Текст книги "Поэты и вожди. От Блока до Шолохова"

Такие выверты чекисты не могли позволить даже Алексею Максимовичу.

Наблюдая за комиссарами Петрограда, за управителями бывшей столицы, Горький бичевал их не только в статьях. Написал пьесу под названием «Работяга Славотеков». Состоялось несколько ее представлений. После третьего показа цензура сняла «Работягу». Такого позора Горький никогда не переживал.

В этом образе увидел себя трибун Зиновьев, завораживавший тогда слушателей пламенными речами.

Как ни трудно было Горькому, однако в самые страшные годы Гражданской войны, когда распались экономика, транспорт, свирепствовали голод, холод, болезни, смерть косила людей, вместо очистительной бури переживавших апокалипсис, Горький не покинул родину.

Всех спасти не мог, не предотвратил казнь Гумилева, многих других несчастных, попавших в застенки работяги Славотекова. Но многих спас от голода, создав комиссию по улучшению быта ученых.

Последней акцией Горького был комитет помощи голодающим, «Помгол», куда вошли представители общественности, находившиеся в явной оппозиции к режиму, но выразившие готовность организовать сбор средств, на которые можно было бы закупить хлеб и другие продукты.

Однако «Помгол» критиковал власти за инертность. Такую оппозицию в 1921 году в Кремле допустить не могли. Ленин предложил распустить комитет, руководителей – арестовать. Так и сделали, арестовали не только руководителей, но и многих членов комитета, собирались их расстрелять…

Ленин настойчиво советовал Горькому переменить обстановку, уехать из Петрограда, где его без конца одолевали ходатайствами, просьбами, а он, в свою очередь, переадресовывал эти жалобы наверх.

После краха «Помгола» Горький решил уехать. Средств, как прежде, для жизни в эмиграции не было. Но помощи из партийной кассы, куда внес десятки тысяч, или из казны не дождался, хотя Ленин в декабре 1921 года дал письменное указание секретарю ЦК В. Молотову помочь. Как видим, тогда Вячеслав Михайлович не особенно ценил писателя…

Официальная версия гласила: Горький едет лечиться. На самом деле произошла нормальная эмиграция. Его выслали из страны, вынудили уехать, чтобы не путался под ногами на пути к новой жизни.

* * *

Итак, в конце 1921 года Максим Горький снова очутился в эмиграции, повторив судьбу многих русских демократов, которым приходилось покидать родину первый раз в эпоху царизма, второй раз – в годы Гражданской войны и нэпа.

Вдали от дома Горький попытался было, как и прежде, играть роль заступника. В 1922 году обратился в Кремль с просьбой пощадить – на этот раз руководителей партии эсеров. Над ними затеяли суд за минувшие грехи, им грозила казнь. Письмо Горького Ленин назвал «поганым», однако не советовал публично выступать против заступника.

Вождя не послушали. Началась газетная травля. В нее включились лучшие партийные перья, в том числе Демьян Бедный:

 
О… Он, конечно, нездоров:
Насквозь отравлен тучей разных
Остервенело-буржуазных
Белогвардейских комаров.
Что до меня, давно мне ясно,
Что на него, увы, напрасно
Мы снисходительно ворчим:
Он вообще неизлечим.
 

В 1923 году в письме Р. Роллану Горький признавался, что не помышляет о возвращении: «Не чувствую ни малейшего желания возвращаться в Россию. Я не мог бы писать, если бы был вынужден все свое время тратить на то, чтобы непрестанно повторять: “Не убивай”».

Горький жил в Сорренто в окружении, как всегда, родных и близких. Содержать большой дом помогали средства, поступавшие от некоего Парвуса, бывшего литературного агента писателя, который после триумфального шествия горьковских пьес на сценах Германии собрал в начале века 120 000 золотых марок, но не отдал положенной доли хозяину, заиграл их и только годы спустя, под страхом суда, решил вернуть крупный долг по частям.

