Текст книги "Эта милая Людмила"

ДЕСЯТАЯ ГЛАВА.
Настоящие звёзды на настоящем небе

Тётя Ариадна Аркадьевна повторила самым суровым тоном, исключающим всякую, даже наималейшую возможность ей противоречить:

– Первая обязанность ребенка – слушаться родителей и старших родственников.

Дед Игнатий Савельевич крякнул громко и вроде бы одобрительно, а эта милая Людмила охотно, торопливо, но как-то уж слишком небрежно согласилась:

– Никто и не собирается спорить с неоспоримой истиной.

– Ааа-аах… – с чрезвычайно глубоким сожалением выдохнула Голгофа. – Но если бы… хотя бы на одни суточки… на один бы ещё денёчек… поспорить с неоспоримой истиной!

– Тебе надобно возвращаться домой, девочка, – очень-очень-очень строго сказала, почти приказала тётя Ариадна Аркадьевна. – Ведь тебя уже наверняка разыскивает милиция! Вполне вероятно, что родители и бабушка полагают тебя чуть ли не по-гиб-шей… А кроме того, если смотреть в корень, ты, девочка, нарушаешь общественный порядок! А если в корень смотреть ещё глубже, ты, девочка, совершаешь моральное преступление!

Крякнув громко и довольно испуганно, дед Игнатий Савельевич пробормотал тихо, но вполне решительно:

– В корень ещё глубже посмотреть можно.

– Дорогие товарищи! – относительно мягко, однако и достаточно твёрдо произнесла эта милая Людмила, а продолжала почти вкрадчиво: – Ну пусть девочка хоть один разик в жизни сама ответит за своё поведение. Если её одну не пускают даже в кино, значит, ей просто необходимо принять участие в нашем многодневном походе.

Голгофа пронзительно и часто-часто-часто зашмыгала носом и несколько минут радостно рыдала, но слёз на сей раз выделяла не очень много.

И пока она радостно рыдает, а все ждут, когда она прекратит заниматься этим, проинформирую вас, уважаемые читатели, о том, что поделывает кот Кошмар, которому предстоит, повторяю, сыграть в нашем повествовании немалую роль. Ведь он, если вы помните, относился к происходившим вокруг него событиям довольно небезразлично и не собирался быть всего лишь сторонним наблюдателем их.

Всем своим до предела возмущённым существом Кошмар почуял в происходивших на его плутовских глазах событиях что-то крайне для себя недоброе, даже устрашающее.

Кошачьим умом, вернее, умишечком, он смутно догадывался: если сейчас же, немедленно не предпримет самых очень наирешительнейших и не менее наинаглейших мер, то вполне может быстренько и уже навсегда лишиться столь привычной для него необыкновенной любви своей благодетельницы.

Мало того, что она, благодетельница, перестала беспрекословно выполнять его, любимого, желания! В домике, где всё недавно безраздельно принадлежало ему, Кошмару, она, благодетельница, ещё поселила эту неприятнейшую особку по кличке Людмила!

И Кошмаровых мозгов вполне хватило сообразить, что она, неприятнейшая особка, уже завладела вниманием, а может быть, и необыкновенной любовью его, кота, благодетельницы.

Ни одного доброго дела не сделал, даже и не пытался, не собирался сделать Кошмар в течение всей своей хулигански-бандитски-разбойничьей жизни, зато уж на всяческие пакости, мерзости, гадости и безобразия он был почти весьма великий выдумщик.

Вот и сейчас он вдруг без всякой, как говорится, подготовки завыл-завопил изо всех сил таким истошным голосом, будто ему хвост горячим электрическим утюгом придавили.

Услышав отдаленный вой-вопль, тётя Ариадна Аркадьевна охнула, ахнула, собралась снова охнуть или ахнуть и буквально испарилась…

– Ждите меня! Я быстро! Готовьтесь к походу! – И эта милая Людмила исчезла следом. Она сразу догадалась, что Кошмар чего-то задумал и требуется её немедленное вмешательство.

Едва они с тётей Ариадной Аркадьевной стремительно влетели в комнатку, как кот, сверхистошно и не менее дико мяргнув четыре раза, устрашающе захрипел и хлоп на спину – лапы вверх!

– Игривый котик, – насмешливо сказала эта милая Людмила. – Пошутить решил, шалунишка, от нечего делать.

