Текст книги "Эта милая Людмила"

– А где же вы на озере будете жить, если там избушки сожгли?

– Во-первых, туда ещё надо дойти, – подозрительно взглянув на него, ответила эта милая Людмила. – Во-вторых, одну ночь можно и у костра провести. Потом соорудим шалаши. В поход мы всё равно пойдём. При любых обстоятельствах.

– Главное, ребята, назад не отступать! – почти бодро пропел дед Игнатий Савельевич. – Сейчас пора баиньки. Завтра начинается трудная походная жизнь.

– А я бы ещё посидела сейчас у костра, – мечтательно сказала Голгофа. – Я так взволнована, что мне всё равно не заснуть.

– Так я запалю! – предложил Пантя. – Я и картошки могу принести!

– С ЧУЖОГО ОГОРОДА? – Слова прозвучали грубо и презрительно. Так презрительно и грубо, что Герка тут же искренне и в страхе пожалел о своей несдержанности.

На душе у него стало горько и мерзко, и ощущение это усиливалось тем, что все молчали. Но Герка заметил: все сочувственно поглядывали на Пантю.

А тот отвернулся, низко опустив голову, потом резко выпрямился и схватил свой узел.

Голгофа неторопливым, но решительным движением отобрала узел.

От молчания, казалось, резало в ушах.

Тётя Ариадна Аркадьевна, перестав нервно дергать себя за косички, строго позвала:

– Герман! Может быть, тебе действительно просто абсолютно не хочется идти в многодневный поход? Так оставайся дома. А то я запуталась в твоих… претензиях. А оскорбления твои мне, прости, отвратительны.

– Он… – Чувствовалось, что Панте не только хочется закричать, а самым обыкновенным образом врезать Герке, но этого не произошло, и все облегченно вздохнули. – Он мене не хочет! – тоненько пропищал Пантя. – Ну… я могу… идите, а я… не…

– В поход пойдёт каждый, кто захочет, – остановила его тётя Ариадна Аркадьевна. – И не ты, Герман, здесь распоряжаешься… Всем надо хорошенько выспаться. Девочки, вы…

– Мы на сеновале, только на сеновале! – просительным тоном проговорила Голгофа. – Я никогда не подозревала, что сено пахнет так чудесно!

– Тогда всем спокойной ночи. Будем надеяться, что к утру между нами не останется никаких недоразумений. – И тётя Ариадна Аркадьевна скрылась в темноте.

Пантя к тому времени вновь разжёг большой костёр, лег возле него и палочкой подкатывал к нему отскочившие угольки.

Спокойной ночи пока не предвиделось.

Если уж мне, уважаемые читатели, быть точным и правдивым до конца, то следует отметить, что сейчас хуже всех было деду Игнатию Савельевичу. Ведь его единственный внук вел себя ПОСТЫДНО. И деду было очень-очень-очень стыдно за него. А ещё больше – за себя. Он, он, дед, во всём виноват!.. И какой может завтра произойти позор! Ведь если Герка откажется идти в поход – как быть?! Быть – как?! Одного его оставлять нельзя, просто невозможно. Ведь он отвечает за внука перед его родителями… Что, что, ЧТО делать, если внук не слушается деда?

Эта милая Людмила смотрела в огонь большими чёрными глазами уже не безучастным, почти равнодушным взглядом, а печальным. А Герка смотрел на неё, теперь уже не остерегаясь. Он, если и не сознавал, то смутно предчувствовал, что теряет всё, что вот-вот она скажет ему такое…

Дед Игнатий Савельевич, виновато крякая и покашливая, посидел ещё немного, медленно встал, постоял и проговорил очень тоскливо:

– Костёр не забудьте залить, когда уходить будете. Панте я спать на диване постелю. Приятных вам сновидений. – Он как бы крайне нехотя ушёл в темноту, и оттуда послышалось грустное, пожалуй, даже слишком грустное пение: – Главное, ребята, сердцем не стареть, конечное дело…

Пантя сказал:

– Я спать здесь буду. Я привычный.

Герка и жалел, что гордо не ушёл с дедом, а ещё больше его угнетало то, что среди сидевших у костра он явственно ощущал себя чужим, лишним и ненужным. Как будто они ждали, когда же наконец он уйдёт, чтобы повеселиться без него!.. Ладно, ладно… Ведь всё равно смешно и глупо получается: поход-то зависит от него, а они…

Девочки пошептались и ушли в сторону реки.