В 1925 году поэт Владислав Ходасевич, прощаясь и порывая с Горьким, когда их пути разошлись, пророчески заметил:

– Нобелевской премии не дадут, Зиновьева уберут, платежи Парвуса прекратятся, и он вернется в Россию.

Так оно и произошло.

Интерес к Горькому в Европе угасал, он больше не получал прежних гонораров, его не печатали, как прежде. Но все чаще публиковали на родине. Между автором и Госиздатом, крупнейшим издательством, завязалась прочная нить. В конце концов она превратилась в веревку, за которую автора начали все сильнее и сильнее тянуть. Руководство издательства настойчиво приглашало автора домой, как будто для него это обстоятельство имело важное значение.

Крутой поворот во взглядах Буревестника произошел в 1927 году.

Конечно, до Горького доходили известия о Соловках, лагерях, судах, процессах, суровых приговорах, массовых расстрелах.

Но, как и в дни первой русской революции, он снова заговорил о праве народа на месть и жестокость, поскольку «есть жестокость самозащиты народа, окруженного тайными и явными предателями, непримиримыми его врагами. Эта жестокость вызвана – и тем самым – оправдана».

Кроме главного прокурора, Сталину требовался главный адвокат, способный оправдать любые преступления перед судом истории, куда вождь входил в гимнастерке и мягких сапогах, с улыбкой, очаровавшей в Европе многих проницательных демократов, знатоков человеческих душ. Таким адвокатом, как и прокурор, требовавшим высшей меры, должен был стать Горький. Европейски известный писатель, поддерживавший контакты с властителями умов – Уэллсом, Ролланом, Шоу, Тагором… Один такой защитник мог заменить дивизию дипломатов, пропагандистов, политиков.

Сближение с вождем началось в год «великого перелома». Горький посылает в Кремль подробное письмо, где предлагает изменить коренным образом лицо советской печати, требует, чтобы «факты отрицательного характера» обязательно уравновешивались «фактами характера положительного». Этот постулат, постепенно внедренный, нанес огромный вред журналистике, сделал ее кривым зеркалом, послушным орудием аппарата.

Предложил Горький, в частности, издавать журнал «За рубежом». Сталин подробно ответил, принял предложения, выразил заботу о здоровье, готовность прислать лучших врачей из России.

Ко дню 50-летия вождя из Италии ушла телеграмма из нескольких строк: «Сталину, Кремль, Москва. Поздравляю. Крепко жму руку. Горький».

Сталин руку пожал и больше уже не выпускал ее из железных тисков.

Через несколько дней принимается решение ЦК «О выступлениях части сибирских литераторов и литературных организаций против Максима Горького». После этого документа никто не только в Сибири, но по всему Союзу не смел, как прежде, хулить эмигранта.

В 1930 году Горький все еще жил в Италии. К нему доходит множество писем крестьян с мольбой о помощи, они с Украины, Урала, Сибири… Их пропускают, потому что знают: Горький поймет все так, как нужно.

«Враждебных писем, – анализируя почту, делится он мыслями с товарищем Сталиным, – я, как и Вы, как все мы, “старики”, получаю много. Заскоки и наскоки авторов писем убеждают меня, что после того как партия столь решительно ставит деревню на рельсы коллективизации – социальная революция принимает подлинно социалистический характер. Это переворот почти геологический и это больше, неизмеримо больше и глубже всего, что было сделано партией. Уничтожается строй жизни, существовавший тысячелетия, строй, который создал человека крайне уродливо, своеобразного и способного ужаснуть своим животным консерватизмом, своим инстинктом собственника. Таких людей – два десятка миллионов. Задача перевоспитать их в кратчайший срок – безумнейшая задача. И однако, она практически решается…»

Длинное это письмо, подробное, Горький пишет, как пастырь послушнику, забыв, кого поучает. Он отпускает грехи, успокаивает совесть Сталина, укрепляет его веру в правильности выбранного решения, в результате которого «многие из миллионов впадут в безумие», то есть начнут отстреливаться, сжигать дома, резать скот, бежать куда глаза глядят с насиженных мест.