От злости, злобы и возмущения Кошмар едва не задохнулся. Дрыгая четырьмя лапами одновременно, он три раза дернулся, опрокинулся на бок и шесть раз очень-очень-очень хрипло мяукнул.

– Он захворал, заболел, занемог! – испуганно воскликнула тётя Ариадна Аркадьевна.

– Вряд ли. С чего ему хворать, болеть, занемогать?

Кошмар поднатужился и с большим усилием издал хриплое и прерывистое мяуканье, несколько похожее на хрюканье, и мелко-мелко-мелко-мелко подергал лапами.

– Сейчас мы моментально определим состояние его здоровья! – весело сказала эта милая Людмила, сбегала на кухоньку, вернулась оттуда с куском колбасы и положила его прямо перед носом кота. – Если он, бедняжечка, нездоров, то и не…

И, не успев ничего сообразить, Кошмар машинально и моментально проглотил колбасу и так же машинально и моментально вскочил на лапы, с блаженством облизнулся и требовательно мяргнул.

Тётя Ариадна Аркадьевна счастливо рассмеялась и проговорила нежно:

– Да он просто ревнует. Привык, миленький, что здесь заботятся только о нём. Только на него направлено всё внимание. А я стала оставлять его одного, вот он и нервничает!

Выгнувшись крутой дугой, Кошмар издал примерно такие звуки:

– Мяяаааа… мяяуууу… уууууурррррр…мя!

Это в переводе на человеческий язык означало: вы у меня ещё попрыгаете! Обе!

– А он, оказывается, ещё и злой! – удивилась эта милая Людмила. – Я ему категорически не понравилась… Не сердитесь на меня, дорогая тётечка, но жить так, как живёте вы…

– Ты, надеюсь, слышала народную мудрость, гласящую, что яйца курицу не учат? – сердито перебила тётя Ариадна Аркадьевна.

– Я и не собираюсь учить вас, тётечка. Не такая уж я бестактная и глупая. Я просто полюбила вас, и меня тревожит…

– Ах, оставь, пожалуйста, – ещё сердитее перебила тётя Ариадна Аркадьевна. – Ты почти неплохая девочка. И раздражаешь меня гораздо менее ужасно, чем остальные дети. Но согласись, что ты излишне и даже опасно самостоятельна и не в меру, прости, до неприличия самоуверенна. И я не представляю, абсолютно не представляю, как сложатся наши взаимоотношения хотя бы в недалёком будущем.

Кошмар откровенно радостно и не менее откровенно нагло заурчал, не подошёл, а прямо-таки протанцевал к своей благодетельнице и с подхалимски-торжествующим мяуканьем стал тереться о её ноги.

Эта милая Людмила несколько виноватым, хотя и довольно непререкаемым тоном проговорила:

– Вы, дорогая тётечка, просто не знаете современных детей. А они, дети, то есть мы, достаточно интересны и сложны, и не всегда в нас легко разобраться. – Она устало передохнула. – Конечно, среди нас есть немало людей недостойных, но среди нас и немало выдающихся личностей.

– Колоссальнейшее самомнение! – жалобно воскликнула тётя Ариадна Аркадьевна и возмущённо продолжала: – И более того, колоссальнейшее заблуждение!.. Вы… вы… вы ещё не вы… дающиеся личности, а… а… а личинки личностей!

– Предположим, предположим, предположим! – громко и звонко, с явным вызовом ответила эта милая Людмила. – Но ведь вы не будете отрицать, что любая взрослая личность когда-то была личинкой личности? И вы, дорогая тётечка, в своё время тоже были ребенком! НАМ, ДЕТЯМ, ТРУДНО ПОНИМАТЬ ВАС, ВЗРОСЛЫХ, ПОТОМУ ЧТО МЫ ЕЩЁ НЕ БЫЛИ ВЗРОСЛЫМИ! – В её голосе проскользнули обиженные нотки, но постепенно голос становился всё звонче и громче, словно она находилась не в маленькой комнатке, а в большой аудитории на трибуне. – ВЕДЬ СТОИТ ВАМ, ВЗРОСЛЫМ, ТОЛЬКО ХОРОШЕНЕЧКО ПРИПОМНИТЬ, КАКИМИ ВЫ БЫЛИ В ДЕТСТВЕ, И ВЫ НАС, ДЕТЕЙ, СРАЗУ ПОЙМЁТЕ! Все наши желания станут вам понятными! Все наши ошибки! Все наши стремления! Все наши глупости! И тогда ваш наглый кот не будет вам дороже хотя бы родной племянницы!

