фермы. Мне стало как-то неуютно, слегка закружилась голова, и все-таки жара бодрила меня. И когда, покончив с осмотром лошадей, мы направились к дому, я и огорчился, и обрадовался.

У входа в кухню фермер вдруг резко спросил:

– Сколько вам лет?

– В этом месяце, двадцать седьмого, будет тринадцать, – солидно ответил я, надеясь услышать что-то вроде: «Вот это здорово!» – взрослые редко пропускают мимо ушей новость о чьем-то дне рождения.

Но он сказал:

– А я думал, вам чуть больше. На вид вы старше своих лет.

Услышать это было лестно, тем более от человека столь внушительных размеров.

– Не знаю, надежный ли вы человек, – добавил он затем.

Я изумился, даже немного обиделся: но только немного – ведь это прелюдия, он, должно быть, хочет мне довериться.

Все же я негодующе произнес:

– Конечно, надежный. В моем табеле так и написано: «заслуживающий доверия». И директор то же самое сказал.

– И все-таки, – с сомнением произнес он, пристально оглядывая меня, – откуда я знаю, что вы будете держать язык за зубами?

Задавать такой вопрос школьнику – это просто глупо. Все мы клялись хранить тайну. Я взглянул на него чуть ли не с жалостью.

– Вы хотите, чтобы я перекрестился?

– Делайте что угодно, – ответил он. – Но если проболтаетесь… – Он не закончил фразу, но в воздухе повисла физическая угроза, столь естественная в присутствии этого человека.

– О нашей встрече? – спросил я. – Клянусь, я бы ни за что не сказал, но они увидят разбитое колено.

Он словно не слышал.

– Там есть мальчик, – спросил он, – паренек вашего возраста?

– Да, мой приятель Маркус, – согласился я. – Но он сейчас болеет.

– Ах, вот что, болеет, – задумчиво повторил фермер. – Значит, вы вроде сам себе хозяин.

Я объяснил: обычно после обеда мы играем вместе, но сегодня я пошел прогуляться один. Он слушал вполуха, потом сказал:

– У них там большой дом, да, здоровенный дом и полно комнат?

– Если считать спальни, – ответил я, – даже и не знаю сколько.

– И наверное, всегда кругом люди, болтают друг с другом и так далее? Все у всех на виду, наедине с кем-то и не останешься?

Я терялся в догадках: куда он клонит?

– Ну, со мной-то мало кто разговаривает, – пояснил я. – Они же взрослые, играют во взрослые игры – вист, теннис, ну и болтают просто так, болтовни ради (мне это казалось очень странным занятием). Но иногда я кое с кем разговариваю, сегодня, например, с виконтом Тримингемом после церкви, а однажды я провел целый день с Мариан – вы ее знаете, она сестра Маркуса, не девушка, а загляденье – мы с ней ездили в Норидж.

– Вон что, провели вместе целый день? – переспросил фермер. – Так вы с ней небось добрые приятели?

Я задумался. В отношении Мариан мне не хотелось брать на себя больше, чем было в самом деле.

– Сегодня утром мы снова разговаривали, – сообщил я ему, – по дороге в церковь, хотя она вполне могла предпочесть мне виконта Тримингема. – Я попытался вспомнить, когда она еще ко мне обращалась. – Она часто подходит ко мне, даже когда вокруг взрослые – пожалуй, только она, больше никто. Да они мне и не особенно нужны. А ее брат Дэнис сказал, что я – возлюбленный Мариан. Несколько раз говорил.

– Вот оно что? – отозвался фермер. – Значит, вы иногда остаетесь наедине? Ну, то есть сидите в комнате вдвоем, а больше никого нет?

Он говорил с большим нажимом, выделяя слова, будто сцена представала у него перед глазами.

– Ну, иногда, – признался я, – мы сидим вместе на диване.

– На хозяйском диване? – переспросил он.

Надо было его просветить. Дома у нас и то было два дивана. Здесь, кажется, ни одного. Ну а в Брэндем-Холле…

– Видите ли, – пояснил я, – у них там много диванов.

Он понял.

– Но когда вы сидите вместе и болтаете…

Я кивнул – мы сидели и болтали.

– Вы сидите близко от нее?

– Близко от нее? – повторил я. – Ну, вообще-то ее платье…

– Да, да, – закивал он, уловив с полуслова. – Эти платья занимают столько места! Но все же достаточно близко… чтобы передать ей что-то?

– Передать ей что-то? Ну, конечно, я могу ей что-то передать. – Как будто речь шла о болезни; я еще не совсем забыл о кори. Он быстро сказал:

– К примеру, письмо. Но так, чтобы никто не видел.

Я едва сдержал смех – такой пустяк, а он вон до чего разволновался.