«А в общем все идет отлично. Гораздо лучше, чем можно было ожидать. Так что не наказывайте ругателей, Иосиф Виссарионович, очень прошу Вас», – заключает свое обращение к главному «геологу» воспрянувший Буревестник. Таким вот патриархом сталинизма становится еще в эмиграции Буревестник в письмах и в статьях, появляющихся в главных газетах СССР. Выходят они порой сразу в один день в «Правде» и «Известиях», вопреки журналистской этике, по команде сверху. Исходит она, конечно, – от «старика».

Горький просит «не наказывать» раскулаченных крестьян. Ученых и инженеров, сидевших на скамье подсудимых, он, как прокурор, призывает уничтожать. «Если враг не сдается – его истребляют» – этот афоризм сочинен в связи с судом над мифической «Промпартией». «Внутри страны против нас хитрейшие враги организуют пищевой голод, кулаки терроризируют крестьян-коллективистов убийствами, поджогами, различными подлостями, – против нас все, что отжило сроки, отведенные ему историей, и это дает нам право считать себя все еще в состоянии гражданской войны. Отсюда следует естественный вывод: если враг не сдается – его истребляют».

Да, Сталин, сам публицист, так складно сказать бы не смог.

Между прочим, насчет «инстинкта собственности». У Горького этот «пережиток» выражался в систематическом коллекционировании не только книг, но и красивых дорогих вещей, например, нефрита, статуэток из слоновой кости японской и китайской работы, монет, медалей, картин, оружия. Многое из собранного дарил. Многое – хранил дома.

– Дорогие они? – спрашивают бесцеремонно современные посетители музея М. Горького, мальчишки, разглядывая восточные шедевры.

– Цены им нет, – отвечают экскурсоводы, переводя разговор на духовные ценности, заложенные в сочинениях писателя.

Только в 1931 году Горький, все еще живя постоянно в Италии, окончательно упаковывает чемоданы, часть архива оставляет за границей, большую часть отправляет на родину, куда является и сам. «Сегодня Горький приехал, – записывал 14 мая в дневник М. Пришвин, – встречают как царя. В “Правде” поместили этот портрет под Сталина – вот до чего! 16 мая. Горький до того теперь высоко поставлен в государстве, что далеко выходит за пределы писательской славы, и к нему теперь относятся прямо как к победителю, которого не судят».

К приезду подготовили дом, бывший особняк миллионера Рябушинского у Никитских ворот, один из роскошнейших и прекраснейших в старой Москве, творение Федора Шехтеля. Закрыли парадную дверь, устроили вход со двора. Охрана с собаками день и ночь берегла Алексея Максимовича. Его давний секретарь П. Крючков докладывал ОГПУ о каждом шаге поселившегося здесь патрона. Были и другие сотрудники, не скрывавшие ведомственной принадлежности. Они дежурили постоянно.

Чем сильнее укреплялся культ Горького, тем прочнее связывалась его судьба не только с Кремлем, но и Лубянкой. Крылом Буревестника прикрывались все более злые деяния тех, кто из московских подвалов, где все вызревало, вырвался на стратегический простор каналов, островов, особых лагерей.

Через год после возвращения Горький совершает поездку на крупнейший тогда объект ОГПУ – строительство Беломорско-Балтийского канала. Взял с собой больше ста попутчиков-писателей. Не только молодых, подающих надежды, не только комсомольских поэтов, ударников от литературы, пролетарских писателей, порой не совсем грамотных, но и маститых, таких, как Шкловский, Инбер, Шагинян, всех не перечислить. Сначала ехали в поезде, естественно, специальном. Ехали в мягких вагонах сто двадцать литераторов во главе с патриархом. Чувствовали себя как при коммунизме. «Едим и пьем по потребностям, ни за что не платим. Копченые колбасы. Сыры. Икра. Фрукты. Шоколад. Вина. Коньяк. И это в голодный год», – пишет один из участников поездки.