Можно сказать, что Кошмар в высшей степени подло захихикал, вернее, заиздавал звуки, очень отдаленно напоминающие что-то именно вроде в высшей степени подлого хихиканья.

И эта милая Людмила проговорила наставительным тоном, обращаясь к подло хихикающему коту:

– Смеется тот, кто смеется последним… – А тётечке она сказала: – Вы зря на меня обиделись. Ведь я от всего сердца…

– У тебя нет… сердца… – еле-еле-еле-еле слышно прошептала тётя Ариадна Аркадьевна, сжав виски ладонями, низко и бессильно опустив голову… – У… такой… на может… быть… сердца…

Торжествующе прохрипев, Кошмар прыгнул к своей благодетельнице, долго устраивался, свернулся клубком и удовлетворённейше замурлыкал.

В совершенной растерянности эта милая Людмила спросила:

– Почему вы решили, что я будто бы… бессердечная?

– Не знаю, не знаю, не знаю… – совсем-совсем-совсем тихо пробормотала тётя Ариадна Аркадьевна, резко выпрямилась и неожиданно суровым голосом торопливо заговорила: – Да, да, да, да, в своё время я действительно была маленькой! Но я была не, не, не, НЕ ТАКОЙ! Я была послушной и уважала старших! А ты… а ты… а вы… а вы не вы… дающиеся личности, а нарушители общественного порядка! – Она величественно поднялась, прижав к груди блаженно и ехидно мурлыкавшего Кошмара, и скорбным голосом продолжала: – Сюда с минуты на минуту может нагрянуть милиция. Представляешь? Как ты посмела сбить с толку, с истинного пути эту бедняжку со страшным именем? И ты всё делаешь для того, чтобы и судьба её была страшной!.. Покинуть родной дом! – Тётя Ариадна Аркадьевна в ужасе взмахнула руками, и Кошмар тяжело шмякнулся на пол, едва успел вытянуть лапы, но тут же с громчайшим хрипо-сипо-стоном повалился на бок.

Он лежал, стонал усиленно и натужно, а тётя Ариадна Аркадьевна даже не взглянула на любимца-проходимца. Очень нервно теребя косички – то одну, то другую, то обе вместе, – она торопливо-торопливо говорила:

– Я не буду потакать твоим сумасбродствам! Не имею права! Пока ты живёшь здесь, ты должна слушаться меня беспрекословно! Ни в какой поход ты не пойдешь! Девочка с жутким именем завтра же отправляется домой! И ты… ты… ты тоже отправляйся домой… если, конечно, хочешь… Неужели, неужели ты способна на такой чудовищный поступок, как… нелепый куда-то поход?

Она спросила так недоуменно, что вопрос прозвучал почти по-детски, беспомощно. Зато ответ этой милой Людмилы оказался по-взрослому спокойным и рассудительным:

– Мы ещё всё не один раз обсудим. Я даже не теряю надежды, что вы, дорогая тётечка, согласитесь с нами полностью и с удовольствием примете участие в походе.

– Ты полагаешь… – гневно возвысила голос тётя Ариадна Аркадьевна, но растерянно замолчала, словно не решаясь досказать мысль, бессильно опустилась на стул и печально закончила: – Мне смешно…

Кошмар обеспокоенно вскочил на лапы, выгнулся крутой дугой, потянулся, предостерегающе мяргнул и с очень большим презрением фыркнул. Видимо, своим кошмарным умишечком он уловил, что его благодетельница и не собирается любить эту неприятнейшую особку.

И с гордо поднятой головой Кошмар важно прошествовал на кухоньку, абсолютно уже убеждённый, что сейчас-то благодетельница немедленно и стремительно последует за ним, откроет холодильник и… Плотоядно прорычав, Кошмар приготовился уничтожать вкусную пищу.

Но – что это?!

Это – что?!

Благодетельница не только не бросилась немедленно и стремительно за своим любимцем-проходимцем, а продолжала разговаривать:

– Завтра же девочка с жутко-ужасным именем должна быть возвращена семье!

