Текст книги "Поэты и вожди. От Блока до Шолохова"

Найденный «Волк» – стихотворение, начинающееся словами «За дремучую доблесть грядущих веков…». Однако искали не «Волка».

Что было дальше? Анна Андреевна отвечает: «Пастернак, у которого я была в тот день, пошел просить за Мандельштама к Бухарину, я к Енукидзе в Кремль. Этим мы ускорили и, вероятно, смягчили развязку…

Через пятнадцать дней рано утром Наде позвонили и предложили, если она хочет, то может быть с мужем вечером на Казанском вокзале. Все было кончено. X. и я пошли собирать деньги на отъезд. Давали много. Елена Сергеевна заплакала и сунула мне в руку, не считая, кучу денег.

На вокзал мы поехали вдвоем. Заехали на Лубянку за документами. (Так Анна Андреевна узнала, где находится место, куда ей самой вскоре придется наведываться много раз…) Осипа очень долго не везли. Мой поезд (с Ленинградского вокзала) уходил, и я не дождалась… Очень плохо, что я его не дождалась и он меня не видел, потому что от этого в Чердыни ему стало казаться, что я непременно погибла».

За стихотворение Мандельштама сослали на три года в глухой городок на Каме под охраной трех конвойных, утешавших ссыльного, опасавшегося, что его везут на казнь: «У нас за песни не расстреливают». Первоначально была идея отправить на канал, дать в руки лопату, чтобы перевоспитать. Но потом порешили отказаться от этой затеи, понимая, что такого испытания не выдержит.

На Лубянке пытали ночными допросами, ярким светом ламп, жаждой – кормили соленым, пить не давали. За попытку протестовать надели смирительную рубашку, отправили в карцер, тем самым нанесли тяжелую психическую травму.

«Никто не сомневался, – пишет Надежда Мандельштам, – что за эти стихи он поплатится жизнью». Предвидя свой исход, Осип Эмильевич упросил сапожника в подошве сделать тайник, упрятал там бритвенные лезвия. Таким образом пронес их тайком в камеру, где, не выдержав издевательств, сделал первую попытку покончить с собой. До конца замысел не довел, порезав вены на обеих руках, в запястьях.

Заключенные звали следователя Христофорычем. Полное имя – Николай Христофорович Шиваров. Его самого – расстреляли.

…Много лет спустя, когда стало известно о сталинских преступлениях, следователь, занимавшийся реабилитацией, говорил писателю Вениамину Каверину:

«“Для меня многое ясно, неясно, правда, почему Мандельштам был так мягко, по тем временам, наказан”.

Я высказал предположение, что Сталин, привыкший к восхвалениям, был, вероятно, ошеломлен прямотой Мандельштама. Что, кстати, и подтверждает его телефонный разговор с Пастернаком, но, – добавил Каверин, – это только мое предположение».

Действительно, такой поэтической пощечины Сталин тогда ни от кого не получал. Автор антологии «Русская поэзия XX века» Евгений Евтушенко утверждает: «Мандельштам был первым русским поэтом, написавшим стихи против начинавшегося в тридцатые годы культа личности Сталина, за что и поплатился».

Нужно только уточнить, что этот пресловутый культ начинался не в тридцатые, а в двадцатые годы. Если действительно подобные антисталинские стихи первые, тем более удивляет мягкий приговор суда.

Есть несколько причин такой «мягкости». Во-первых, летом 1934 года до выстрела в Смольном, по сигналу которого начался «большой террор», постепенно набиравший силу и достигший кульминации в 1937–1938 годах, за поэтическое инакомыслие обычно отправляли в ссылку или лагеря. Наверное, не избежал бы Мандельштам лагеря, если бы за него не заступился считавшийся тогда среди живых талантливейшим Борис Пастернак. Но главным образом – Николай Иванович Бухарин, тогда уже не член политбюро, но все еще член ЦК партии, редактор «Известий», с которым вождь продолжал поддерживать отношения, некогда самые дружеские.

