Текст книги "Поэты и вожди. От Блока до Шолохова"

Она появляется сразу в двух центральных органах – партии и комсомола. Такой двойной удар можно было нанести только по воле генерального секретаря ЦК… Вот таким образом попал поэт в политические жернова: били по Есенину, развенчивая Троцкого, опровергали все, что он утверждал, даже – истинное.

Именно политикой, яростной борьбой за власть объясняется то, что за перо взялся Николай Бухарин, который вместе со Сталиным громил тогда оппозицию. Он поместил 12 января 1927 года в «Правде» печально знаменитые «Злые заметки». Хотя пишут теперь, что Николай Иванович выступал только против «есенинщины», то есть упадочнических настроений среди молодежи, пьянства, богемы и т. д., однако этим дело не ограничилось. Именно в его заметках мы находим такие слова:

«…Есенин талантлив? Конечно, да. Какой же может быть спор? Но талантлив был и Барков…» Так на одну доску ставилась целомудренная лирика и оголтелая порнография.

«Почему у комсомольца частенько под “Спутником коммуниста” лежит книжечка стихов Есенина?» – задавал вопрос автор. И отвечал: «Потому что мы и наши идеологи не трогали тех струн молодежи, которые тронул – хотя бы в форме вредоносной по существу – Сергей Есенин…»

И это далеко не все. «Есенинская поэзия по существу своему есть мужичок, наполовину превратившийся в “ухаря-купца”; в лаковых сапожках с шелковым шнурочком на вышитой рубахе, “ухарь” припадает сегодня к ножке “Государыни”, завтра лижет икону, послезавтра мажет нос горчицей половому в трактире, а потом “душевно” сокрушается, плачет, готов обнять кобеля и внести вклад в Троице-Сергиеву лавру на “помин души”. Он даже может повеситься на чердаке от внутренней душевной пустоты. “Милая”, “знакомая”, “истинно русская картина”!»

Тому, кто первый в русской поэзии сумел так трепетно написать о любви к братьям нашим меньшим, животным (эту особенность подметил Максим Горький), выговаривают, что он спьяну готов обнять кобеля.

От всего написанного не оставляют камня на камне. Идейно Есенин представляет якобы самые отрицательные черты русской деревни и так называемого «национального характера»: мордобой, внутреннюю величайшую недисциплинированность, «обожествление самых отсталых форм общественной жизни вообще…»

Если это все так, то не виновата эпоха в его кончине, не виновато общество в том, что «полетело в обрыв незащищенное человеческое дитя». Незачем скорбеть об ухаре-купце, вредоносно влиявшем на молодежь. Хотя автор «Злых заметок» не предлагал запретить Есенина, – этот вывод сделали из его статьи издатели.

Если за десять лет с 1918 по 1928 год вышло свыше сорока книг поэта, не считая сборников, публикаций в периодике, то за последующие десятилетия, до 1953 года, – всего семь книг…

Вот так в конечном счете сказалась на посмертной судьбе великого национального поэта злая воля того, кто травил при жизни Андрея Платонова, Михаила Булгакова, Осипа Мандельштама, того, кто отправил на тот свет многих поэтов из плеяды Есенина.

Еще не успела засохнуть земля на Ваганькове, как одна за другой стали выходить книжки Алексея Крученых – «Черная тайна Есенина», «Гибель Есенина», «Есенин и Москва кабацкая», «От херувима до хулигана», «Развенчайте хулиганов».

Обложки этик книжонок иллюстрировались зловещими рисунками, где бутылка водки, кулак располагались рядом с обложкой первого тома сочинений поэта.

На одной из брошюр – фотография Есенина сдвоена, как бывает, когда двоится в глазах пьяниц. На экземпляре, попавшем в Музей книги из коллекции Ан. Тарасенкова, прочел я автограф Крученых, объясняющего, что это не полиграфический брак: «Анатолий! Это не двоится у тебя в глазах (обложка). Это не опечатка – так надо… А.К.».

Автор требовал от правительства, чтобы прекратилось издание Есенина, поскольку творчество его «вредно и разлагающе от самого своего основания».