– Слышь ты, тюня! – тяжело дыша, не в силах сдержать себя, исступленно прошептал Пантя. – Я тебе ухи оторву… я тебе всё выверну… я тебе, как мухе, лапки оторву… она в поход хочет, а ты… – Голос его стал хриплым. – Только попробуй у мене… я тебе… ты мене знаешь… – В отблесках костра глаза Панти казались красными. – Я за неё тебе… она в поход хочет, а ты…

Нисколько я не виню Герку, уважаемые читатели, в том, что он испугался. Не трусость Герки меня возмущает. Она в данном случае вполне естественна, понятна, и со временем победить её можно. Дело тут совсем в другом. А в чём, сами попробуйте догадаться, сами разберитесь в происходившем. Я вам вполне доверяю, уважаемые читатели.

Девочки вернулись к костру, присели, помолчали, как вдруг эта милая Людмила, внимательно разглядев мальчишек, резко спросила:

– Что здесь произошло?.. Кто тут из вас без нас чего успел вытворить?.. Пантя?

– Не… не… ничего.

– Врёшь, вижу. Герман?

– Ну… ничего… я и слова не сказал.

– Значит, Пантя что-то говорил? Вернее, пищал?

Голгофа умоляюще попросила:

– Не надо портить такой чудесный вечер. Тем более, что завтра в многодневный поход… Взгляните лучше на небо! Ведь невозможно, например, представить, что звёзды способны ссориться… А тишина-то какая… послушайте… Нет, нет, теперь я буду жить иначе. Раньше я никуда не стремилась. Вернее, просто ждала, когда подрасту, чтобы убежать от домашней скуки. А в скуке, оказывается, была виновата и я… Завтра мы будем на Диком озере!

– Завтра на Диком озере, – чеканным голосом произнесла эта милая Людмила, – будем мы с тобой, Голочка, и Пантя. Мы будем там в любом случае. Несмотря ни на что и ни на кого. Ведь некоторые, – последнее слово она выговорила откровенно язвительно, – могут и не дать возможности кое-кому пойти с нами.

– До-о-о-ождик! – Герка протянул вперёд ладони и торжественно повторил: – Дождик, дождик!

– Откуда он взялся? – удивилась эта милая Людмила. – Ведь ни тучечки не было. Заливай костёр, Пантя! – И когда он ушёл с ведром к реке, спросила: – Герман, чего он сказал тебе без нас?

– Да ничего… ничего особенного, – упавшим голосом пробормотал Герка. – Чего он мне сказать может?

– Тогда иди-ка спать, Герман. Дождь, видимо, скоро польёт по-настоящему. Выспись хорошенько.

Герка уходил злым, но уже у дома его охватила растерянность: ведь эта милая Людмила выгнала его! А тот остался с ними!.. Что же получается?.. Герка опустился на крыльцо, словно собирался долго размышлять, но тут же вскочил. Ну, почему он у них всегда в чем-нибудь виноват? Не сказал об угрозах Панти, значит, струсил. Сказал бы о Пантиных угрозах, значит, тоже струсил – пожаловался!.. На них не угодишь! Ладно, ладно… Если оставили его одного, то он один и будет действовать! Идите, идите, идите в поход со своим хулиганом!.. А он, Герка, который вам не нужен, которого вы и за человека не считаете, докажет вам, кто тут главный! От кого ваш поход зависит!

Дождь как-то враз стремительно расшумелся, полил, полил, будто пошло одновременно два дождя…

Со смехом и повизгиваниями девочки вбежали во двор, не заметив, конечно, Герки, залезли на сеновал. За ними неторопливо, не обращая внимания на ливень, будто нехотя, с узлом в руке прошёл Пантя и тоже забрался на сеновал.