* * *

Знакомство Мандельштама и Бухарина, начавшееся в «Метрополе» в 1922 году, не прервалось, а крепло и длилось до самого ареста. При ночном обыске в Нащокинском переулке нашли и унесли на Лубянку записки Николая Ивановича, связанные с намечавшимися визитами к нему поэта. Встречи происходили, по-видимому, много раз. Если Сталин был злым гением Мандельштама, то Бухарин – добрым, и многое, самое важное, сделал для гонимого и отверженного.

Пик в издательской деятельности поэта относится к 1928 году. Тогда вышли три книги – стихов, прозы и критики. Такое явное чудо никакими общественными процессами объяснить невозможно: ужесточалась цензура, травились инакомыслящие, столь «неактуальный» поэт, как Мандельштам, казалось бы, вообще перестал иметь шансы на книгу. А выходят сразу три!

Все потому, что, пользуясь правом главного идеолога, Бухарин, понимая, какой силы талант Мандельштама, делал для него исключения из правил, властью своей преодолевал преграды, которые сам же вместе с соратниками возводил.

«Всеми просветами своей жизни, – пишет Н.Я. Мандельштам в “Воспоминаниях”, – Ося обязан Бухарину, книга стихов 28-го года никогда не вышла бы без активного вмешательства Николая Ивановича, который привлек на свою сторону еще и Кирова. Путешествие в Армению, квартира, пайки, договоры на их следующие издания, не осуществленные, но хотя бы оплаченные, что очень существенно, так как О.М. брали измором, не допуская ни к какой работе, – все это дело рук Бухарина…»

Кирову звонил в Ленинград: там долго не печатали «Стихотворения», наиболее полное прижизненное издание. Выхлопотал Николай Иванович опальному и персональную пенсию, проведя решение через правительство – Совет Народных Комиссаров СССР.

К заступничеству этого вождя Мандельштам прибегал и когда речь шла о незнакомых людях. Так, узнав случайно, что пяти старикам, банковским служащим, грозит по какому-то поводу расстрел, не успокоился, пока смертную казнь не отменили.

«Мы, большевики, – сказал Бухарин, имея в виду расстрелы, так возмущавшие поэта, – относимся к этому просто: каждый из нас знает, что и с ним это может случиться».

Всем своим существом протестовал поэт против такой простоты. Из всего написанного современниками особенно выделял есенинскую строку:

 
…не расстреливал несчастных
по темницам.
 

Поэта не особенно печалило временное отсутствие газа и ванны в его последней квартире.

 
Квартира тиха, как бумага —
Пустая без всяких затей,
И слышно, как булькает влага
По трубам внутри батарей…
 

Печалило другое: как нестерпимую физическую боль ощущал всё нарастающий гнет, посещая издательства, журналы, где что-то пытался напечатать, заработать.

Некий просвет наступил после разгона организации пролетарских писателей, неистовых стражей русской литературы. Журнал «Звезда» поместил «Путешествие в Армению». Прошли публичные вечера (с большим успехом) в Ленинграде и Москве. Ему дали в столице аудиторию Политехнического музея.

В том же стихотворении, датируемом ноябрем 1933 года, читаем:

 
…А стены проклятые тонки,
И некуда больше бежать —
А я как дурак – на гребенке
Обязан кому-то играть.
Наглей комсомольской ячейки
И вузовской песни наглей,
Присевших на школьной скамейке
Учить щебетать палачей.
Пайковые книги читаю,
Пеньковые речи ловлю
И грозное баюшки-баю
Кулацкому паю пою…
 

Городской житель, тончайший лирик, эрудит, полиглот, казалось бы, такой далекий от масс, переживших индустриализацию и коллективизацию, не имевший ни одного родственника у станка или в деревне, мучился той же болью, что и народ, не желая приравнивать перо к штыку, колоть кулаков, врагов народа.

Он раньше многих, если не первый среди великих современников-поэтов, увидел пропасть, куда катилась держава.

Давно почва ушла у него из-под ног, жил «не чуя страны». В новую квартиру непрошеным гостем вошел и навсегда поселился страх.

 
И вместо ключа Ипокрены
Давнишнего страха струя
Ворвется в халтурные стены
Московского злого жилья.
 