В ответ после весьма продолжительного молчания раздался сдержанный, но решительный голос:

– Девочка сама решит всё сама. Она живёт в таких условиях, что почти не дышит свежим воздухом. Её заопекали! А когда она поживёт хотя бы немножечко настоящей нормальной человеческой жизнью, то больше уже не позволит переопекать себя. Я умоляю вас, дорогая тётечка, пойти с нами в многодневный поход. Уверяю вас, вы не пожалеете.

– Я безууууумно устала от те-бя, – еле-еле-еле-еле слышно произнесла тётя Ариадна Аркадьевна, – устала от твоих раз-гла-голь-ство-ва-ний… Я завтра же телеграфирую твоим родителям о твоем вызывающе неразумном поведении.

Эта милая Людмила молчала, смотря прямо перед собой жалостливым взглядом.

О чём же она сожалела?

А сожалела она о том, что вынуждена была не только не соглашаться с тётечкой, но и принципиально и последовательно ей возражать.

И совсем печальным было то, что тётечка не понимала её, даже не пыталась понять, да и не хотела.

А уж совсем-пресовсем печально было то, что от своего собственного непонимания страдала сама тётечка.

– Я скоро вернусь, – сказала эта милая Людмила, помедлила немного, ожидая ответа, не дождалась и вышла.

На крылечке она остановилась, взглянула на огромное темнеющее небо и пожалела, что ещё не высыпали звёзды. Они всегда напоминали ей о чем-то далеком, прекрасном, недосягаемом и чистом.

Завтра они будут любоваться небом, сидя у костра. Звёзд будет много-много, и все они будут яркими-яркими!

Ей вдруг подумалось, что тётя Ариадна Аркадьевна редко, может быть, слишком редко или даже никогда не смотрит на звёзды. Ведь звёзды очень похожи, вернее, напоминают маленьких детей: они весёлые, беззащитные и приносят только радость. Печальных звёзд не бывает, недобрых – тем более, злых звёзд и представить нельзя. Когда смотришь на них, хочется быть как они – приносить людям только радость.

И, войдя в соседний дом, эта милая Людмила сразу спросила:

– Голгофа, ты когда-нибудь смотрела на звёзды? Любовалась ими?

– Да, конечно. Два раза меня возила бабушка, а один раз ездили всем классом.

– Куда возили? Куда ездили?

– Как – куда? – удивилась её непониманию Голгофа. – А где же ещё можно любоваться звёздами, если не в планетарии? Очень красиво!

У этой милой Людмилы было такое жалкое и растерянное выражение лица, она так часто-часто-часто заморгала своими большими чёрными глазами, словно собиралась горько-горько-горько расплакаться. Она спросила глухо:

– Ты ни разу не любовалась настоящими звёздами на настоящем небе?

– Я много читала о них… но… но… – Голгофа виновато помолчала. – Я иногда видела их, но не обращала особого внимания. Я не знала, что ими можно любоваться. А может, и знала, но… надо было идти домой… Я ведь даже ни разу не видела, как растут грибы, чего уж там говорить о небе? Я не представляю, как растут ягоды… Я и в настоящем-то лесу ни разу не была… Стыдно сказать, но я видела божью коровку и кузнечика только в книжках… Какие, какие уж там звёзды…

– Завтра мы отправляемся в многодневный поход! – торжественно, решительно, но почему-то с нотками отчаяния проговорила эта милая Людмила. – Берём с собой только самое необходимое! Постараемся испытать как можно больше трудностей! Чтобы закалиться! Будем у костра любоваться настоящими звёздами на настоящем небе!

– Но ведь попадёт! – крикнул Герка. – Здорово ведь попадёт!

Дед Игнатий Савельевич весело согласился:

– Попадёт, попадёт, конечное дело, попадёт! Особенно, я считаю, достанется мне, потому как я среди вас – единственный совершеннолетний! Мне-то вообще полагается вас остановить, а я с вами отправлюсь! Главное, ребята, сердцем не стареть!

– Да нас же в два счёта поймают как миленьких, – растерянно сказал Герка. – Пока идём да пока дойдём…

– Если ты трусишь, можешь оставаться дома, – с нескрываемым презрением произнесла эта милая Людмила и с ещё более нескрываемым презрением добавила: —Мы уйдем в многодневный поход, а ты можешь готовиться к отправке в областной краеведческий музей в качестве живого отрицательного персонажа наравне со скелетом мамонта!