Сколько все это стоило? Ровно тридцать сребреников, уплаченных каждому правдолюбцу из кассы ОГПУ. Но если молодому Авдеенко, автору процитированных строк, несмышленышу в политике, по молодости лет незрячесть как-то можно простить, то как мог не видеть всего, что творилось за окнами спальных вагонов, знаток России?

Поездка на каторгу мыслилась Горьким как экскурсия в воспитательный дом, куда успели заключить сотни тысяч людей. Зачем? Чтобы увидеть плоды гепеушного просвещения.

На память о поездке «молнией», под редакцией, в частности, М. Горького, вышла монументальная книга «Канал имени Сталина». (Истинную книгу о канале под названием «Котлован» сочинил другой писатель, не вошедший в число ста двадцати едоков, командированных на охранный кошт.)

Почему опекала Горького и его дом, скажем, не рабоче-крестьянская милиция? Не только потому, что по положению, которое занял писатель, вживленный в сталинскую железную систему, ему полагалась охрана тайного ведомства. Есть еще одна причина. Дом Горького играл для ОГПУ – НКВД роль центра сбора информации, какую (в меньших масштабах) играл дом Маяковского и Бриков в Гендриковом переулке, где своими людьми считались чекисты Яков Агранов и другие работники, опекавшие литературу. Юрист по образованию, Осип Брик не делал секрета, что служил по юридической части в ВЧК, о чем писала в мемуарах его жена Лиля Юрьевна, как и муж, и сестра Эльза Юрьевна, служившая в органах.

Так вот и жил под охраной «верных ребят» Алексей Максимович в двух шагах от «Дома Герцена» на Тверском бульваре, где ютились в тридцатые годы в приспособленных под жилье комнатах Андрей Платонов, Осип Мандельштам, Сергей Клычков. Им, как Анне Ахматовой, Николаю Клюеву, патриарх ничем не помог.

Глубоко заблуждаются те, кто до сих пор уверен: «…все, что есть замечательного в нашей литературе 20—30-х годов, так или иначе обязано авторитетному имени».

В особняк Горького приходили многие писатели, стремившиеся под благословение патриарха, не раз беседовавшего со Львом Толстым, Чеховым, дружившего с Лениным. И со Сталиным, чью «неутомимую и чудодейственную железную волю» восславил на весь мир. В телеграмме, направленной в Кремль, назвал его доверительно «дорогим товарищем и другом». А в статье, известной под названием «Пролетарский гуманизм», поставил друга как гуманиста в один ряд с Марксом и Лениным, утверждая, что идеология пролетариата «реально и мудро осуществляется вождем его Сталиным». Естественно, что этот панегирик, напечатанный сразу в «Правде» и «Известиях» как директива ЦК, пришелся по душе гуманисту, о чем стало известно автору.

Сочинив заповеди «социалистического реализма», собрав под обновленные хоругви многих писателей и поэтов – от Пастернака до Безыменского, от Булгакова до Гладкова, Алексей Максимович отдал всех на попечение товарищам Щербакову и Жданову, а от них они перешли Ставскому и Фадееву.

Горький, как стало известно из недавно опубликованного письма в «Известиях ЦК КПСС», прямо называет последних двоих малограмотными людьми, интриганами, просит ЦК освободить его от руководства Союзом писателей СССР. Написать написал, а председательствовать остался. Убедили, значит, в незаменимости.

Конечно, Горький не Ставский и не Фадеев, жалость из него до конца не выдавили. Кое-кого вытаскивал за волосы из лагерей, кое-кому помогал уехать, как Замятину, упрашивал за несчастных то Ягоду, то Сталина, можно припомнить и другие добрые дела. Но перевесят ли они недобрые?