Ну, завтра они получат! Герка хотел разозлиться, рассвирепеть хотел, но в носу у него защипало от слез обиды, горькой и острой. Пусть Голгофа без Панти шагу ступить не может, пусть Пантя готов из-за неё человеку руки и уши оторвать, нос выдернуть готов, оба они длиннющие, оба ненормальные. Одна из дому сбежала, другого из дому выгнали… Но эта… эта… эта-то будто бы милая Людмила! Она-то чего в нём обнаружила? Почему, она его, Герку-то, гонит?! Ведь совсем недавно, пока тут длиннющих-то не было, она же к нему иначе относилась! Анализировать его хотела, комментировать, перевоспитывать…

Ещё ни разу в жизни не испытывал Герка такой наинесправедливейшей обиды, такого наиоскорбительнейшего унижения, такого издевательства…

А этот вреднющий дед? Чем он лучше их? Льёт проливной дождь, ночь, а он даже не поинтересуется, где его единственный внук! Какое возмутительное безобразие! Дождь лил и лил…

Промёрз уже Герка, но стоял на крыльце, дрожа от озноба и доносившегося с сеновала смеха… Выйдет дед внука единственного когда-нибудь искать или нет?.. И Герка решил вымокнуть, простудиться так, чтобы схватить самое разностороннее воспаление лёгких, ангинище какое-нибудь страшенное, чтобы дед виноват был перед ним и уже ни разика бы не осмелился ослушаться внука! Он встал под проливной, довольно холодный дождь, сразу промок насквозь и только тут заметил нечто невообразимое, потрясающе ужасное, отчего сердце резанула боль, а голова мгновенно закружилась: все окна в доме были темны!

А на сеновале хохотали…

СЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА.
Волшебное утро и выдающийся по трудностям день

А на сеновале сейчас, когда Герка очень серьёзно страдал, было весело.

Весело – значит вовсе не обязательно, что кто-то хохочет, кто-то прыгает, кто-то рожицы строит, кто-то кричит от радости или даже глупеет от счастья и поёт.

У нашей троицы весело было на душе. Голгофа впервые в жизни наслаждалась, слушая, как по крыше стучит дождь. В наше время – это редчайшее наслаждение. Кто вот из вас, уважаемые читатели, слушал стук дождя по крыше над головой? Впечатление такое, как будто дождь разговаривает с тобой, и оказывается, ему есть о чем рассказать – и о грустном, и о смешном, о тревожном и непонятном… Дождь может быть и добрым, и злым, и задумчивым, и грозным, и просто недовольным чем-то, и виноватым… Жаль, что в городе, да и в деревне не в каждой избе можно послушать, как стучит по крыше дождь…

Сегодня у дождя было весёлое настроение, даже чуть-чуть шаловливое, и оно передалось нашей троице.

Но Пантя вскоре уснул, с головой зарывшись в сено, а девочки разговаривали и разговаривали, забыв, что давно наступила ночь, а завтра предстоит длинная трудная дорога.

– Тебе не кажется, что Герман влюбился в тебя? – вдруг спросила Голгофа, и эта милая Людмила отозвалась довольно равнодушно и вполне искренне:

– Он до неприличия избалован. Просто капризен. Девчонка без косичек. Эгоист страшный. Я, конечно, приложу все силы, чтобы его хотя бы немножечко перевоспитать.

– Ты приложи не силы, а обаяние.

– Что он в этом понимает?

– А ты постарайся, чтобы понял. У тебя должно получиться.

– Пока не испытываю желания. И если он не пойдёт в поход, он мне будет совершенно неинтересен. Куда важнее помочь Панте. Кстати, Голочка, давай звать его по имени – Пантелей. Ведь Пантя – прозвище!

– Бедный мальчик… – Голгофа не удержалась от печального вздоха. – Мене… тебе… Нелепый, некрасивый… И действительно самый настоящий хулиган. Но из-за его хулиганства я получила возможность пожить здесь! И у Германа он деньги отобрал… три рубли… чтобы купить нам с ним продукты! Он и у меня деньги отбирал! Пряников для нас купил!

– Тише, тише… – прошептала эта милая Людмила. – Слушай…

Дождь утихал… Вот и совсем затих, но с крыши срывались капли и с непередаваемой красотой звука разбивались о лопухи.

Капли стучали, сту-ча-ли, стууу-ча-ли по лопухам. Мне это, уважаемые читатели, всегда казалось своеобразной музыкой, ведь при желании можно даже уловить незамысловатую мелодию…

Девочки сидели у окна без стекла, и в него как бы втягивался или вплывал поток воздуха необыкновенной свежести.