В отличие от современников, никогда не обольщался все громче заявлявшим о себе вождем. Если Пастернак по просьбе Н.И. Бухарина написал в начале тридцатых годов стихи, воспевающие Сталина, положив в основание поэтического монумента вождю краеугольный камень, то Мандельштам уже тогда полностью осознал, что за человек правил в Кремле.

Задолго до ареста понял: будущего у него нет.

«Я очень запомнила один из наших тогдашних разговоров о поэзии, – пишет А.А. Ахматова. – Осип Эмильевич, который очень болезненно переносил то, что сейчас называют культом личности, сказал мне: “Стихи сейчас должны быть гражданственными…”»

И прочел ей стихи о Сталине, за которые заплатил жизнью.

Когда в мае 1934 года Осип Мандельштам оказался на Лубянке, то Борис Пастернак постучался за помощью в те же двери – к Николаю Бухарину, к нему же явилась жена арестованного. За какие именно стихи арестовали – Бухарин точно не знал, да и у просителей полной ясности не было. Бухарин написал ходатайство, обратившись к бывшему лучшему другу – Сталину. Поскольку в то время одной его просьбы уже недоставало, Бухарин сослался также на Пастернака.

После чего состоялся телефонный разговор с Пастернаком.

Сталин, в юности писавший стихи на русском языке, хотел удостовериться, действительно ли Мандельштам – большой поэт и его следует пощадить. Выговорив Пастернаку, что тот слабо борется за друга, и услышав в ответ, что Мандельштам не совсем друг, вождь далее спросил:

– Но ведь он же мастер? Мастер?

П а с т е р н а к: Да дело не в этом.

С т а л и н: А в чем же?

П а с т е р н а к: Хотелось бы встретиться с вами. Поговорить.

С т а л и н: О чем?

П а с т е р н а к: О жизни и смерти.

Вождь бросил трубку, но утвердительный ответ на вопрос о мастерстве получил, если не до конца от Пастернака, то от других литературных консультантов, недостатка в которых тогда не испытывал.

Пастернак понимал, что стихи о Сталине, которые он не принял, слушая в авторском исполнении на Тверском бульваре, лишь эпизод трагедии, которая надвигается на страну, народ, писателей в частности. Поэтому хотел как-то повлиять на вождя, смягчить, возможно, его сердце.

Так пытались делать поэты в другие эпохи, повлиять на самодержцев, в том числе Пушкин, призывавший Николая I проявить милость к осужденным декабристам.

Отдав Мандельштама судьям на Лубянке, Сталин, однако, предопределил сравнительно мягкий приговор формулой:

«Изолировать, но сохранить». О ней узнала на свидании в тюрьме от следователя и донесла до нас жена поэта.

«Изолировали» на три года в Чердынь, до особого распоряжения, понимая, что никуда Осип Эмильевич не денется вместе с верной подругой Надеждой Яковлевной, последовавшей за ним добровольно в ссылку.

Не учли, что «сохранять» себя страдающий Мандельштам, помрачившийся на Лубянке в уме, не захочет.

С пристани жена отвезла мужа в больницу, где его поместили в палату на втором этаже. Отсюда он под утро выпрыгнул из окна, к счастью, упав на вспаханную для клумбы землю. Вторая попытка покончить жизнь самоубийством также оказалась неудачной. Но руку повредил навсегда.

Вот тогда Надежда Мандельштам в отчаянии дала в Москву телеграммы. Когда, оказавшись вскоре в столице, она зашла в «Известия» и попыталась пройти в кабинет главного редактора, ей пришлось пережить тяжелую сцену: заветная дверь перед ней не открылась.

«Какие страшные телеграммы вы присылали из Чердыни, – с упреком сказала секретарша и скрылась в кабинет для доклада. Вышла оттуда чуть не плача. – Николай Иванович не хочет вас видеть, какие-то стихи…» «Больше я его не видела, – заключает Надежда Яковлевна. – Ягода прочел ему наизусть стихи про Сталина, и он, испугавшись, отступился».

Принять в кабинете официально не решился, сам доживал последние годы. Однако помог.