На одном из вечеров в Центральном Доме литераторов встретил я писателя Илью Семеновича Шкапу, было ему за девяносто. Он автор воспоминаний «Семь лет с Горьким». В молодости был одним из ближайших помощников. Так вот, семь лет помогал классику, а двадцать лет сидел в лагере и ссылке. Причем взяли его в 1935 году, когда Алексей Максимович находился в полном здравии, увели, не побоялись огорчить горячо любимого друга НКВД, который не бросился на выручку преданного Шкапы. Выйдя на свободу, Илья Семенович простил кумиру молодости грех, во всяком случае, книгу о нем написал и издал.

Простят ли Горького другие? Родственники и товарищи поэтов Васильева и Смелякова, философа Лосева и многих других, кого подверг патриарх критике, ставшей основанием для репрессий.

«Мы должны просить правительство разрешить союзу литераторов поставить памятник герою-пионеру Павлу Морозову…» Это тоже призыв Горького, услышанный правительством. Памятник был поставлен в детском парке на Пресне.

Любил Иосиф Виссарионович бывать у Горького. Приезжал с соратниками, слушал сказку «Девушка и смерть» в чтении автора. Встречался с приглашенными гостями, не раз обсуждал проблемы культуры. Политика партии в области литературы вырабатывалась здесь в не меньшей степени, чем в коридорах власти.

Трижды приезжал в особняк на Малой Никитской Сталин в последние дни жизни друга. Выпил даже (после того, как смерть отпустила на несколько дней Горького из своих объятий) по кавказскому обычаю хорошего вина.

Опекавший Горького Генрих Ягода, в молодости учившийся на фармацевта, в годы опричной службы увлекался фармацевтикой. В штате его учреждения находилась сверхсекретная лаборатория, где алхимики в белых халатах, наброшенных на мундиры с малиновыми петлицами, разрабатывали средства мгновенной отправки на тот свет. Недавняя публикация фрагмента из судебного дела Берии подтверждает: в недрах госбезопасности наличествовала изуверская служба, где не только составляли яды, но и убивали людей. Поэтому не случайно родилась версия, что Горького умертвили. На одном из громких судебных процессов вскоре после его кончины Генриха Ягоду и Петра Крючкова, секретаря, лечащих врачей обвинили в… отравлении писателя. Причем все обвиняемые в этом признались. Но что стоят их признания?

Живым Горький был для Сталина, для поцеловавшего его перед кончиной сентиментального Ворошилова и их соратников нужнее, чем покойник. Мертвый, он уже не мог сочинять лозунги, подгонять подуставших, горевших энтузиазмом на стройках пятилеток, обманывать миллионы людей.

Истины ради нужно сказать, что «несвоевременные мысли» прорывались порой и тогда. Горький пытался что-то писать в знак протеста, что-то заносил в дневник, когда поднялась лавина казней после выстрела в Кирова. По-стариковски ворчал, жаловался на режим, установленный в его казенных домах, – в Москве, Горках, Крыму. В Италию путь навсегда закрыли.

Ворчание, порой бессознательное, слезы по ночам слышали помощники. Делали вид, что не слышат, сотрудники НКВД, которые ели и пили задарма в особняке.

Народ не слышал стенаний заключенного в особняке. Он видел Горького на трибуне Мавзолея рядом с вождями. Слышал призывы к борьбе, истреблению врагов в Гражданской войне, которая, как оказалось, не кончилась. Народ ходил по улице Горького, посещал театры и музеи его имени.

При жизни писатель позволил воздать себе почести, какие воздают только покойному. Именно таковым сочли его задолго до физической кончины летом 1936 года в Москве многие из тех, кто любил Буревестника в молодости.

Поэт против вождя (Осип Мандельштам)

В русской литературе не раз случались драматические противостояния между поэтом и царем, достаточно вспомнить историю отношений Пушкина и Николая Первого, начавшихся с того, что император соизволил стать личным цензором первого стихотворца, учредил за ним полицейский надзор, не разрешил выезд за границу и так далее.

Тот же император, однако, позволил издавать журнал, взял с поэта слово, что не будет драться на дуэли, прислал смертельно раненному лейб-врача, обеспечил многодетную семью покойного.