– Вот тебе и озон, – прошептала Голгофа. – До чего же прекрасно… Зимой буду вспоминать…

А капли гулко стучали и стучали по лопухам, и у каждой получался свой звук, а из всех звуков и получалась музыка…

А на небе вдруг засверкали звёзды…

Пантя так громко и радостно захрапел, что девочки расхохотались, неожиданно порывисто обнялись, сразу устали от охватившего их чувства беспредельной радости, посидели ещё немного, поцеловались и – заснули…

Утро после обильного ночного дождя, когда солнце, едва оторвавшись от горизонта, было уже теплым, такое утро – как подарок всему живому. Ты почти чувствуешь, что травы радостны, почти веселы, огурцы и кабачки изо всех сил торопятся расти…

Девочки проснулись одновременно, поздравили друг друга с чудесным, прямо-таки волшебным утром и, не сговариваясь, взяли полотенца и побежали на реку. Вода после ночного дождя и сейчас была нехолодной, и подруги (а не подружки, ибо их дружба была уже взрослой) плавали до тех пор, пока Голгофа громко не чихнула три раза подряд.

– Прекратить купание! – скомандовала эта милая Людмила, и, когда они вылезли на берег и стали растираться полотенцами, она долго и внимательно разглядывала Голгофу и спросила: – А для чего ты волосы красишь, да ещё в такой дикий цвет?

– Я!! Крашу!!! – возмутилась Голгофа. – Мама!!!!! Понимаешь, у меня какой-то бесцветный цвет волос. Вот мама и делает меня то рыжей, то белой, то чёрной, то и не поймёшь, какой. Хотела вот сделать меня перламутровой, а я получилась голубой.

– А почему ты носишь длинные волосы? Тебе не идёт.

– Я!!! Ношу длинные волосы!!!! – опять возмутилась Голгофа. – Мама!!!!!!!! Она очень-очень-очень переживает, что я некрасивая. Даже плачет иногда.

– Чего в тебе такого уж очень некрасивого? – искренне удивилась эта милая Людмила. – Ну… тощая. Ну… длиннющая. Ну и что? Ты вполне ещё можешь стать раскрасавицей. С девочками так часто бывает.

– Как? С чего вдруг?

– С чего – неизвестно. Но вот именно – вдруг. Растёт замухрышечка какая-нибудь, на неё внимания никто уже и не обращает, а она вдруг – раз! – и расцветет. А бывает и наоборот. Живёт красоточка. От зеркала не отходит. Собой любуется. И – вдруг! – потихонечку-потихонечку, полегонечку-полегонечку, а потом всё быстрее начинает дурнеть!

– Мама говорит, что я непростительно тощая!

– Тощие могут потолстеть. А вот если бы ты была непростительно, извини, жирная, это было бы непоправимо. Толстые, как правило, не худеют, а тощие часто толстеют. Давай я тебе волосы сделаю покороче? Тебе пойдет.

– А мама?

– Я же не маму остригу, а тебя. Ты же сейчас считаешься свободным человеком. Значит, имеешь полное право хотя бы укоротить волосы. Я займусь твоими родителями, когда буду приезжать к тебе. У меня с моими никаких конфликтов. А вот у некоторых подружек – драмы, комедии, а чаще всего – цирк! То дети изводят родителей, то родители детям нормально жить не дают.

– Почему же так бывает? – горестно и недоуменно спросила Голгофа.

– Никто толком не знает! – авторитетным тоном заявила эта милая Людмила, но чуть сконфуженно замолчала и, снизив голос до шёпота и даже оглянувшись по сторонам, проговорила: – По-моему, во всём виноваты всё-таки взрослые. Ведь они же были когда-то детьми и обязаны в нас понимать всё до мельчайших подробностей!

– Слушай… – Голгофа наклонилась к её уху. – А может быть так, что тех взрослых, которые не умеют правильно обращаться с детьми, самих неправильно воспитывали и они были плохими детьми?

– Вообще-то подобные рассуждения – не нашего ума дело, – задумчиво призналась эта милая Людмила, – вот подрастем, у нас самих будут дети, и посмотрим тогда, что из этого получится. Взрослым ведь тоже нелегко. Их тоже понять надо… И пошли-ка завтракать, нам надо набираться сил. День сегодня будет выдающийся по трудностям. Наиболее интересно то, какой же сюрпризик преподнесёт нам Герман.