Герка задохнулся от возмущения и обиды, вскочил и, сжав кулаки, подпрыгнул к этой милой Людмиле, хриплым голосом затараторил:

– Чего ты тут раскомандовалась? Не успела приехать, а сколько уже из-за тебя всяких чепухов… чепухей… чепух… ерунды всякой получилось!

Эта милая Людмила спокойно, с некоторой долей сострадания смотрела на него большими чёрными глазами, и он вдруг мельком подумал, что неправ, что никакой она не командир, но он всё равно может подчиниться каждому её слову.

– Я очень прошу тебя, Герман, перестань нервничать и сердиться, – тихо сказала она. – Я и сама немножечко трушу. Но мы обязаны пересилить себя, если мечтаем стать настоящими людьми. И мы обязаны, понимаешь, обязаны помочь Голгофе, чтобы её никогда не назвали Клеопатрой. А без тебя нам в походе будет совсем трудно. Во всяком случае, не так весело, как с тобой.

– Ну… – Герка от радости и гордости сначала принял озабоченный вид, потом, как говорится, напустил на себя важность. – Я-то что… Я за неё и беспокоюсь… Ей ведь попадёт. И тебе от тётечки твоей дорогой попадёт. Первая обязанность ребенка, – насмешливо закончил он, – слушаться родителей и старших родственников.

– Я тоже старший родственник! – весело воскликнул Дед Игнатий Савельевич. – Можно организовать так, что попадёт одному мне!

– Нет, нет! – Голгофа резко встала. – Я хочу сама, понимаете, сама хочу отвечать за своё поведение!

– И не боишься? Неужели не боишься?! – поразился Герка.

– Пока… не очень, – неуверенно призналась Голгофа. – Вот если бы мы сегодня не купались, не попали под грозу… А сейчас я без этого уже жить не смогу! Пусть мне попадёт, пусть мне грандиозно попадёт, но я должна на настоящем небе увидеть настоящие звёзды и любоваться ими!

И тут эта милая Людмила решительно прервала все разговоры, сказав:

– Собираемся здесь в семь часов утра. Я ещё попытаюсь поговорить с тётечкой. Идёмте посмотрим на звёзды.

Звёзд было много-много, и все они были яркие-яркие.

– Они совсем не такие, как в планетарии, – прошептала Голгофа. – А я вспомнила… Конечно, я видела настоящие звёзды, но только мельком… В это время я обыкновенно уже сплю. А сегодня мне спать совершенно не хочется.

– Но придётся, – сказал дед Игнатий Савельевич. – Вставать-то рано. Я сейчас займусь подготовкой к походу, а вы марш на боковую! Поход потребует дополнительных сил!

– Никаких походов! – Все вздрогнули, услышав резкий, суровый голос тёти Ариадны Аркадьевны, которая незаметно подошла к ним. – Да, да, никаких походов! Девочки, немедленно домой! Завтра Голгофа должна быть дома!

– А! – грозно воскликнул дед Игнатий Савельевич. – Риадна! Аркадьевна! Если вы в самом деле беспокоитесь о Голгофе, милости просим с нами в многодневный поход! Можете взять с собой даже вашего бандитского кота!

Нет особой надобности подробно передавать очередную словесную распрю между уважаемыми соседями. Следует лишь отметить, что на сей раз получилась не обычная очередная словесная распря, а почти ссора, сугубо принципиальная и на сложнейшую педагогическую тему.

Тётя Ариадна Аркадьевна самым-пресамым наирешительнейшим образом требовала завтра же отправить Голгофу домой, не ожидая прибытия милиции или отца и врача П.И. Ратова.

Дед Игнатий Савельевич меньше говорил, а больше покашливал, покрякивал, покряхтывал то возмущённо, то яростно, то гневно, то презрительно и вдруг сказал прямо-таки загробным голосом:

– Сейчас, сейчас я вам сообщу, уважаемая соседушка… вы у меня… Только дайте мне возможность собраться, подготовиться…

Он медленно достал кисет, ещё медленнее и очень долго искал по карманам аккуратно сложенную квадратиками бумагу, неторопливо оторвал листочек, старательно согнул его, осторожно развязал кисет, высыпал в бумажку табак, свернул цигарку, завязал кисет, по всем карманам медленно и долго искал спички, закурил и лишь тогда заговорил:

– Детей надо уважать даже тогда, когда они делают глупости и даже вредности. Вот ведь своему хулиганствующему коту вы любые безобразия прощаете, а…

– А мне смешно, – с обидой прервала его тётя Ариадна Аркадьевна. – Из-за бедного котика смешно. А из-за детей мне горько и страшно. Вы пожилой, вернее, старый человек, втягиваете их в опасную АВАНТЮРУ и толкаете на моральное преступление.