При всей очевидности этих фактов поколения литературоведов, пытаясь разобраться в причине дуэли Пушкина, сурово клеймят императора, некоторые договариваются до того, что чуть ли не рука Николая вложила пистолет в руку Дантеса. Ищут некий заговор во главе с монархом и когда исследуют другой роковой поединок у подножия Машука, где не заезжий иностранец, а соотечественник, друг-приятель, не промахнулся, стреляя в сердце поэта.

Живший после Пушкина и Лермонтова, спустя век, Мандельштам хорошо знал историю их взаимоотношений с высшей властью, как она, эта власть, воздействовала на судьбы поэтов. Знал ли, какая кара постигнет его, если выступит против того, кто, не имея титула монарха, единолично правил страной после Ленина?

В январские дни 1924 года Мандельштам, пройдя мимо гроба Ленина, в газетном репортаже назвал умершего «лицом самой России». В стихах позднее – «спелой грозой».

Какой грозой обернется для него Сталин, если заклеймить прославляемого везде вождя «душегубом и мужикоборцем», пальцы его сравнить с червями, а глаза, улыбающиеся всем с портретов, фотографий, размножаемых миллионными тиражами, назвать тараканьими?

«В 1932–1933 годах Осип Эмильевич Мандельштам жил в Москве на Тверском бульваре, 25, то есть в Доме Герцена, на первом этаже правого от ворот флигеля», – пишет литературовед Эмма Герштейн, приходившая не раз в это жилище поэта. Далее замечает: «С тех пор, как он поселился в Доме Герцена, у него часто бывал Сергей Антонович Клычков, живший в том же доме, в левом флигеле». Клычков – талантливый поэт и замечательный романист, в молодости – друг Сергея Есенина.

В том же доме в те самые годы жил на Тверском бульваре другой сосед – Андрей Платонов, писавший романы в стол… В просторной городской усадьбе располагались редакции журналов, литературные объединения, штабы писательских организаций, в том числе той «пролетарской», самой тогда приближенной к верхам, где секретарствовал набиравший высоту Александр Фадеев.

В этом доме хорошо знали о негласном приговоре, который вынес «Бедняцкой хронике» и ее автору («…сволочь!») лично товарищ Сталин (переданном Фадееву), после чего началась яростная травля в печати Андрея Платонова. Знали отношение верховной власти к Есенину, чье имя с 1926 года предавалось забвению.

С середины 20-х годов возникло и крепло противостояние между Сталиным и теми писателями, которых в наше время называют великими, совестью русской литературы: Булгаковым, Ахматовой, Платоновым.

Противоборство Мандельштама и власти по всем линиям началось рано. «Первая встреча О. М., – пишет Надежда Мандельштам, – с новым государством – это посещение Дзержинского и следователя, когда он хлопотал в 1922 году об арестованном брате». Первая встреча поэта и нового государства состоялась ранее, в дни его становления. По примеру Александра Блока, услышав музыку революции, Осип Мандельштам пошел служить большевикам.

В Москву после революции приехал в марте 1918 года в правительственном поезде, который доставил в новую столицу сотрудников народных комиссариатов, то есть министерств.

«По приезде в Москву, – как свидетельствует Надежда Мандельштам в изданных за границей “Воспоминаниях”, —…ему пришлось пожить несколько дней у Горбунова в самом Кремле», – не уточняя, как само собой разумевшееся, кто такой Горбунов.

Николай Петрович Горбунов, согласно энциклопедии, с ноября 1917 года – секретарь Совета Народных Комиссаров, то есть правительства, и личный секретарь В.И. Ленина.

Проснувшись в Кремле на следующий день после приезда в квартире секретаря главы правительства, поэт отправился на завтрак в столовую, где прислуживавший прежний дворцовый лакей, накрывая на стол, предупредил, что вот-вот выйдет откушать кофий сами товарищ Троцкий, народный комиссар.

По логике некоторых современных авторов, в тот момент Осип Эмильевич должен был бы броситься в объятия Льва Давидовича, воспользовавшись таким случаем. Однако произошло обратное: поэт поспешил уйти, хотя понимал, что столоваться ему негде.