В истории литературы, пожалуй, нет другого примера, когда бы один поэт написал столь много гадостей о другом – после его кончины. Именно так поступил Алексей Елисеевич Крученых. Был он, кстати, плодовитый литератор. Но «глаголом жечь сердца людей» Крученых было не дано.

Как ни гадки писания Крученых, не подходит он на роль «черного человека», чей образ начал преследовать поэта за три года до трагедии. Есенин относился к заумному стихотворцу без опаски, не церемонился с ним, выставил за дверь, дав автограф, не прибегая к палке, не швырял ее, чтобы прогнать от себя непрошеного гостя.

Реальный «черный человек», какого еще не видывала земля, ходил по Москве, медленно, но верно прибирая власть к рукам, сооружая невиданной мощи карательную машину, что пройдет по костям есенинской плеяды поэтов, односельчан, раздавит первую жену, отчима его детей.

Есенин не успел узнать зловещее его имя. Он не оставил предсмертной записки, как Маяковский и Фадеев. Все, что считал нужным, записал в стихах, ответил на все вопросы, которые, понимал, будут волновать потомков. В числе первых ощутил ледяные ветры, что задували над страной, деревней, ощутил подземные толчки, что сотрясали уже в 1925 году его родную землю, которая стала представляться ему «хладной планетой».

 
Но эта пакость —
Хладная планета!
Ее и Солнцем – Лениным
Пока не растопить!
Вот почему
С больной душой поэта
Пошел скандалить я,
Озорничать и пить.
 

И ушел, пожелав всем нам счастья.

Драма на Лубянке (Владимир Маяковский)

В старой Москве словом «Лубянка» обозначалась местность в историческом ядре, где сформировался сгусток жилых кварталов, между которыми находились улицы Большая Лубянка, Малая Лубянка, Малый Лубянский переулок, Лубянский тупик, Лубянский проезд и Лубянская площадь.

Из всего этого набора названий до недавних дней сохранялось единственное – Малая Лубянка. Большая носила имя Дзержинского, как и площадь. Проезд назывался именем летчика-героя Серова, который тут жил.

Жил в этом проезде и поэт Владимир Маяковский с начала весны 1919 года, получив комнату в большой квартире, куда его подселили, уплотнив, как водилось тогда, бывшего коммивояжера. Пишут, что у Маяковского оказалась самая маленькая комната квартиры. Это не так, еще меньшую комнатенку занимал его сосед – слесарь Николай Кривцов.

Этот Николай, как и другая соседка, машинистка Люся, услышали утром 14 апреля 1930 года выстрел: им показалось, что на кухне взорвался примус.

Десятилетия его комната пребывала с запечатанной дверью, где оставалось все, как в апреле 1930 года: мебель, вещи, книги, чемоданы-кофры. Мне открыли эту дверь: не будучи тогда музеефицированной, комната производила сильнейшее впечатление, какое сегодня не в состоянии оказать ставший музеем целый дом, где Маяковскому досталось когда-то всего десять с лишним квадратных метров.

Спустя несколько лет после нашей встречи, в 1968 году, в сборнике «Маяковский в воспоминаниях родных и друзей» (где самым близким друзьям не оказалось места) напечатаны были слова, которые я слышал от машинистки: «За день или два до смерти Владимир Владимирович постучал к нам в дверь, вошел не так порывисто, как обычно, и спросил меня:

– Товарищ Люся, я вам ничего не должен?

С таким же вопросом обратился Маяковский к другим соседям».

Есть много других более важных свидетельств, что к самоубийству Маяковский готовился, тщательно обдумывал мельчайшие детали акта. Хорошо известно опубликованное сразу после его кончины предсмертное письмо, подписанное за два дня до выстрела, где он, прощаясь со всеми, объяснял мотив поступка, отдавал последние распоряжения, вплоть до уплаты налога.

В отличие от других самоубийц, написав загодя это письмо, он не скрывал его, прочитал знакомой… Ей запомнились сказанные тогда слова: «Я самый счастливый человек в СССР и должен застрелиться».