– Он никого никуда не втягивает и не толкает, – осторожно возразила эта милая Людмила. – Просто дедушка понимает нас. И хочет нам помочь. Ведь мы должны развиваться, закаляться, совершенствоваться, учиться самостоятельности, ответственности и… И не сердитесь на нас, дорогая тётечка! Идёмте с нами в многодневный поход! Он вам тоже необходим! Вы представляете, ночь у костра под огромным звёздным небом… Кругом темнота и тишина…

– Боюсь, очень боюсь, что завтра ты отправишься не в многодневный поход, а домой, – плачущим голосом проговорила тихо тётя Ариадна Аркадьевна. – И конечно, Голгофа тоже.

– Разрешите, тётечка, нам с ней спать на сеновале? – боязливо, но с оттенком настойчивости спросила эта милая Людмила. – Пусть она хоть вволю подышит свежим воздухом!

– Пусть она до утра делает чего ей вздумается. А ты, дорогая племянница, будь любезна, со мной! Я отвечаю за тебя перед твоими родителями! – И тётя Ариадна Аркадьевна быстрыми, решительными, почти солдатскими шагами не прошла, а прямо-таки промаршировала к калитке, резко толкнула её, и…

И калитка обо что-то стукнулась, раздался приглушенный писклявый вскрик, и послышался стремительно удалявшийся топот ног.

Обескураженная спорами о многодневном походе, раздосадованная, разгневанная, растерянная, тётя Ариадна Аркадьевна ничего не заметила и уже не промаршировала, а медленно и устало, опираясь рукой о заборчик, прошла в свой дворик.

После её ухода все уныло, удрученно и даже обреченно молчали. Только дед Игнатий Савельевич изредка ободряюще кашлял или виновато покряхтывал. Голгофа часто, громко и глубоко вздыхала, видимо собираясь вот-вот зарыдать.

Первым не выдержал тягостного молчания Герка и спросил довольно насмешливо:

– Ну, какие будут предложения или указания с приказаниями? – и добавил почти торжествующе: – Говорил я вам, что ничего, у вас…

– А я вам вот что скажу! Вернее, тебе, дорогой внучек, заявляю! – Дед Игнатий Савельевич в сердцах два раза яростно крякнул, грозно покряхтел три раза и притопнул сначала левой, а затем правой ногой. – Утро вечера мудренее! Я лично сейчас же начинаю готовиться к многодневному походу! В восемь часов нуль-нуль минут мы с Геркой выступаем. Желающие могут присоединиться. Кто в чем сомневается, пусть до утра подумает.

– Чего думать-то? Думать-то чего? – запальчиво воскликнул Герка. – За этой завтра милиция или папаша прикатит! Эту тётечка дорогая не отпускает! Обеих завтра домой отправляют! Чего тут думать-то? Поход Людмилушка придумала, а топать мне?

– Пойду я в поход или не пойду, – задумчиво и медленно проговорила Голгофа, – мне всё равно попадёт. Так уж лучше пусть мне попадёт после того, как я вдоволь налюбуюсь у костра настоящими звёздами на настоящем небе. Проводите меня, пожалуйста, на сеновал, дедушка.

– А не боязно будет тебе там с непривычки-то?

– Ещё как! Но, понимаете, я хочу побояться! Я хочу чего-нибудь испытать! Переживать хочу! Я даже хочу, чтобы мне попало!

– Ты становишься нормальным человеком, – с уважением заметила эта милая Людмила.

– Нет, обе вы ненормальные, – грустно сказал Герка. – Если её одну в кино не пускают, то в многодневном-то походе она запросто и спокойненько и помереть ведь может!

Все вскочили, чтобы ему возразить, и Герка продолжал уже совсем-совсем запальчиво:

– Она же не-прис-по-соб-лен-на-я! Нам же её на руках нести придётся! Или носилки специальные делать! А вдруг ещё и деда из-за неё в милицию заберут? Какой же многодневный поход получится, когда за тобой милиция гонится? Людмилушка тут с тётечкой и котиком будут мультики по телику смотреть, а я и дед с Голочкой мучайся, да?