– Конечно, – сказал я. – Для этого – достаточно близко.

– Тогда я напишу ей, – заявил он, – если подождете.

Он отошел, но тут мне пришла в голову одна мысль.

– Как же вы ей напишете, если не знаете ее?

– Кто сказал, что я ее не знаю? – почти свирепо возразил он.

– Вы. Сказали, что никого в Холле не знаете. А она мне сказала, что не знает вас, – я спрашивал.

Он на мгновение задумался, в глазах появилось напряженное выражение – такое же было, когда он плыл.

– Она сказала, что не знает меня? – переспросил он.

– Ну, сказала, может, вы и встречались, но она не помнит.

Он глубоко вздохнул.

– Она знает меня, только по-особому, – произнес он. – Я, можно сказать, ее друг, но не такой, с какими она ходит. Это, наверное, она и имела в виду… – Он помолчал. – У нас с ней дела.

– Это секрет? – жадно спросил я.

– Еще какой, – ответил он.

На меня вдруг накатила слабость, будто псалмы перевалили за пятьдесят стихов; как ни странно (обычно взрослые насчет таких вещей ужасно тупы), он это заметил и тут же сказал:

– У вас вид – совсем никуда. Сядьте и поднимите ногу. Вон табурет. Диванов у меня нет, что поделаешь. – Он усадил меня на стул. – Я недолго, – добавил он.

Но вышло долго. Он достал бутылку черно-синих чернил «Стивенс» (у него даже не было чернильницы), лист писчей линованной бумаги и принялся старательно писать. Ручка терялась в его больших пальцах.

– Может, лучше передать на словах? – предложил я.

Он с прищуром глянул на меня.

– Вы не поймете, – сказал он.

Наконец письмо было готово. Он сунул его в конверт, лизнул края клапана и прижал его кулаком, словно утюгом. Я протянул руку, но письма не получил.

– Только наедине, – напомнил он. – Иначе вообще не передавайте.

– Что же тогда с ним делать?

– Суньте туда, где дергают за цепочку.

С одной стороны эта фраза вызвала у меня отвращение – ведь я уже видел свою миссию в романтическом свете; но с другой – я оценил практичность фермера, осторожность не помешает. Интриги – это была моя стихия.

– Все будет сделано, как надо, – заверил его я.

Ну, теперь-то он отдаст мне письмо? Но он все держал его под стиснутым кулаком, словно лев, охранявший что-то сильной лапой.

– Так, вы меня не подведете, без обмана? – снова засомневался он.

– Конечно, без обмана. – Я даже обиделся.

– Потому что, – медленно произнес он, – если это письмо попадет в чужие руки, придется худо ей, мне, а может, и вам.

Слова его попали точно в цель – во мне пробудилось неслыханное рвение.

– Буду беречь как зеницу ока, – заверил я.

Тут он улыбнулся, поднял скрывавшую письмо руку и подтолкнул его ко мне.

– Но вы не написали адрес, – воскликнул я.

– Нет, – согласился он и тут же доверительно, к моей радости, добавил: – И не подписал тоже.

– Она будет рада его получить? – спросил я.

– Думаю, да, – коротко бросил он.

Мне нужно было все разложить по полочкам.

– А ответ будет?

– Неизвестно, – ответил он. – Не задавайте слишком много вопросов. Незачем вам всего знать.

Тем и пришлось довольствоваться. В душе наступил штиль, как на море после отшумевшего шторма, и я вдруг понял – уже поздно. Взглянул на часы.

– Ого! – вскричал я. – Мне пора.

– Как вы себя чувствуете? – заботливо спросил он. – Колено как?

– Лучше не бывает, – похвастался я, сгибая и разгибая его. – Кровь сквозь платок даже не просочилась, – добавил я не без сожаления.

– Просочится, когда пойдете. – Он строго, испытующе посмотрел на меня. – Все же вид у вас не очень, – заметил он. – Может, подвезти немножко, а? Телега на месте, лошадку запрягу – глазом моргнуть не успеете.

– Спасибо, – поблагодарил я. – Дойду и так. – Прокатиться было бы здорово, но вдруг возникло желание побыть одному. По молодости лет я не знал, как уйти: стоял и мялся. К тому же мне очень хотелось что-то сказать.

– Эй, а письмо-то забыли, – напомнил он. – Куда положите?

– В карман бриджей, – сказал я и тут же подтвердил слово делом. – В этом костюме карманов много, – я показал, – но один человек, у которого был знакомый полицейский, как-то сказал мне: самый надежный карман – это карман брюк.

Он одобрительно взглянул на меня, и я впервые заметил, что он вспотел: рубашка темными пятнами прилипла к телу.