Конечно же, окажись Лиля и Осип Брики в Москве, а не в долгой заграничной поездке, выстрел бы на Лубянке в тот день не раздался. Приди мать или сестры к Володе, наверное, трагедии не произошло. Не поспеши озабоченная Вероника на репетицию в театр, которую проводил знаменитый режиссер, все, быть может, обошлось, и не услышала бы она, устремившись после бурной сцены на лестницу, выстрел.

Кроме цепи случайных обстоятельств, были и закономерности, заставившие поэта уйти из жизни. Одна из главных причин трагедии названа в стихах предсмертного письма:

 
Как говорят, —
«инцидент исперчен»,
Любовная лодка разбилась о быт.
Я с жизнью в расчете и не к чему
перечень
Взаимных болей, бед и обид…
 

В слово «быт» Маяковский и его друзья вкладывали свой особый смысл, для них он был символом врага.

«Быта никакого никогда ни в чем не будет! Ничего старого бытового не пролезет, за ЭТО я ручаюсь твердо. Это-то я уж во всяком случае гарантирую. Если я этого не смогу сделать, то я не увижу тебя никогда, увиденный, приласканный даже тобой – если я увижу опять начало быта, я убегу (весело мне говорить сейчас об этом, мне, живущему два месяца только для того, чтобы 28 февраля в 3 часа дня взглянуть на тебя)…»

Так писал Маяковский, заточив себя с конца 1922 года на два месяца в «комнатенке-лодочке» за какие-то прегрешения, связанные с «бытом», в дни, когда сочинялась поэма «Про это».

Эту же размолвку Лиля Юрьевна объясняет в мемуарах так: «Длинный был у нас разговор, молодой, тяжкий. Оба мы плакали. Казалось, гибнем. Все кончено. Ко всему привыкли – к любви, к искусству, к революции. Привыкли друг к другу, к тому, что обуты-одеты, живем в тепле. То и дело пьем чай. Мы тонем в быте. Мы на дне…»

Сколько ни читай, понять до конца, о каком-таком ненавистном быте пишут они – трудно. Еще меньше проясняют картину комментарии к поэме из собрания сочинений: «Маяковский страстно развенчивает мещанство, проникающее в семейные отношения и комкающее своими грязными лапами самое высокое и благородное чувство, данное человеку природой… Маяковский утверждает: мещанству придет конец, люди будущего научатся решать вопросы любви на основе высокой коммунистической нравственности…»

Пока два месяца Владимир Владимирович сочинял поэму, ему не раз в голову приходили мысли о самоубийстве, он обдумывал разные способы ухода из жизни, трансформировавшиеся в строчках «Про это»:

 
«Стал ветер Петровскому парку
звонить:
– Прощайте… Кончаю… Прошу
не винить…»
«Я свое, земное, не дожил,
На земле свое недолюбил…»
«Он жизнь дымком
квартирошным выел.
Звал: решись с этажей
в мостовые!»
 

Не только из-за пристрастия к чаепитию, к азартной игре в карты, купеческому застолью в роскошном берлинском ресторане (ставшему поводом для крупной ссоры) пришлось заточить себя поэту на Лубянке.

Была еще одна причина: летом 1922 года на даче под Москвой произошло знакомство Лили Юрьевны с Александром Михайловичем Краснощековым, известным тогда в стране революционером, подпольщиком, после треволнений Гражданской войны служившим в Москве заместителем наркома финансов, главой Промбанка. До переезда в столицу он – премьер Дальневосточной республики, а также ее министр иностранных дел. Одним словом, то был человек яркий, красивый, много повидавший, образованный.

Строить отношения на основах прежней морали, библейских заповедях бойцы «Левого фронта искусств», возглавляемого Маяковским, не могли и не желали. Строили по-новому, осеняя себя в мыслях не крестом, а красным флагом, который так часто поминается в поэме «Про это».

Как по-новому?