– Ты со мной мучаться будешь?! – возмутилась Голгофа. – Я не предоставлю тебе такой возможности, – ледяным тоном закончила она.

– Да Герман просто сам побаивается идти в поход, – насмешливо заявила эта милая Людмила. – А сам-то ты прис-по-соб-лен-ный? А не тебя ли придётся на руках нести или на специальных носилках тран-спор-ти-ро-вать? Ты, Герман, в данном случае о себе позаботься, а не о нас.

– Может быть, я физически и не очень подготовлена к многодневному походу, – уже почти сквозь слёзы сказала Голгофа, нервно поправляя свои голубые волосы, – но зато я… я зато… зато у меня достаточно желания, чтобы выдержать все трудности! И, к твоему сведению, Герман, я от тебя ни капелюшечки не завишу и прошу тебя обо мне не беспокоиться.

– Главное, ребята, картошки не забыть! – выходя на крыльцо с рюкзаком в руках, пропел дед Игнатий Савельевич. – Лук, главное, ребята, не забыть, лавровый лист, перец. Уха у нас будет… на всю жизнь запомните. А чаёк мы будем заваривать на смородиновом листе… И не важно, кто из нас к походу многодневному подготовлен, кто – нет. Для того мы в поход и отправляемся, чтобы сил набраться, закалиться, укрепить наши нервные системы. Сейчас – спать!

Он ушёл устраивать ночлег для Голгофы на сеновале. Людмила отправилась к тётечке, даже не взглянув в сторону Герки. Тот медленно, словно неуверенно скрылся в доме, плюхнулся на табуретку, сидел с мрачнейшим видом и никак не мог сообразить, чем же конкретно он так раздосадован и почему ему необходимо с кем-нибудь поругаться? Только что состоявшийся спор настолько перепутался у него в голове, что Герка вдруг метнулся к дверям, в ужасе подумав, что именно сейчас сюда примчится милиция!

Суетливыми, мешающими друг другу движениями он пытался закрыть дверь на крючок, и лишь когда услышал во дворе пение: «Главное, ребята, топорик не забыть!», – в изнеможении опустил руки, вернулся в комнату и рухнул на кровать.

А на улице тем временем происходило нечто весьма и весьма любопытное, из ряда, так сказать, вон выходящее. Появившись на улице, закрыв за собой калитку, эта милая Людмила услышала довольно громкое и злое сопение и не менее злое пыхтение. Пройдя несколько шагов, она услышала что-то, напоминающее визгливое рычание, всмотрелась в темноту и сначала ничего толком не могла разглядеть. На земле барахтался и катался, сопя, пыхтя и визгливо рыча, человек.

Приглядевшись, эта милая Людмила чуть не вскрикнула от страха: он весь был опутан веревками. Он попытался встать на ноги и упал, гулко ударившись о землю.

– Развяжи мене! – писклявым голосом крикнул человек, увидев её. – Развяжи мене! – Он продолжал барахтаться и кататься, стараясь освободиться от веревок, и, кажется, запутывался всё больше.

И тут эта милая Людмила рассмеялась так звонко и громко, что Пантя (а перед ней был именно он) перестал двигаться, а когда она засмеялась ещё звонче и громче, яростно пропищал:

– Я тебе нос оторву, если…

– Да как же… да как же… – пытаясь сдержать смех, с трудом выговорила эта милая Людмила. – Да как же ты МЕНЕ нос оторвешь, если ты связан по рукам и по ногам?

Но злостный хулиган, видимо, уже плохо соображал и слышал и пропищал ещё более яростно:

– Я тебе и ухи оторву! Если ты мене не развяжешь! – И с каждой новой попыткой освободиться он всё крепче запутывался в веревках. – Если ты мене… я тебе… – угрожал он всё писклявее. – Я тебе… если ты мене… я тебе… если ты мене…

Вполне вероятно, уважаемые читатели, что вы пока ещё сами не догадались, что же произошло со злостным хулиганом Пантелеймоном Зыкиным по прозвищу Пантя, так я вам с удовольствием и, честно говоря, с большой радостью объясню.