Из Чердыни было разрешено без конвоя проследовать в Воронеж, где и пролетели три года ссылки. Там, на родине Кольцова и Платонова, опальный поэт в 1934–1937 годах сочинил стихи, которые относятся не только к вершинам его творчества, но и русской поэзии, куда удалось подняться в XX веке немногим.

Когда-нибудь литературоведы издадут антологию стихотворений о Сталине с примечаниями, при каких обстоятельствах они появились на свет. Пастернак написал их в период короткой первой «оттепели», в надежде, что Сталин прекратит террор. Ахматова сочинила их в послевоенные годы, когда сын сидел в лагере и ей пообещали, что таким путем она добьется его освобождения. Мандельштам написал хвалебные стихи о Сталине в 1937 году, когда пришел конец ссылке, надеясь, очевидно, таким путем доказать, что и он не «враг народа». Он пытался зарифмовать с огромными усилиями то, что, не уставая, твердила пропаганда: о сталинской клятве, побегах Сталина из ссылки, о том, что Сталин – это Ленин сегодня…

 
И шестикратно я в сознанье берегу,
Свидетель медленный труда, борьбы
и жатвы,
Его огромный путь – через тайгу
И ленинский Октябрь —
д о выполненной клятвы…
 

Другой стих заканчивается строчками:

 
И промелькнет пламенных лет стая,
Прошелестит спелой грозой Ленин,
И на земле, что избежит тленья,
Будет будить разум и жизнь Сталин.
 

Последняя строка этих стихов за рубежом, в трехтомнике, и в журнальной недавней публикации дана в иной редакции:

 
Будет губить разум и жизнь Сталин.
 

Образ душегуба был и в первом варианте самоубийственных стихов о Сталине, замененный позднее на другой – кремлевского горца.

Ему на год вернули относительную свободу. Без права жительства в Москве и многих других городах. Свободнее всего чувствовал себя на скамейке Тверского бульвара, где видели его сидящим с женой.

Домой приходили таясь. Но как было утаиться от всевидящего глаза, если во второй комнате его отдельной кооперативной квартиры жил незаконно прописанный постоянный соглядатай, он же писатель Костырев, сообщавший куда следует о нарушении паспортного режима соседом.

«В мае 1937 года Мандельштамы вернулись в Москву, к “себе” в Нащокинский. Я в это время гостила у Ардовых в том же доме. Осип был уже больным, много лежал. Прочел мне все свои новые стихи, но переписывать не давал никому…

Уже год как, все нарастая, бушевал террор. Одна из двух комнат Мандельштамов была занята человеком, который писал на них ложные доносы, и скоро им стало нельзя даже показываться в этой квартире. Разрешения остаться в столице Осип не получил. X. сказал ему: “Вы слишком нервный”. Работы не было. Они приезжали из Калинина и сидели на бульваре», – это слова Анны Ахматовой.

 
Еще не умер ты, еще ты не один,
Покуда с нищенкой-подругой
Ты наслаждаешься величием равнин
И мглой, и холодом, и вьюгой.
 

После воронежской ссылки наслаждаться природой оставалось год. Можно было селиться только за сто первым километром от столицы. Там жил у хороших людей – рабочих, владевших деревянным домом, сдававших от нужды комнату. Читая газеты из Москвы, где все больше места занимали портреты Сталина, отчеты о судах над «врагами народа», Мандельштам ужасался, что никто из его соратников даже пальцем не шевельнул, чтобы помешать вождю захватить власть. Наоборот, все помогали ему загонять в угол очередную жертву.

Прочитав известие об аресте Станислава Косиора, который незадолго до этого сам в газете клеймил врагов, сказал:

– Сталину не нужно рубить головы, они слетают сами, как одуванчики.

Наезжая нелегально в Москву, глядя с высоты пятого этажа на город, раздумывал, а не броситься ли еще раз из окна вниз головой… Ему помогали друзья, чем могли. Часть последнего лета прожил на деньги, которые дали писатели Катаев, Петров, актер Михоэлс. Однажды, выйдя, как всегда, ни с чем из Союза писателей, нашел в кармане кем-то незаметно вложенные 300 рублей. Возможно, то было «дело рук» Суркова, тогда еще молодого, далекого от власти поэта.