– Вы парень что надо, – сказал он и пожал мне руку. – А теперь марш домой, да смотрите, не обижайте себя.

– Я засмеялся – кто же это будет себя обижать? – и тут вспомнил, что хотел сказать. – А можно, я еще приду покататься со скирды?

– Валяйте, я ее немножко подгребу и приграблю, – ответил он. – А сейчас одна нога здесь, другая – там.

Тед проводил меня до ворот, и когда, пройдя десяток-другой шагов, я обернулся, он все еще стоял на месте. Я махнул рукой, и он помахал в ответ.

Все сидели за чаем. Казалось, я не был здесь много месяцев, настолько иной была обстановка на ферме, настолько случившееся со мной не вязалось с жизнью в Брэндем-Холе. При виде моего колена все заохали и заахали, а я рассказал, с какой добротой ко мне отнесся Тед Берджес.

– А-а, этот парень с Черной фермы, – вспомнил мистер Модсли. – Видный малый и, я слышал, неплохо ездит верхом.

– Он-то мне и нужен, – сказал лорд Тримингем. – В субботу матч, он обязательно будет играть. Тогда и поговорим.

Неужели Теду Берджесу грозят какие-то неприятности? Я взглянул на Мариан, надеясь, что и она что-то скажет, но она словно не слышала; лицо ее носило отрешенное, ястребиное выражение, совсем ей несвойственное. В кармане моем похрустывало письмо, уж не торчит ли оно? Вдруг Мариан поднялась и сказала:

– Давай я перевяжу тебе колено, Лео. Повязка совсем сбилась.

Я был рад улизнуть из-за стола и пошел за ней. Она провела меня в ванную комнату, кажется, единственную во всем доме. Я сюда раньше не заходил: в нашей с Маркусом комнате стояла круглая ванна.

– Подожди здесь, – приказала она, – я сейчас принесу все, что нужно.

Комната была большая, помимо ванны, здесь помещался еще и умывальник, совсем, казалось бы, неуместный: если человек принимает ванну, зачем ему умывальник? Ванна была в облицовке из красного дерева и с такой же крышкой. Она походила на усыпальницу. Мариан вернулась, сняла крышку и велела мне сесть на край ванны, потом стала снимать с меня ботинок и носок, будто я не справился бы сам.

– Теперь подставь колено под кран, – распорядилась она.

По ноге заструилась божественная прохлада.

– Господи! – воскликнула она. – Здорово же ты брякнулся!

К моему удивлению, она ни словом не обмолвилась о Теде Берджесе. И лишь когда наложила новую повязку и обратила внимание на старую, всю смятую и в пятнах крови, лежавшую на краю ванны, – лишь тогда Мариан спросила:

– Это его платок?

– Да, – ответил я. – Он сказал, что платок можно не отдавать, так я выброшу его? Я знаю, где мусорная свалка…

Я вовсе не думал лезть не в свое дело, просто хотел уберечь ее от хлопот. А заодно и еще раз сбегать на свалку – этот чудесный сгусток грязи на фоне общего великолепия.

– Пожалуй, я его выстираю, – возразила она. – Жалко, совсем хороший платок.

Тут я вспомнил о письме – оно совершенно вылетело у меня из головы; когда я был с Мариан, я мог думать только о ней.

– Он просил передать вам это, – сказал я, вытаскивая письмо из кармана. – Извините, немного помялось.

Она почти выхватила его из моей руки и стала оглядываться, куда бы его спрятать.

– Ох, эти платья! Подожди минутку. – Она исчезла с письмом и платком. Через секунду вернулась и спросила: – Ну, что будем делать с повязкой?

– Так вы уже все сделали. – И я показал ей колено.

– Боже ты мой, ну конечно. Давай помогу тебе надеть носок.

Я стал было возражать, но она ничего не хотела слушать, и пришлось смириться.

– А ответ будет? – спросил я – уж слишком неинтересно для меня все закончилось. Но она лишь покачала головой.

– Никому не говори об этом… письме, – попросила она, глядя в сторону. – Совсем никому, даже Маркусу.

Ну что за скучные люди! Теперь и она с предписанием хранить тайну. Взрослые не понимали, что для меня, да и для большинства школьников, легче промолчать, чем что-то выболтать. По природе своей я был улиткой. Я терпеливо объяснил Мариан, что рассказать Маркусу ничего не могу при всем желании – он лежит в постели и заходить к нему нельзя.

– Да, ты прав, – согласилась она. – Я все на свете позабыла. Но все равно – никому ни слова, не то я на тебя ужасно рассержусь. – Тут она увидела, что я очень обижен и того и гляди заплачу, тотчас оттаяла и сказала: – Не рассержусь, не рассержусь, но учти – нам всем тогда несдобровать.