Не состоялась стыковка и с другим наркомом, Чичериным, намеревавшимся взять на службу в Наркомат по иностранным делам. Нарком предложил в качестве пробного задания написать проект правительственной телеграммы на французском языке, что не составляло особого труда для знающего язык соискателя должности. Но и в тот день ретировался из наркомата, не попрощавшись. Почему?

«Он всегда как-то по-мальчишески убегал от всякой власти, – объясняет эти поступки автор “Воспоминаний”. – Несколько месяцев служил в Наркомате народного просвещения. Об этом есть свидетельство председателя ВЧК…»

Читая «Красную книгу» ВЧК, показания Ф.Э. Дзержинского в связи с убийством Яковом Блюмкиным посла Германии в дни июля 1918 года, я не обратил особого внимания на трижды упоминавшуюся в этом документе фамилию Мандельштама.

«За несколько дней, может быть, за неделю до покушения, я получил от Раскольникова и Мандельштама (в Петрограде работает у Луначарского) сведения, что этот тип (т. е. Блюмкин. – Л.К.) позволяет себе говорить такие вещи: жизнь людей в моих руках, подпишу бумажку – через два часа нет человеческой жизни. Вот у меня сидит гр. Пусловский, поэт, большая культурная ценность, подпишу ему смертный приговор, но, если собеседнику нужна эта жизнь, он оставит ее и т. п. Когда Мандельштам возмущенно запротестовал, Блюмкин стал ему угрожать…»

Рассказав далее о посещении германского посольства, где узнал, что убийцей оказался сотрудник ВЧК Яков Блюмкин, глава чекистов замечает: «Мне стало все ясно. Фигура Блюмкина ввиду разоблачения его Раскольниковым и Мандельштамом сразу выяснилась как провокатора».

О каком Мандельштаме идет речь? Может быть, об однофамильце? Нет, как свидетельствует Надежда Мандельштам, то был Осип Эмильевич.

…В «Кафе поэтов», где встречались тогда почти все рифмующие, известные и неизвестные авторы, Осип Мандельштам познакомился с Яковом Блюмкиным, молодым, буйного нрава чекистом, подкреплявшим доводы в спорах наганом, который нередко выхватывал из кобуры. Этому самому Блюмкину, боевику партии левых эсеров, по ее рекомендации принятому в ВЧК, как явствует из показаний Дзержинского, была поручена организация отдела советской контрразведки, чем оный занимался активно, вербуя приглянувшихся ему людей. Подходящим агентом показался контрразведчику Мандельштам, долго живший в разных странах Европы, хорошо знавший языки. Чтобы у слушателя не оставалось сомнений в его возможностях, Блюмкин демонстрировал в кафе документы, ордера на аресты и прочие бумаги, стоившие тогда жизни, бахвалился могуществом своей организации.

Мандельштам пришел в ужас от услышанного, выхватил и порвал бумаги. Не теряя времени, направился к Ларисе Рейснер, знакомой молодой писательнице, жене Федора Раскольникова, заместителя наркома по морским делам.

Вот его-то и убедил Мандельштам, что Блюмкину нужно срочно укоротить руки. После чего состоялась встреча на Лубянке с Дзержинским, всерьез принявшим информацию. Последовали «оргвыводы»: с руководящей должности Яков Блюмкин был с треском снят, но из органов не уволен, что позволило ему в конечном счете убить посла.

После такого поворота событий Мандельштаму лучше было не попадаться на глаза разгневанному террористу. Он возвращается в Петроград, где продолжает служить в наркомате, а в начале 1919 года начинает странствия по городам и весям, направляясь на юг, ближе к теплу и природному изобилию. Колесит по Украине, Крыму, Кавказу. Его однажды арестовали во врангельском Крыму, когда же оттуда выбрался морем на Кавказ, последовал арест в Тифлисе.