Посещая кабинеты Союза писателей, вел себя так, будто не был лишен прав, – шумел, требовал, настаивал.

В начале марта получил путевку сроком на два месяца в санаторий, где лечили нервные болезни, брал ее в руки как пропуск в жизнь, появилась последняя надежда. Ему сказали, что путевка – «общественный ремонт здоровья». Он поверил.

В том же марте в Москве начался процесс над тем, кто спасал жизнь Мандельштама, писал письмо Сталину, ходатайствовал за него.

Письмо Бухарина попало на Лубянку, в надежные руки. Они дотянулись второй раз до поэта, когда никто больше из близких вождю людей не стал бы за него просить, никто из руководства Союза писателей также бы не заступился.

Есть подозрение, что как раз в этом «союзе» дали добро на арест. Во всяком случае адрес уехавшего из Москвы за сто первый километр могли сообщить органам только там, где выдавали путевку.

Второй арест последовал, как и первый, в мае, спустя четыре года после того, как увели его на рассвете.

Последним московским жилищем стала Бутырская тюрьма, как звали ее в старину – Бутырский замок, не без некоторых удобств для заключенных сооруженный по проекту Матвея Казакова в «просвещенный век» Екатерины II, стремившейся придать европейские формы даже таким казенным домам.

Сюда доставили с Лубянки, где сняли отпечатки пальцев, сделали последние прижизненные фотографии зэка Мандельштама в профиль и фас. Эти фотографии, под пятизначным номером 93145, поместили в папку личного дела с пометкой «Срок хранения – постоянно».

Таким образом, остались два поясных портрета хорошего качества. Как предписывалось правилами съемки, заключенный глядел пристально, не моргая, в объектив. На нас смотрит человек обреченный.

На обложке дела – даты. 3 мая 1938 года – день ареста. 4 августа – день перевода в Бутырку. За два дня до этого Особое совещание, как назывался суд скорый и неправый, слушало дело о Мандельштаме Осипе Эмильевиче, 1891 года рождения, сыне купца, эсере. Постановили: «Мандельштама Осипа Эмильевича за к/р (то есть «за контрреволюционную деятельность». – Л.К.) заключить в исправтрудлагерь сроком на пять лет, считая срок с 30 апреля 1938 года», с момента подписания ордера на арест.

После заочного слушания дела арестованный узнал о своей участи, в чем расписался: «Постановление ОСО читал. О.Э. Мандельштам».

Пять лет лагерей в 1938 году – наказание сравнительно мягкое. Судьи поступили так вторично, исходя из все той же формулы вождя: «Изолировать, но сохранить».

Никогда Осип Мандельштам к партии эсеров не принадлежал, как и к любой другой. С чего судьи взяли, что арестованный – эсер? По-видимому, им было известно, что печатался он в выходившей в Москве газете «Знамя труда». Ее издавала партия социалистов-революционеров, тогда еще не объявленная вне закона.

Из лагеря писал брату в Москву, что его этап выехал 9 сентября, приехал 12 октября. Эта же дата подтверждается анкетой в личном деле с пометкой «Срок хранения – постоянно».

По документам, 27 декабря 1938 года поэт-страдалец умер от паралича сердца. Надежда Яковлевна у бывших узников собрала свидетельства, из которых явствовало, что муж ее прожил в лагере недолго. Сознание его вторично, как в ссылке в Чердыни, помутилось. Воля к жизни угасла. Ему казалось, что его хотят отравить.

Человек, видевший его в день кончины, работал в 1988 году массажистом института физкультуры в Ленинграде. Он сказал:

«Я стал его руки складывать, а они мягкие, они сложились крестом. Руки были мягкие!

Но его унесли».