Помните, дед Игнатий Савельевич сделал для единственного внука специальную загородку – между четырёх кольев натянул верёвку? Ну, чтобы не в меру избалованный Герка мог тренироваться, готовиться быть живым экспонатом наравне со скелетом мамонта в областном краеведческом музее?

Так вот, привычно слоняясь по улицам, но уже не в надежде сделать кому-нибудь пакость или мерзость, а просто изнывая от безделья и одиночества, Пантя вспоминал и вспоминал, как весело провел он день, подглядывая за нашей троицей. Сейчас его и тянуло к ней, и он не сразу догадался, где её разыскать. И когда Пантя обнаружил ребят во дворе деда Игнатия Савельевича, то с интересом, хотя ничего толком и не понимая, стал подслушивать спор о каком-то многодневном походе.

И как вы помните, уважаемые читатели, тётя Ариадна Аркадьевна оборвала спор и быстрыми, решительными, почти солдатскими шагами не прошла, а промаршировала к калитке и резко толкнула её.

Калитка обо что-то стукнулась, раздался приглушенный писклявый вскрик, и послышался стремительно удалявшийся топот ног.

Обескураженная спором о походе, раздосадованная, рассерженная, разгневанная, растерянная, тётя Ариадна Аркадьевна ничего не заметила и уже не промаршировала, а медленно и устало, опираясь рукой о заборчик, прошла в свой дворик.

Пантя же, получив довольно крепкий удар по лбу калиткой, бросился бежать, в темноте налетел на верёвку, упал на спину, перевернулся, чтобы встать, и начал запутываться, выдернув к тому же колья… И чем сильнее и отчаяннее старался он выпутаться, тем крепче запутывался…

Тут и подошла эта милая Людмила. Тут Пантя и стал требовать, чтобы она освободила его, да ещё и угрожал:

– Ты мене… я тебе…

Она поинтересовалась возмущённо:

– А ты по-человечески попросить не можешь?

– Не! Не! – искренне признался Пантя. – Ухи оторвать тебе могу! И нос оторвать могу! Развяжи мене!

– Ну тогда и лежи! – рассердилась эта милая Людмила. – Пока на ТЕБЕ грузовик не наедет! Или трактор! А ещё лучше – бульдозер!

– Не! Не! Не-е-е-е… – таким жалобным голосом пропищал Пантя, что она сразу же пожалела его, но строгим тоном приказала:

– Повтори за мной: пожалуйста, развяжи меня.

– Ррррррррразвяжи мене!!!!!

– Не рррррррразвяжу я ТЕБЕ, – передразнила эта милая Людмила, – пока ты МЕНЕ не скажешь «пожалуйста»!

Пантя учащенно, испуганно и громко запыхтел, стараясь впервые в жизни выговорить абсолютно непривычное для него слово, и, когда пыхтение стало жалобным, тихим и беспомощным, он прошептал умоляюще:

– Развяжи мене… а я тебе… ничего не буду… ну развяжи мене… – И он сделал отчаяннейшую попытку произнести абсолютно непривычное для него слово: – Пжа… жла… ласта…

– Ну, молодец! – не то насмешливо, не то искренне похвалила эта милая Людмила, принялась распутывать верёвку, восторженно или насмешливо повторяя: – Молодец, молодец, просто молодчина! Конечно, «пожалуйста» – очень трудное слово. Недаром так нелегко приучить к нему детей. Но я с тобой позанимаюсь, и ты осилишь его.

Пантя уже стоял во весь рост, и ловкие Людмилины пальцы быстро освобождали его от веревки.

Даже и не знаю, уважаемые читатели, как мне передать необычайнейшие ощущения, которые сейчас испытывал злостный хулиган. Проще всего было бы сказать, что он ничегошеньки не понимал. Всего в жизни он привык добиваться угрозами, грубостью, наглостью, запугиваниями, жестокостью, а тут… какая-то махонькая – муха по сравнению с ним, верзилой! – девчонка заставила его просить, он ПОСЛУШАЛСЯ её, и она выполнила его просьбу из-за одного только слова. И уже во второй раз не испугалась его, которого все боялись.

– Вот ты и свободен. Забыла, как тебя звать?

Все ещё ничегошеньки не соображая, кроме того, что какая-то махонькая – муха по сравнению с ним, верзилой! – девчонка освободила его, и не из-за страха перед ним, а из-за одного только слова, Пантя от старания наинапряжённейше выговорил, почти с болью шевеля губами: