Текст книги "Поздние ленинградцы. От застоя до перестройки"

Геннадии Григорьев

 
А что я оставлю, когда я уйду?
Чем имя в потомках прославлю?
Наследства не будет. Имейте в виду:
Я вам ничего не оставлю.
И берег балтийский, и крымский прибой,
И яхту, и парус на мачте —
Я весь этот свет забираю с собой,
Живите без света.
И – плачьте!
 

Г. Григорьев, «Завещание»

В марте 2007 года ушел из жизни поэт Геннадий Григорьев. От него остался только один прижизненный сборник стихов. Но с тех пор Геннадий Григорьев, один из самых сильных ленинградских поэтов поколения 70-х, был много раз издан, существует ежегодно вручаемая Григорьевка – поэтическая премия. Геннадий Григорьев был человек безбытный. Придумал стихотворение, прочитал, приятелям понравилось, ну и ладно. Жил, как говорили в его юности, «в стране поэзии».

«Моя любовь и молодость совпали с зарей социализма развитого», – писал Геннадий Григорьев. Он родился в 1949 году и свои главные стихи написал на рубеже 60–70-х. При жизни его считали скорее городской достопримечательностью и часто путали с более известным однофамильцем Олегом. Он жил во внешне благополучную, но совершенно не созданную для поэзии эпоху.

Владимир Рекшан: «Мы поколение, которое прожило относительно легкую жизнь в социальном смысле, но с некоторыми ограничениями, которые ощущались. Границы, возможностей были обозначены, но в пределах этик границ ты мог жить, как хотел. Эта лирическая вялотекущая эйфория, так или иначе связанная с алкогольными напитками, довела это поколение до перестройки».

Говорить и сочинять стихи Гена Григорьев начал одновременно. Его врожденный, органический талант почти не нуждался в шлифовке. Детские стихи Григорьева по форме не уступают взрослым: звонкий ритм, классическая рифма, злободневное содержание.

Галина Григорьева: «Просто у него какой-то дар был. Никто его ничему не учил. Он сам взял и в восемь лет сочинил:

 
Как у дедушки Ивана
И корова, и сметана.
А теперь коровы нет,
На то хрущевский есть запрет».
 

Геннадий Григорьев как поэт сформировался в ленинградском Дворце пионеров, в литературном клубе «Дерзание». С момента появления он удивил абсолютно зрелыми стихами и той неожиданной, чрезвычайно веселой манерой, которой он был верен всю жизнь. Он так и не вышел из юности, практически не эволюционировал, каким был поэтом в 19 лет, таким он оставался и до 50-ти с хвостиком.

Николай Голь: «Это из стихотворения 1968 года:

 
Кого-то бьют по морде,
Кого-то взяли в плен,
На стихотворном фронте Пока без перемен.
А выправка пользительно,
А нам ни встать, ни лечь,
И по своим позициям своя картечь.
Не захмелеешь с водки.
Давай, ребятам, бром.
За что мы пьем?
За сводки Информбюро.
Сорвет погоны ротные, сорвет ремень.
На стихотворном фронте – без перемен.
 

Но это уже совершенно узнаваемый Григорьев».

Н. Голь и Г. Григорьев

Педагог «Дерзания» Нина Алексеевна Князева не столько учит, сколько любит учеников и поэзию. Григорьев сразу становится звездой, его в лицо называют гением и водят по компаниям и квартирам как первоклассного поэта-импровизатора.

Виктор Топоров: «Клуб „Дерзание” скорее оказался средой, сформировавшей его как молодого наглого мужчинку. Хотя это изначально было в нем заложено генетически и средой, где он проникся такой иллюзией, что стихи – это важное и ответственное, самое важное дело на свете».

Еще в «Дерзании», в 19 лет Григорьев пишет «Этюд с предлогами» – настоящую поэтическую и жизненную программу:

 
И, конечно же, не вдруг и не к нам
В закрома посыплет манна с небес.
Только мне ведь наплевать на…
Я прекрасно обойдусь без… <…>
И пока в руке не дрогнет перо,
И пока не дрогнет сердце во мне,
Буду петь я и писать про…
Чтоб остаться навсегда вне…
 

Этой программе он не изменит – прекрасно будет обходиться без любых материальных благ и останется вне любых объединений и определений. Но в 1968 году это поэтическое заявление кажется юношеской бравадой. Ни стихи, ни мировоззрение, ни социальное положение не вызывают сомнения в его успехе.[2]2
  Геннадия счастливая юность. Две младшие сестры, обожавшая его мама, Тамара Николаевна, и очень уважительно относившийся к нему отец, Анатолий Иванович, крупный строительный начальник. Я помню, как на первом курсе мы с Геной и еще с одним его однокурсником выпивали на Новосибирской улице. Меня поразила деликатность домочадцев – никто не заходил, не тревожил. Поздно вечером приходит отец, приоткрывает дверь и говорит: «Геша, выпиваешь с приятелями? Вот тебе от папы!». Он кидает нам связку бананов – вещь тогда чрезвычайно редкую.