Почти у самой границы Москвы, на западной окраине, есть старое бывшее сельское кладбище, оказавшееся в черте города. У стен церкви захоронена Надежда Яковлевна, до конца исполнившая долг, сохранившая наследие мужа, память о нем. Замечательный по полноте, научному аппарату трехтомник стихотворений и прозы (а также дополнительный том) вышел двумя изданиями за границей. Там же появились исследования московских литературоведов, книги воспоминаний жены поэта, которые можно отнести к образцам лучшей мемуарной прозы. Отрывки из них печатаются в наших журналах. К столетию со дня рождения Осипа Мандельштама приурочено в Москве наиболее полное издание его сочинений. Ни один из великих поэтов не возвращается к народу так поздно, с таким трудом.

Рядом с крестом над могилой Н.Я. Мандельштам почитателями поэта поставлен камень с надписью: «Светлой памяти Осипа Эмильевича Мандельштама». Он похоронен где-то в Приморье, на кладбище бывшего лагеря «Вторая речка».

Судьба Мастера (Михаил Булгаков)

Вернувшись в Москву после очередной поездки в Киев, Михаил Булгаков в мае 1923 года писал в очерке, появившемся вскоре в известной тогда газете «Накануне»: «Ровно в шесть утра поезд вбежал под купол Брянского вокзала. Москва. Опять дома. После карикатурной провинции без газет, без книг, с дикими слухами – Москва город громадный, город единственный, государство, в нем только и можно жить. Вот они, извозчики, на Садовую запросили 80 миллионов. Сторговались за полтинник. Поехали. Москва. Москва…»

Всего за полтора года почувствовал себя писатель истинным москвичом и полюбил город, без которого больше не представлял жизни. Первое отмеченное биографами появление его в Москве относят к 1916 году, когда он, будучи врачом, приехал с фронта за новым назначением, откуда уехал «в распоряжение смоленского губернатора». Недолго врачевал в глухом селе, потом в городе Вязьме, а это уже рядом с Москвой.

Первоначально у него пробудилось сильное желание освободиться от оков службы. На смену этому чувству пришло вскоре другое – расстаться и с медициной, служить которой повелел ему в юности долг перед семьей, заглушивший на довольно долгое время инстинкт к творчеству.

В конце 1916 года Булгаков безуспешно приезжал в Москву за отставкой по причине нездоровья.

По-видимому, уже никому не удастся установить первый дом в Москве, который дал кров будущему писателю: пребывание в нем длилось недолго, особого значения в булгаковской судьбе он не сыграл и даже не выразился явно в его автобиографической прозе.

В годы Гражданской войны военврач Белой армии Булгаков хлебнул лиха, скитался по разным селам и городам. Осенью 1921 года на пути из Батуми в Москву шел по шпалам километров двести.

В город приехал ночью, в товарном вагоне. «Бездонная тьма. Лязг. Грохот. Еще катят колеса, но вот тише, тише. И стали. Конец. Самый настоящий всем концам конец. Больше ехать некуда. Это – Москва. Москва». Первая ночь прошла в чьей-то пустовавшей комнате, где ему случайно удалось устроиться до утра с помощью попутчицы «курсистки-медички», с которой трое суток ехал в одном вагоне в столицу.

Ему тогда помог муж сестры, проживавший в центре города в доме на Садовом кольце. Родственник уехал, предоставив Булгакову возможность зацепиться за высвободившийся островок жилья в бушующих волнах жилищного кризиса, который переживала Москва.

Быстро решил новоявленный москвич проблему службы, став сотрудником Литературного отдела Главполитпросвета при Народном комиссариате просвещения.

Как рассказывал Булгаков друзьям, помогла ему решить проблему с жильем Надежда Константиновна Крупская, руководившая Главполитпросветом. И на Садовой, вблизи Триумфальной площади, которую в будущем назовут именем Маяковского, в типичном московском доходном, в пять этажей, доме получил комнату сотрудник Литературного отдела Главполитпросвета Михаил Афанасьевич Булгаков и жена Татьяна Николаевна. Соседи звали ее «быстрая дамочка», она всегда не ходила, а бегала.

Этому дому суждена долгая жизнь, и не только потому, что он выстроен капитально. Этот булгаковский дом памятен, конечно, всем, кто читал «Мастера и Маргариту», поскольку именно в нем разворачиваются многие события знаменитого романа, где с документальной точностью описаны и комната, и квартира, и дом, у которого видоизменен номер.