Одна разочаровавшаяся в «Лефе» мемуаристка, художница Е.А. Лавинская, пишет: «А вся неразбериха, уродливость в вопросах быта, морали? Ревность – “буржуазный предрассудок”. “Жены, дружите с возлюбленными своих мужей”. “Хорошая жена сама подбирает подходящую возлюбленную своему мужу, а муж рекомендует жене своих товарищей”. Нормальная семья расценивалась как некая мещанская ограниченность. Все это проводилось в жизнь Лилей Юрьевной и получало идеологическое подкрепление в теориях Осипа Максимовича…»

Здесь явный перехлест: не подбирала Лиля Юрьевна возлюбленную мужу, он сам ее нашел и прожил с ней двадцать лет до смерти в 1945 году, не подбирала возлюбленных и Владимиру Владимировичу, более того, никогда не было у них «брака втроем», как сплетничали. Однако «мещанская ограниченность» преодолевалась довольно-таки странным способом: под одной крышей Лиля Брик жила первоначально с бывшим мужем (не расторгая с ним брака) и возлюбленным, внебрачным мужем, а затем с двумя бывшими супругами, проводя непременно ночь и утро дома, в такой вот семье.

Нельзя не согласиться с Бенгтом Янгфельдом, автором книги «В.В. Маяковский и Л.Ю. Брик: переписка 1915–1930», что такая жизнь была «моральной авантюрой и сомнительным примером тем, кому должна быть примером биография поэта революции».

…День встречи с Лилей Юрьевной и Осипом Максимовичем Бриками Маяковский в автобиографии назвал «радостнейшим днем». К тому моменту Лиля Юрьевна уже больше года не считала себя женой Осипа Максимовича, хотя супружеские узы Бриков остались навсегда крепкими.

Потрясенный образом, глазами Лили Брик (ее описывают многие современники, чьи умы и сердца она волновала), Маяковский делает решительный шаг – бросает прежнее жилье с вещами и «дамой», делившей с ним кров, переезжает в гостиницу рядом с Бриками.

Кто была та «дама», как она пережила разрыв? Может быть, с горя бросилась в Неву или из окна?

 
Послушайте, ведь если звезды
зажигают,
Значит, это кому-то нужно?..
Значит, это необходимо, чтобы
каждый вечер над крышами
Зажигалась хоть одна звезда?..
 

Эти замечательные стихи навеяли падающая над Петроградом звезда и курсистка Софья, Сонка Шамардина, сидевшая рядом с поэтом в пролетке. Она вдохновляла автора «Облака в штанах», где фигурировала вначале под своим именем Сонка, но потом поэт заменил ее редкое имя на более типичное – Мария… (Муза Маяковского и поэта Игоря Северянина, актриса-футуристка в годы революции бросила поэзию, служила в разных органах, в том числе в уездной ЧК…)

«Облако в штанах», где речь идет о Сонке – Марии, посвящено, однако, Лиле. С тех пор, с 1915 года, до последних дней почти все сочинения посвящались ей. Такое вот постоянство.

Знакомство с Маяковским произвело и на Бриков огромное впечатление, оба они сразу и на всю жизнь влюбились в его поэзию. Дипломированный юрист Брик сменил специальность, стал профессионально заниматься литературой. Первая книжка Маяковского вышла на его средства, они подружились, никогда за пятнадцать лет знакомства не только не ругались, но и не ссорились, относились друг к другу с нежностью.

Это нисколько не помешало Маяковскому влюбиться в жену друга, которая в 1918 году стала его невенчаной женой. Маяковский и Брики решили тогда никогда не разлучаться, это значило – жить под одной крышей. Что и произошло.

В жизни Маяковского Лилю Юрьевну можно назвать солнцем, которое то ярко ему светило, вызывая порывы вдохновения, одаривая лучами и лучиками, то заволакивалось тучами, порой грозовыми.

После встречи с ней, не сразу, спустя лет семь, на небосклоне поэта зажигались другие звезды, хотя не столь яркие: Зинаида Гинзбург (Москва), Елизавета Алексеева (Нью-Йорк), Наталья Брюханенко (Москва), Татьяна Яковлева (Париж), Вероника Полонская (Москва)… Одна из них в 1926 году родила в Соединенных Штатах девочку по имени Елизавета, признанную Маяковским своей дочерью, увидел он ее спустя два года при очередной поездке за границу.

 
Только ходят слабенькие версийки,
Слухов пыль дорожную крутя,
Будто где-то, в дальней-дальней
Мексике,
От него затеряно дитя… —
 

так писал в поэме «Маяковский начинается» Николай Асеев, вряд ли знавший, что у друга в Гендриковом переулке хранились письма, открытки, фотографии двух Елизавет.

Зажигались не раз звезды и над головой Лили Юрьевны. Одна такая яркая вспышка неизвестно чем бы закончилась, если бы в сентябре 1923 года не разразилась трагедия, ставшая всем известной из сообщений в газетах. Александра Михайловича Краснощекова, казавшегося всесильным, вознесшегося так высоко, арестовали.

«Что делать? Не могу бросить А.М. пока он в тюрьме, – писала Лиля Брик Маяковскому, терзавшемуся в Париже. – Стыдно! Так стыдно, как никогда в жизни. Поставь себя на мое место. Не могу. Умереть легче».

Тогда Лиля Юрьевна не умерла: «А.М.» выпустили на свободу спустя год после ареста. (Навсегда дверь Лубянки закрылась за ним в 1937 году.) Они разошлись.

Несмотря ни на что, шведский славист Бенгт Янгфельд называет Маяковского и Лилю Брик «одной из замечательнейших любовных пар, известных истории мировой литературы».

В опубликованной им переписке «любовной пары», состоящей из четырехсот с лишним писем, записок, телеграмм, бесчисленное число раз повторяется слово «любовь». Не прав, конечно, Николай Асеев, утверждавший, что Лиля Юрьевна «любила его вполовину»: семь лет солнце страсти сжигало обоих, гасло постепенно. Любовная нить окончательно разорвалась в 1925 году. Общепринятым словом «любовь» в переписке после этой даты обозначалось хотя и сильное, но другое – духовное, дружеское, родственное чувство.

Конечно, мать и сестры Маяковского терзались, что их любимый Володя не заводит свой дом, живет без жены, детей. Причину несчастья, естественно, видели в Лиле Юрьевне, Бриках. Но Маяковский так никогда не считал до последнего мига. «Лиля, люби меня!» – обращался он к ней на краю могилы, в предсмертном письме, поставив это имя впереди матери и сестер.

И Лиля выполнила последнюю просьбу поэта. Когда его начали предавать забвению, именно она подписала письмо, отправленное в Кремль на имя вождя. На ее письме легла резолюция секретарю ЦК: «Тов. Ежов, очень прошу Вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям – преступление. Жалобы Брик, по-моему, правильны. Свяжитесь с ней (с Брик) или вызовите ее в Москву. Привлеките к делу Таль и Мехлиса (завотделом печати ЦК и редактор «Правды». – Л.К.) и сделайте, пожалуйста, все, что упущено нами. Если моя помощь понадобится, я готов. Привет! И. Сталин».

Так в судьбу Маяковского вмешался столь решительно Сталин. Вот почему одна из главных площадей Садового кольца, самая красивая станция метро носят имя Маяковского, на этой площади установили памятник поэту, организовали вскоре после наложения резолюции на письме Брик музей на Таганке, начали повсеместно издавать сочинения, изучать на кафедрах литературы, преподавать в школах.

Спустя два года после того, как перед глазами «тов. Ежова» оказалась резолюция И. Сталина с неоднократным упоминанием фамилии Брик, она появилась перед ним в списке «членов семей врагов народа».

Как поступить с ней?

– Не будем трогать жену Маяковского, – сказал вождь наркому.

«Ежовые рукавицы», занесенные было над ней, разжались. (Мужа Брик – Василия Примакова, комкора, известного военачальника с героической биографией – казнили в 1937 году.)

В лодке, на веслах которой сидел Владимир Владимирович, после того как из нее вышла Лиля Юрьевна, наиболее яркой фигурой недолгое время была Татьяна Яковлева. Ее познакомила с поэтом сестра Лили – Эльза Юрьевна Триоле в тот самый день, когда он, расставшись с «двумя Елизаветами», вернулся в Париж.

О силе чувства, вспыхнувшего в октябре 1928 года, свидетельствует тот факт, что Татьяне Яковлевой посвящались стихи, доставлялись корзины цветов в то самое время, когда отдавший это распоряжение поэт вернулся в Москву, мечтал о новой встрече, женитьбе, собственном доме.

Трагедия состояла в том, что русская Татьяна из Франции в Советскую Россию, откуда она эмигрировала, ехать не хотела. Она не представляла жизни в Москве даже с Маяковским, под его крылом.

 
Кто не знает этих щемящих душу строк:
В поцелуе рук ли, губ ли,
В дрожи тела, близких мне,
Красный цвет моих республик
Тоже должен пламенеть…
 

На такую любовь не способна была Татьяна Яковлева, да и не только она одна, для ее счастья не требовалось ни республик, ни тем более красного цвета, который на нее действовал совсем не так, как на поэта.

Любить Маяковского могла она только вдали от родной Пензы, живя в Париже. Как мы знаем из стихотворного признания Маяковского, и он хотел бы жить и умереть в Париже, если бы не было такой земли – Москва.

 
Не хочешь? Оставайся и зимуй,
И это оскорбление на общий счет
нанижем, —
 

читаем в «Письме Татьяне Яковлевой», написанном после начавшейся размолвки…

С Вероникой Полонской познакомился, когда страсть к Яковлевой еще не угасла. Как и Татьяне, Веронике было двадцать с небольшим. Ему шел 37-й. Снова, казалось бы, зажглась звезда. Но свет ее озарял влюбленных в тайне от всех, от мужа Вероники Полонской, с которым почти ежедневно Маяковский встречался на людях. Образовался летом 1929 года классический треугольник, жить в котором Маяковский не желал ни одного дня. Он требовал сделать выбор, не скрывать отношений, развестись с мужем немедленно, даже угрожал, что сам разгласит тайну, чем причинял Веронике страдание… На такой решительный шаг, естественный для Маяковского (вспомним брошенную им «даму» в Петрограде), она была не способна.

Мучительные разговоры велись 13 апреля вечером у друзей и 14 апреля утром в «комнатенке-лодочке», разговоры ни к чему не привели.

С красным флагом на мачте утлая лодка устремленного в будущее, в коммунизм, автора поэм о любви не выдержала столкновения с «бытом»…

Но кроме «любовной лодки» у Маяковского, начиная с октября 1917 года, был другой, казенный, корабль. Почему не перешел на его прочную палубу отчаявшийся поэт?

* * *

На корабле, на котором в «революцию дальше» плыл Владимир Маяковский, насчитывалось множество матросов, вел его вперед капитан – Ленин, а Маяковский делал свое профессиональное дело – пел. О чем – известно.

 
Ешь ананасы, рябчиков жуй,
День твой последний приходит,
буржуй…
 

Эта бессмертная частушка Маяковского, сочиненная в 1917 году, вдохновляла атакующих Зимний дворец. За ней последовали тысячи других рифм и строк, расчищавших дорогу новому строю, новой власти, правящей партии, ее вождям, выступавшим от имени рабочего класса.

К роли «агитатора, горлана, главаря» Маяковский был основательно подготовлен не только опытом творчества, но и сознательной жизни. Он начал не как художник, поэт, а как большевик по имени «товарищ Константин», принятый в партию в 14 лет. Молодой революционер 1893 года рождения отличался не только смелостью, что свойственно возрасту, но и умением убеждать, вести за собой, поэтому удостоился чести быть избранным на партийной конференции в 1908 году в члены МК партии. Факт непостижимый.

Таким образом, мы видим, что в рядах партии побывал еще тогда, когда известные писатели в ней не состояли, был большевиком намного раньше Валерия Брюсова, ранее Демьяна Бедного, вступившего в партию в год нового подъема революционного движения – в 1912-м…

Это важнейшее обстоятельство из жизни Маяковского. Раньше всех поэтов ступил он на палубу как член команды революционного корабля. Спустя два года сошел на берег, сдал мандат. Этого ему, конечно, никогда не простили.

Когда большевики взяли власть, а случилось это спустя всего семь лет после выхода Маяковского из партии, он снова ступил на покинутый корабль, но уже в качестве поэта, войдя в команду Луначарского – наркома просвещения. Нарком руководил также наукой и культурой, поэзией в частности, исполняя обязанности до сентября 1929 года, почти до конца жизни поэта.