– Он тебя у-у-у-ужасно ревнует к Панте, – стыдливо сообщила Голгофа. – Он вчера у костра на тебя та-а-а-а-ак смотрел…

– Ка-а-а-а-ак? – рассмеялась эта милая Людмила.

– Ну как в балете. Раз там ни петь, ни говорить нельзя, иногда там та-а-а-а-ак таращат глаза… Вот как Герман вчера.

– Я в нём разочаровалась. Собственно, я и очарована-то, конечно, не была… Перевоспитательную работу я с ним не брошу, но… Избалованная девочка – противна, избалованный мальчик – просто, извини, мерзость. Представляешь, каким он будет мужем?

– Нам рано об этом думать…

– Мой папа влюбился в мою маму в пятом классе, а она в него в седьмом, во второй четверти. Так что…

– Они тебе сами рассказывали?!

– Мама, конечно, – с уважением и нежностью ответила эта милая Людмила. – Бывает, устанем мы с ней, когда, например, большая стирка, присядем на кухне отдохнуть, чайку попить, и мама начинает вспоминать детство, всю жизнь, а я ей про наши девчоночные дела рассказываю… И мне интересно, и ей.

Голгофа глубоко и тяжко вздохнула.

– Какие вы свеженькие! – восторженно встретила их тётя Ариадна Аркадьевна. – Неужели уже искупались?

И, словно отвечая на вопрос, Голгофа чихнула четыре раза подряд, но сказала:

– Ничего со мной не будет. Я здесь уже подзакалилась.

– Я угощу вас жареными окунями! Пальчики оближете!

Голгофа сердито запыхтела и зло, вернее, очень сердито проговорила:

– Я пальчики не оближу. Я рыбу не ем. Мне не разрешают. В рыбе кости, можно подавиться! – кого-то передразнила она. – На лыжах нельзя кататься, можно вывихнуть ногу, сломать позвоночник, а палками выколоть глаза! Мне нельзя… Мне всё, всё, всё нельзя! Не бойтесь, плакать не буду. А буду учиться есть рыбу.

И представьте себе, уважаемые читатели, она не подавилась, а пальчики действительно облизала.

– Всё пока складывается вроде бы прекрасно, – сказала тётя Ариадна Аркадьевна. – Кошмарчик уже несколько раз залезал в корзину, которую я для него приготовила. Но меня не оставляет какое-то неясное ощущение чего-то. И не из-за котика.

Раздался стук в дверь – осторожный и виноватый – и вошёл дед Игнатий Савельевич. Он скорбно поздоровался, сел на табуреточку у порога и мрачно молчал.

– Что случилось? – спросила эта милая Людмила.

– Пока ничего не случилось, – очень тяжко вздохнув, отозвался дед Игнатий Савельевич. – Но случиться может.

– Да что же?

– Внучек мой раскапризничался так, что далее некуда. Вчера наотрез отказался в поход идти. Вы его, видите ли, одного бросили, он под дождем пытался пневмонию схватить… Уросливый у меня внучек, ох уросливый. Это похуже, чем избалованный и капризный… Так что, боюсь я его будить. Ночь-то он почти не спал. Переживал. Страдал.

– Но, может быть, он всё-таки передумает? – Голгофа растерялась, решив, что многодневный поход окончательно сорвался. – Неужели Герман способен испортить нам всем такое удовольствие? Или не понимает, что делает?

– А вы его оставить не можете, – полуутвердительным тоном произнесла эта милая Людмила. – А нам без вас в походе будет трудновато.

– Без меня вам там вообще делать нечего! – вырвалось у деда Игнатия Савельевича. – В походной жизни нужны опытные рабочие руки. Конечное дело…

– Поход состоится вне зависимости от поведения Германа, – решительно, но всё-таки осторожно перебила эта милая Людмила. – Пусть себе капризничает, пусть себе уросит сколько хочет и как хочет.

Тётя Ариадна Аркадьевна с явным осуждением взглянула на племянницу и предложила:

– Сначала надо попытаться объяснить Герману… ну, очевидную неразумность, неправильность, скажем прямо, даже некоторую непорядочность его поведения…

Вставая, дед Игнатий Савельевич проговорил обреченно:

– Проверю, как там. А послушаться он может только тебя, Людмилушка. На тебя одну и надежда…

– Ради похода, ради Голочки я готова на всё, даже на унижение.

Дед Игнатий Савельевич виновато покашлял в кулак и ушёл.

Все удрученно молчали, и лишь Кошмар был весел. Он то и дело залезал в приготовленную для его транспортировки корзину и там радостно урчал.

– Кошмарчик, видимо, убеждён, что похода всё-таки не будет, – печально сказала тётя Ариадна Аркадьевна. – Ах, как мне жаль уважаемого соседа! Ему и за внука стыдно, и в поход хочется.

Тут прикатил на мотоцикле дружинник Алёша Фролов по прозвищу Богатырёнок, долго фотографировал автограф Гагарина, эту милую Людмилу, и ей пришлось рассказать о своей встрече с космонавтом номер один.

Дружинник Алёша Фролов слушал и смотрел на неё с таким очень глубоким уважением, словно она сама была покорительницей Космоса. Потом Голгофа фотографировала её с ним, и он стоял такой гордый, словно сам был знаком с Юрием Алексеевичем.

– А чего вы такие все квёлые? – спросил дружинник Алёша Фролов и, узнав обстановку, весело предложил: – Во-первых, я могу вас по очереди, так сказать, по частям доставить к озеру. Во-вторых, вечером могу проверить, как вы устроились, в чём нуждаетесь… А Герочку я хорошо знаю. Девочка без косичек. Его, по-моему, дед и сейчас с ложечки кормит.

– И всё-таки мы должны приложить все усилия, – наставительным тоном произнесла эта милая Людмила, – чтобы попытаться на него воздействовать. Мы, Алёша, не только осуждаем недостатки человека, но и помогаем ему их устранить. А поход наш должен быть самостоятельным, абсолютно самостоятельным. Лишь тогда от него будет для нас польза. Нам нужен поход, а не катание на мотоцикле.

– Дело ваше. – Видно было, что дружинник Алёша Фролов несколько обижен отказом от его искренней помощи. – Желаю успеха. Фотографии к вашему возвращению будут готовы.

Он умчался на своём обиженно стрекотавшем мотоцикле.

– Что же дальше? – растерянно и недовольно спросила тётя Ариадна Аркадьевна. – Так и будем ждать, что соизволит решить Герман?

– Мы идем к уважаемым соседям, – деловито ответила эта милая Людмила, – делаем всё возможное, что в наших силах, и в любом случае – в путь!

Тётя Ариадна Аркадьевна вздыхала так громко, что её вздох девочки слышали ещё за калиточкой.

– Погоди, погоди! – Голгофа остановилась. – Мы пойдём вчетвером плюс Кошмар минус дедушка?

– Минус! Дедушка! – резко отозвалась эта милая Людмила. – И ничего с нами не случится, кроме того, что мы подзакалимся, станем хоть чуточку смелее и прекрасно проведём время. В конце концов если мы струсим или просто не выдержим, то можем в любой момент вернуться с позором.

– Я бы так не хотела… – прошептала Голгофа. – Но почему ты запретила Алеше Фролову хотя бы проверить вечером, как мы устроились?

– Да потому, что, ещё не отправившись в путь, мы бы уже кричали: «Караул! На помощь!» Чего ты испугалась?

– Пока я ничего не испугалась. Мне дедушку жаль. Неужели ты не видишь, как он ужасно переживает?

– Прости меня, дорогая, – довольно высокомерно произнесла эта милая Людмила. – Но в данном случае надо перевоспитывать и дедушку.

– Мы его будем перевоспитывать?! – поразилась Голгофа.

– Да, в какой-то степени и мы. Но, в основном, жизнь. Нельзя же распускать внука до такой степени, что от его избалованности, уросливости зависит судьба целого коллектива! – не на шутку возмутилась эта милая Людмила. – Ты только вспомни, сколько произошло событий, сколько в них участвовало людей, чтобы мы получили возможность отправиться в поход! И вдруг один, всего-то на-всего один Герочка, девчонка без косичек, всё срывает!

Голгофа быстро и густо покраснела, опустила глаза и стыдливо прошептала:

– По-моему… всё зависит лишь от тебя… уверяю… Да, он избалованный, капризный, но… понимаешь, он не умеет правильно выразить свои чувства к тебе… Вот ему хочется доказать, тебе доказать, что он независимый… что его решения самостоятельны, но… ничего у него не получается. Но чувства его к тебе, я считаю, нельзя оставлять без внимания.

Ответ этой милой Людмилы сводился к тому, что чистые и добрые, а тем более возвышенные чувства могут направить человека только на прекрасные дела. Судя по недостойному поведению Германа, никаких там особенных чувств у него быть не может. Но даже если и есть у Германа что-то вроде каких-то там особенных чувств, то думает-то он, беспокоится, заботится только о себе, только о том, как бы ему лучше было, удобнее. И воздействовать на него может лишь сама жизнь, а не разговоры и убеждения, которых он наслышался уже достаточно.

А отчего, по-вашему, уважаемые читатели, Голгофа так упорно и горячо защищает Герку? Давайте подумаем, а потом, обменяемся мнениями.

Девочки, конечно, не поссорились, но, как говорится, крупно поспорили. В голосе этой милой Людмилы часто и отчетливо проскальзывало не свойственное ей раздражение, которое, однако, не испугало Голгофу, а вынудило её возражать ещё упорнее и горячее.

– Ты же очень сильная! – Она даже повысила голос. – Ты обязана помогать тем, кто слабее тебя!

– В принципе ты абсолютно права, – помолчав и чуть-чуть успокоившись, согласилась эта милая Людмила. – Я давно убедилась, что девочки просто обязаны вести неустанную перевоспитательную работу с плохими мальчишками. Заниматься ими не жалея ни сил, ни времени.

– Вот тебе и самый подходящий случай! – радостно воскликнула Голгофа. – Не проходи мимо!

– И опять в принципе ты абсолютно права, – уже несколько надменно проговорила эта милая Людмила. – Но у нас мало времени! Ведь речь идёт не вообще о перевоспитании Германа, а о том, пойдёт он в многодневный поход или нет.

– Постой, постой! – умоляюще попросила Голгофа. – Я должна объяснить тебе, а ты должна понять… Тебе ведь трудно представить, что такое избалованный человек. А мы с Германом именно такие. Только мне удалось своевременно заметить, что меня безобразно балуют, и что это может кончиться для меня ужасно. А Герман этого до сих пор не осознал, и винить надо не его одного! Он не понимает самых простых вещей. Он нуждается в особом внимании. Я прошу тебя быть к нему снисходительнее, терпеливее. Ведь избалованный человек не представляет грозящей ему опасности.

Теперь ясно вам, уважаемые читатели, почему Голгофа так упорно и горячо заступалась за Герку? И ведь она была права не только в принципе, но и в данном, конкретном случае. Но и эта милая Людмила имела многие веские основания не соглашаться с подругой именно в том смысле, что сейчас не было времени доказывать Герке вздорность его поведения, убеждать, что он подводит всех, особенно Голгофу, и т. д. Требовались какие-то особые методы воздействия на мальчишку. Их эта милая Людмила и искала.

Но пока Герка ещё спал, дед Игнатий Савельевич просил разрешить не будить его, и эта милая Людмила, чтобы не терять времени даром, принялась стричь Голгофу. Можно сказать, что стригла она умело, ловко, но и безжалостно. Голгофа, краешком глаза наблюдая, как зелёная трава вокруг неё покрывается прядями голубых волос, безропотно терпела и говорила только о Герке.

– Постарайся быть с Германом помягче, – застенчиво попросила Голгофа, – постарайся быть с ним поубедительней. Честное слово, он, по-моему, готов понять свои заблуждения.

– Я не меньше твоего хочу, чтобы он участвовал в походе, – с еле заметным раздражением сказала эта милая Людмила. – Без него в походе и дедушке невесело будет. А главное, ведь именно многодневный поход помог бы Герману избавиться от большинства недостатков.

– Нету Панти! – услышали они расстроенный голос деда Игнатия Савельевича. – То есть Пантелея нету! – Он остановился перед девочками, недоуменно пожав плечами. – Опять, конечное дело, сбежал! Но – почему? Вроде бы вчера уговорили его.

– Да он и не нуждался в уговаривании! – сердито воскликнула Голгофа. – Он бы с удовольствием в поход, но… но они с Германом… Пантелей чувствует себя и чужим, и недостойным… Нет, нет, мне начинает казаться, что никакого похода ни за что не получится! То одно, то другое препятствие! Что делать?

– Не паниковать, – спокойно ответила эта милая Людмила. – А довести дело до конца. Желательно – победного. Сначала я беседую с Германом…

– А Пантелей?

– Придёт. Или найдём. Мы, девочки, с помощью старших товарищей должны обязательно воздействовать на мальчишек. Сделать их из отрицательных хотя бы полуположительными. Пантелей всё равно пойдёт с нами. А я иду к Герману. – И она твёрдым шагом направилась в дом.

Дед Игнатий Савельевич присел на бревно около сарая. Голгофа устроилась рядом.

– Не понимаю я! Не по-ни-ма-ю! – сказала она. – Как можно вырасти в таких прекрасных местах и не любить природу? Не стремиться пойти в многодневный поход?!

– Ни к чему Герка не стремится – вот в чём беда его и горе. И моя беда, и горе мое. И ведь так может всю жизнь прожить, если, конечное дело, армия его не выправит.

– Ну, а Пантя-то куда мог деться? То есть Пантелей? Честное слово, я уже перестала верить, что поход состоится!

– Обязательно состоится! – наикатегоричнейшим тоном заявил дед Игнатий Савельевич. – Сегодня во что бы то ни стало выступим! И не позднее, чем в первой половине дня.

– А вы не передумаете, дедушка?

– Мне отступать нельзя.

Должен ещё раз напомнить вам, уважаемые читатели, что дед Игнатий Савельевич и сам был поражен своей решительностью. Совсем недавно, не более двадцати минут назад, он ещё сомневался в себе, ещё боялся, что пожалеет единственного внука, отступит и тем самым подчинится ему. Нет, нет, пусть старое дедское сердце сжимается от боли за непутёвого Герку, но он, дед, всё сделает для того, чтобы внук впервые почувствовал ответственность за своё поведение.

Примерно то же самое говорила ему сейчас эта милая Людмила:

– Герман, ты должен понять, что никто тебя не ругает. Все искренне желают тебе добра. Но и прямо указывают на твои ужасные недостатки. И не надо сердиться, а надо делать выводы. А ты боишься правды о себе. И зря. Всё может кончиться очень и очень плохо. Тебе грозит опасность вырасти просто неинтересным человеком. Из тебя может вообще не получиться настоящего мужчины. Тебе пора серьёзно задуматься об ответственности за своё поведение.

Герка слушал её, сжав кулаки и зубы, решив, что ни слова она от него не услышит. Но сдержаться ему не удалось, и он почти закричал:

– Да почему ты всех учишь? Сама-то ты кем… получишься? Настоящей женщиной, думаешь? Интересным человеком, считаешь? Откуда, ну, откуда ты можешь знать, кем я вырасту?!

– Из таких, как ты, вырастают только отрицательные типы. Подожди, подожди, не кипятись, – чуть ли не нежно попросила эта милая Людмила. – Я ведь не своё личное мнение высказываю, а своими словами передаю тебе закон жизни. Его не я придумала, а всё человечество. Прогрессивное, конечно.

– Всё человечество считает, что из меня ерунда на постном масле получится?!?!?! – От непередаваемого гнева Герка задохнулся, а эта милая Людмила звонко и громко рассмеялась. Она, как тогда, у колодца, пыталась сдержать смех, даже прикрывала рот ладошками, но продолжала смеяться всё громче, всё звонче. И если бы они находились не в комнате, а на улице, у колодца, она бы, как тогда, опрокинулась на травку, ноги её замелькали бы в воздухе, будто бы она крутила педали велосипеда – мчалась во весь дух.

Она, конечно, прекрасно понимала, что нельзя так, именно сейчас нельзя, но продолжала смеяться звонко и громко, изредка вскрикивая:

– Ой, не могу… ой, насмешил… ой, не могу-у-у-у… не-е-е-е… – и не могла унять смеха, никак не могла, смеялась и смеялась громче и звонче прежнего, изредка вскрикивая: – Ой, не могу!

И как тогда, в специальной загородке, у колодца, Герка, забыв о страшной обиде, суматошно пытался угадать, чем он её так насмешил.