Это дом № 10 по Большой Садовой, принадлежавший до революции, как гласит справочник «Вся Москва», «московскому купцу Ил. Дав. Пигиту».

Долгое время старожилы называли его по-прежнему – дом Пигита. До революции дорогие многокомнатные квартиры здесь занимали коммерсанты, преуспевающие «свободные художники». После революции дом стал одной из «рабочих коммун», все его жильцы обязывались бесплатно обслуживать друг друга по своим специальностям; квартиры заселили люди, перебравшиеся из подвалов, бараков, с рабочих окраин. Дом этот Булгаков описал и в рассказе «№ 13, Дом Эльпитрабкоммуна».

Одним из «коммунаров» стал Михаил Афанасьевич Булгаков.

Хотя Михаил Афанасьевич был невысокого мнения о своем жилище, не раз писал о «проклятой пятидесятой квартире», тем не менее в его распоряжении оказалась отдельная комната, где хватало места и для кровати, и для обеденного, и даже письменного стола.

Служба в Литературном отделе, или, как его сокращенно называли тогда, Лито, длилась всего месяца два, но Булгаков успел за это короткое время проявить себя умелым организатором, сумевшим в невероятно трудных условиях разрухи наладить работу отдела, до его прихода влачившего жалкое существование: в запущенной комнате воцарился порядок, появилась канцелярская мебель, сотрудники, появились, что самое важное, писатели.

Кроме Лито, в Главполитпросвете существовали отделы, ведавшие другими отраслями культуры – музыкой, изобразительным искусством. Все эти и многие другие организации, в том числе Наркомпрос, занимали громадное, одно из самых вместительных, бывшее жилое здание, выстроенное страховым обществом «Россия» на рубеже XIX–XX веков в стиле ренессанс на Сретенском бульваре. Здание это известно любителям архитектуры: несмотря на масштабы, высоту, оно не только вписалось в исторический центр, но и стало его украшением. Побывавший в Москве знаменитый архитектор Корбюзье счел дом одним из красивейших в городе. Известна по многим фотографиям художественная ограда этого здания.

В «Записках на манжетах» указан точный адрес Литературного отдела Главполитпросвета: дом № 4, 6-й подъезд, 3-й этаж, кв. 50, комната 7. Зная название улицы, я по этим координатам отправился на Сретенский бульвар и быстро нашел лестницу, по которой поднимался когда-то полный надежд Михаил Булгаков.

«В 6-м подъезде – у сетчатой трубы мертвого лифта. Отдышался. Дверь. Две надписи. «Кв. 50». Другая загадочная – «Худо». Отдышаться. Как-никак, а ведь решается судьба».

Судьба решилась тогда удивительно быстро и просто, все бы было хорошо, если бы Лито не ликвидировали. Эпоха военного коммунизма заканчивалась, в городе закрывались многие нерентабельные организации, снова начались поиски службы. «Обегал всю Москву – нет места. Валенки рассыпались». Это из письма от 9 февраля 1922 года.

Но, несмотря на безработицу, полуголодное существование, Булгакова не покидали оптимизм, жажда деятельности. Он был внимательным наблюдателем и видел, как при новой экономической политике быстро менялось все кругом к лучшему.

Недолгое время день и ночь занимался журналистикой, поступив в открывшийся тогда частный «Торгово-промышленный вестник», газету для деловых кругов. Писал для нее то, что никогда не войдет в собрание его сочинений, даже самое полное. На счастье, газета вскоре закрылась – редактор не сумел сводить концы с концами.