Сохранились документы за подписью Луначарского, на официальных бумагах, где содержится самая лестная характеристика Маяковскому. Именно Анатолий Васильевич был тем лицом в правительстве, кто первый дал поэту высочайшую оценку еще при жизни: в несколько иной редакции после кончины поэта она была обнародована за подписью – И. Сталин…

Перед очередным отъездом за границу Маяковский в мае 1924 года получил письмо наркома, адресованное всем официальным зарубежным советским представителям, где находим эту оценку:

«Настоящим Народный Комиссариат просвещения РСФСР свидетельствует, что предъявитель сего В. Маяковский является одним из крупнейших и талантливейших поэтов современной России».

Аналогичное письмо наркома, обращенное к полпредам, то есть советским послам, Маяковский увез тогда за рубеж. Владимир Владимирович пользовался постоянной поддержкой наркома: с его командировками путешествовал по стране, его ходатайствами «пробивал» место под крылом издательств, в частности – самого состоятельного – Госиздата.

«Дорогой товарищ! – писал нарком 16 марта 1923 года заведующему Госиздатом. – Выходят какие-то странные недоразумения с полным собранием сочинений Маяковского. Все соглашаются, что это очень крупный поэт, в его полном согласии с Советской властью и коммунистической партией ни у кого, конечно, нет сомнений. Между тем его книги Гизом почти не издаются. Я знаю, что на верхах партии к нему прекрасное отношение…»

Хорошо известно резко отрицательное отношение Ленина к футуристам, Маяковскому в частности, ограничение, наложенное Владимиром Ильичом на издание сочинений футуристов, которым покровительствовал нарком просвещения. В Кремле хранится книжка поэта «150 000 000». (Столько миллионов проживало тогда в Советской России.)

 
Не Троцкому, не Ленину
Стих умиленный.
В бою славлю миллионы, вижу
миллионы,
Миллионы пою.
 

Под автографом «Товарищу Владимиру Ильичу с комфутским приветом» следовали подписи Владимира Маяковского, Лили Брик и других футуристов.

Есть свидетельства, что отношение к футуристам было у него как к глупцам, по поводу подаренной книжки сказал: «Это хулиганский коммунизм».

Однако когда Ленину попало напечатанное в «Известиях» стихотворение Маяковского «Прозаседавшиеся», где высмеивались бюрократы, вождь высоко его оценил с политической точки зрения, о чем сообщил публично, что не изменило его устоявшегося отрицательного мнения о футуризме. Иное отношение у Маяковского к Ленину. Стихотворение «Владимир Ильич» написал в апреле 1920 года, к пятидесятилетию вождя. Его имя упоминается во многих стихах, а после смерти сочинена поэма «Владимир Ильич Ленин», которая, в отличие от других поэм, посвящена не Лиле Брик, а Российской Коммунистической партии – РКП.

В картине, где изображается Смольный в ночь взятия Зимнего дворца, есть такая вот сцена:

 
От гуда дрожит взбудораженный
Смольный.
В патронных лентах внизу
пулеметчики.
Вас вызывает товарищ Сталин.
Направо третья, он там.
Товарищи, не останавливаться!
Чего стали?
В броневики и на почтамт! —
По приказу товарища Троцкого! —
Есть! – повернулся и скрылся
скоро.
И только на ленте у флотского
Под лампой блеснуло – «Аврора».
 

Маяковский хорошо ориентировался в политической обстановке и в 1924 году лучше многих знал, какую роль уже тогда играл генеральный секретарь товарищ Сталин, чью фамилию в ночь взятия Зимнего в коридорах Смольного никто из пулеметчиков не склонял. К себе товарищ Сталин никого не вызывал, в отличие от Троцкого, не только имевшего в штабе революции кабинет, но и отдававшего приказы. Кто в этом сомневается, смотрите недавно изданную книгу Р. Слассера «Сталин в 1917 году».

Маяковский отступил от исторической правды и вдругом – поставив Сталина впереди Троцкого, хотя на самом деле Иосиф Виссарионович в исторический день «оказался не у дел».

Второй раз имя Сталина Маяковский помянул в стихотворении «Домой», написанном год спустя:

 
Я хочу, чтоб к штыку приравняли
перо,
С чугуном чтоб и с выделкой стали
О работе стихов, от Политбюро,
Чтобы делал доклады Сталин.
 