Вернулся в Москву… В 1922 году на Лубянку угодил брат Александр. Ему грозила суровая кара. Поэт добился приема у самого молодого руководителя партии, Николая Ивановича Бухарина, чей кабинет находился в «Метрополе», превращенном в офис и жилой дом для руководящих работников.

Николай Иванович, воспользовавшись утвердившимся к тому времени «телефонным правом», позвонил в ГПУ, на Лубянку, Феликсу Эдмундовичу, замолвив слово, посоветовал отдать арестованного на поруки хлопотавшему за него брату, Осипу.

Дзержинский принял Мандельштама и, очевидно, вспомнил, что они уже встречались. Сняв телефонную трубку, отдал распоряжение выпустить на свободу Александра Мандельштама. Но следователь не подчинился. Пришлось Осипу явиться на Лубянку с поклоном к вооруженному следователю. Тот встретил не один, с двумя телохранителями, начал убеждать, что в интересах просителя не добиваться освобождения брата. Пришлось снова прибегнуть к заступничеству Бухарина.

С того времени познал автор «Камня», как он говорил, «гепеушное презрение к людям». По другой линии – литературной – начались неприятности на следующий год.

Как считает биограф поэта Надежда Мандельштам, «его литературное положение определилось уже к 1923 году, когда его имя было вычеркнуто из списков сотрудников всех журналов, а потому вертелись вокруг него стукачи уже в двадцатых годах».

Мандельштам знал, что каждое его сочинение просвечивается рентгеном не только редактуры, цензуры, но и ОГПУ. Тем не менее написал осенью 1933 года шестнадцать стихотворных строк памфлета, направленного лично против диктатора.

Эти строки читал родственникам, друзьям, знакомым, порой не радовавшимся такой откровенности. Кто донес? Пока неясно.

Известно, собственноручно стихи записаны автором в мае 1934 года, в кабинете следователя. Ему требовалось не только признание, но и вещественное доказательство – рукописный текст. Так появился автограф, у которого счастливая судьба.

У следователей имелся первый вариант стихотворения, где в третьей и четвертой строках значилось:

 
Только слышно кремлевского горца —
Душегуба и мужикоборца.
 

Стихи сохранились в деле, не брошенном в костер, когда в Москве в октябрьские дни 1941-го жгли архивы наркоматов, спешно эвакуировавшихся на Волгу. По просьбе комиссии по литературному наследию О.Э. Мандельштама в архиве недавно произвели поиск, закончившийся не только находкой автографа (заслуга научного сотрудника В.М. Маркелова), но и его публикацией.

 
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кавказского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются глазища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей,
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову дарит за указом указ —
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь,
кому в глаз.
Что ни казнь у него – то малина
И широкая грудь осетина.
 

О. Мандельштам

За автором самоубийственных строк явились ночью трое с понятыми.

Нечаянным свидетелем ареста оказалась Анна Андреевна Ахматова. Дело было в Москве, на Арбате, на улице Фурманова, как с 1926 года назывался Нащокинский переулок, на углу с Сивцевым Вражком, где выстроили в начале тридцатых годов кооперативный дом. Его жильцами стали, в частности, Михаил Булгаков с женой Еленой Сергеевной. Впервые в жизни получил квартиру Осип Мандельштам. По тем временам то был хороший вариант: дом в центре, с удобствами, телефоном. Квартира отдельная, хотя и с недоделками.

«Тринадцатого мая 1934 года его арестовали, – пишет Анна Андреевна… – Ордер на арест был подписан самим Ягодой. Обыск продолжался всю ночь. Искали стихи. Мы все сидели в одной комнате. Было очень тихо. За стеной у Кирсанова играла гавайская гитара. Следователь при этом нашел “Волка” и показал Осипу Эмильевичу. Он молча кивнул головой. Прощаясь, поцеловал меня. Его увели в семь часов утра, было совсем светло. Надя пошла к брату, я к старым друзьям… Вернувшись домой вместе, убрали квартиру, сели завтракать. Опять стук, опять обыск…»