В поисках газетной информации ему приходилось и тогда, и позднее работать не столько головой, сколько ногами, подчиняясь закону «репортера ноги кормят». Он писал:

«Не из прекрасного далека я изучал Москву 21—24-х годов. О нет, я жил в ней и истоптал ее вдоль и поперек… Где я только не был! На Мясницкой – сотни раз, на Варварке – в Деловом дворе. На Старой площади – в Центросоюзе. Заезжал в Сокольники, швыряло меня и на Девичье поле…»

В Столешниковом переулке однажды Булгаков встретил своего недавнего товарища по Лито журналиста Арона Эрлиха. Тот привел безработного в редакцию «Гудка» на площадь Коммуны, оттуда она затем переместилась на Солянку, в несколько комнат Дворца труда, так тогда стали называть бывший Воспитательный дом, одно из самых известных зданий Москвы, появившееся во времена Екатерины II в XVIII веке.

В редакцию «Гудка» тогда знали дорогу Юрий Олеша, Валентин Катаев, Илья Ильф, Евгений Петров, Константин Паустовский… Одни из них здесь работали в штате редакции, как Булгаков, являлись на службу ежедневно, правили письма рабочих-железнодорожников, писали статьи, очерки, фельетоны, которые пользовались особой популярностью. Другие выполняли разовые задания.

На страницах «Гудка» Михаил Булгаков напечатал десятки фельетонов, которые сочинял поразительно быстро. Одновременно с «Гудком» сотрудничал в другой редакции. Если первая являлась газетой рабочих-железнодорожников, то вторая – группы русских эмигрантов, ставших на путь сотрудничества с советской властью, агитировавших оказавшихся на чужбине соотечественников за возвращение на родину. Газета эта под названием «Накануне» печаталась в Берлине на русском языке. Самолетами, начавшими тогда регулярные рейсы между Москвой и Берлином, доставлялась в советскую столицу и продавалась в киосках, пользуясь большой популярностью. При газете издавалось несколько приложений, одно из которых – литературное – редактировал Алексей Толстой. Он по достоинству оценил талант Михаила Булгакова и не раз требовал от редакции: «Побольше Булгакова».

Помещалась московская редакция «Накануне» в центре, в Большом Гнездниковском переулке, в так называемом доме Нирензее.

Редакция «Накануне» стала одним из литературных клубов Москвы начала двадцатых годов. В ней печатались Сергей Есенин, Всеволод Иванов, Валентин Катаев, Константин Федин…

На страницах этой газеты Михаил Булгаков создавал сочинения, которые представляют собой смесь очерка, репортажа и фельетона, где оперативность, точная репортерская деталь, образность очеркиста соседствуют с сатирой и юмором фельетониста.

Эти газетные публикации, посвященные злободневным событиям, полны автобиографических подробностей, в них мастерски запечатлена Москва начала 20-х годов, нелегкий быт москвичей. Каждое из этих сочинений, при всем различии, полно оптимизма, веры в будущее столицы и нового государства, чьи первые шаги отразил журналист Михаил Булгаков.

Не случайно один из его последних очерков, напечатанных в «Накануне» в мае 1924 года, заканчивается такими словами: «Москва! Я вижу тебя в небоскребах!»

Михаил Булгаков с радостью описывал начавшийся в Москве на его глазах ремонт домов, дорог, его вдохновлял котел, где рабочие варили уличный асфальт, он в мельчайших деталях описал встреченного им однажды на московской улице мальчика, который под восторженными взглядами прохожих с ранцем на спине шествовал в школу.

По случайному совпадению не только Лито помещалось в квартире № 50, но и комната, где поселился Булгаков, находилась в квартире № 50. Все тяготы коммунального существования усугублялись соседом – неким Василием Ивановичем, на беду писателя оказавшимся злостным нарушителем порядка и покоя. Он пил, буянил, сквернословил, а выпив, играл на гармони так громко, что работать было никак невозможно. Булгаков самым тщательнейшим образом запечатлел типичное для Москвы тех лет житье «без квартир».

Жизнь в квартире № 50 по Большой Садовой описал и Валентин Катаев, нередко бывавший здесь в гостях. В автобиографическом повествовании «Алмазный мой венец» Валентин Катаев изобразил друга молодости в образе синеглазого. «Он не был особенно ярко-синеглазым. Синева его глаз казалась несколько выцветшей, и лишь изредка в ней вспыхивали дьявольские огоньки горящей серы, что придавало умному лицу нечто сатанинское…»