Если в поэтических строчках насчитывают всего дважды имя Сталина, то сталинские деяния, лозунги, причудливые изгибы «генеральной линии», прокладывавшейся вождем на глазах чуткого ко всякому повороту политики поэта, воспевались бессчетное число раз!

Во второй половине двадцатых годов Сталин постоянно выдвигал лозунги: о «самокритике», «заострении борьбы с бюрократизмом», «чистке соваппарата», «организации новых хозяйственных кадров и красных специалистов», «усилении колхозного и совхозного движения», «наступлении на кулака», «чистке партии» и другие.

На каждый из этих лозунгов найдем множество откликов Маяковского, из них составляются тома его сочинений.

О «самокритике»:

 
Не нам критиковать крича
Для спорта горластого, —
Нет, наша критика – рычаг
И жизни и хозяйства…
 

О «заострении борьбы…»:

 
Не дадим, чтобы из-за каких-то
бюрократов-болванов
Ухудшилось качество болванки;
 

О «наступлении на кулака»:

 
Чтоб даром не потели мы по одному,
по два, —
Колхозами, артелями, объединись,
братва.
Вредителю мы начисто готовим карачун.
Сметем с полей кулачество, сорняк
и саранчу.
 

В довоенные годы биограф Маяковского В. Катанян в сочинении под названием «Сталинские лозунги» исследовал случаи «наибольшего текстуального и тематического приближения Маяковского к Сталину, конкретные точки поэтического соприкосновения».

Таких соприкосновений оказалась тьма. Сталин высказался о «прорехах и недочетах», и Владимир Владимирович о них же:

 
Товарищ Солнце, скажем просто:
Дыр и прорех у нас до черта,
Рядом с делами гигантского роста
Целые коллекции прорех и недочетов.
 

По поводу таких псевдостихов Борис Пастернак с горечью писал Маяковскому:

 
Я знаю, ваш путь неподделен,
Но как вас могло занести
Под своды таких богаделен
На искреннем вашем пути.
 

В списке для рассылки билетов на выставку «20 лет работы» Маяковский вслед за именем любимой и ее мужа пишет: «ЦК ВКП(б), тов. Сталину, секретариат, 2 билета». Разослал приглашения и его соратникам Молотову, Кагановичу, Ворошилову и другим, в разные руководящие инстанции, в том числе ОГПУ…

Печать практически замолчала выставку, организованную по личной инициативе Маяковского.

Сказать, однако, что Маяковскому где-то на самом верху (откуда на головы проштрафившихся замечательных литераторов, таких, как Замятин и Пильняк, Ахматова и Мандельштам, низвергались громы и молнии) перекрыли кислород, как Платонову и Булгакову, неверно. Травли, как водилось тогда, испытанной другими, ему не пришлось пережить. Дела, в общем-то, шли в начале 1930 года нормально, как всегда.

Все помнили, как Маяковский осуждал самоубийство Есенина, воспевал «всяческую жизнь», призывал к борьбе, перекрытию трудовых норм, перевыполнению планов, исполнению директив и лозунгов. Ему и в поцелуе виделся цвет знамен. Умереть хотел под красным флагом. Так писал от души. Он был искренним человеком. Но и скрытным, даже от близких, даже от тех, кто по долгу службы должен был бы знать все, от оптимистов в штатском, кто запросто захаживал к нему на Лубянку и в Гендриков. Возглавлял когорту славных Яков Саулович Агранов, он же Аграныч, он же Яня – друг и ответственный сотрудник ОГПУ, чей кровавый след по земле тянется с первых лет революции.

«“На лефовских” вторниках стали появляться все новые люди – Агранов с женой, Волович, еще несколько элегантных юношей непонятных профессий. На собраниях они молчали, но понимающе слушали, умели подходить к ручкам дам и вести с ними светскую беседу. Понятно было одно: выкопала их Лиля Юрьевна. Мне, по наивности, они казались “лишними людьми” нэповского типа. Агранов и его жена стали постоянными посетителями бриковского дома», – пишетЕ.А. Лавинская.