[Закрыть]

У Геннадия счастливая юность. Две младшие сестры, обожавшая его мама, Тамара Николаевна, и очень уважительно относившийся к нему отец, Анатолий Иванович, крупный строительный начальник. Я помню как на первом курсе мы с Геной и еще с одним его однокурсником выпивали на Новосибирской улице. Меня поразила деликатность домочадцев – никто не заходил, не тревожил. Поздно вечером приходит отец, приоткрывает дверь и говорит: «Геша, выпиваешь с приятелями? Вот тебе от папы!» Он кидает нам связку бананов – вещь тогда чрезвычайно редкую.

Григорьев и Маяковский. Фото С. Подгоркова

Галина Григорьева: «Маленький Геня был красивым, почти женственной красотой, на лошадке сидит игрушечной. Он же первенец в семье был, поэтому все от него без ума были: и баба Феня, и тетя Тамара».

Виктория Путятина: «Тамара Николаевна, она как-то очень интересно произносило слово „Гена”, у нее это не произносилось никогда, у нее в окончание слышалось слово „гений”. И „Гена” и „гений”, одновременно это непроизносимо. Когда она его так называла, это первый раз умиление просто вызвало. Очевидно то, что его в семье считали неординарной личностью, баловали…»

В конце 60-х годов Геннадий Григорьев поступает на филологический факультет Ленинградского университета. Но вскоре становится ясно: учебная дисциплина и академическая наука не для него. Он вышел из клуба «Дерзание» и навсегда остался человеком клуба. Только теперь это не поэтический клуб во Дворце пионеров, а знаменитые кафетерии того времени – «Академичка» и «Сайгон». Здесь его слушатели, почитатели, приятели и учителя.

 
Как сладко в час душевного отлива,
Забыв, что есть и недруг, и недуг
Пить медленное «Мартовское» пиво
В столовой Академии наук. <…>
Академичка! Кладбищем надежд
Мальчишеских осталось для кого-то
Местечко, расположенное меж
Кунсткамерой и клиникою Отта.
 

Г. Григорьев, «Академическое»

«Академичка» – это столовая Академии наук, популярное, очень дешевое место у студентов ЛГУ начала 70-х, где многие проводили гораздо больше времени, чем в университетских аудиториях.

На смену романтическим шестидесятым приходят унылые семидесятые. Перед поколением стоит выбор: либо долгая, утомительная, подчас бессмысленная служба, либо интеллектуальное подполье: создание стихов, музыки, картин для узкого круга знакомых – путь дворников и сторожей. Перед Геннадием Григорьевым открываются прекрасные перспективы и там и там. В кругах, близких к Союзу писателей, его выделяют и правоверные коммунисты, и тайные либералы. Непризнанные сайгонские мэтры тоже благоволят молодому таланту. Но он не вписывается ни в какие рамки, остается чужим и в Союзе писателей, и в андеграунде.

Владимир Рекшан: «Нужно сразу понять, что Геннадий Григорьев никогда не был гонимым диссидентом. Гена с точки зрения литературной формы классический советский поэт, но в нем было такое несоветское хулиганство. Я думаю, что ничего бы ему не помешало печататься в те времена».

Виктор Топоров: «Он не разделял явь и выдумку и соответственно не разделял идеал и данность, ему казалось, что раз мне так хочется, так оно и есть. Собственно, об этом все его стихи».

Не окончив филфак, Григорьев, к этому времени молодой отец семейства, приходит работать корреспондентом в ведомственную газету «Ленинградский метростроитель». Работник Гена был не слишком дисциплинированный, зато изобретательный и невероятно веселый. Его поэзия у метростроевцев пользуется не меньшим успехом, чем у литературной богемы Невского проспекта.

Гена Григорьев

Виктория Путятина: «Благодаря такому неформальному общению он мог себе позволить написать репортаж, не являясь на шахту. Не просто информацию, а репортаж. Причем, как мне рассказывал однажды, в те еще времена, Коля Голь… Сидим мы у меня, работаем над нашей работой, куда нам надо сделать, срочно, не помню, или радио, или чего… А Генке надо быть на шахте. Ну соответственно он звонит в редакцию, топочет ногами и говорит: „Я сейчас под толщей кембрийской глины, скоро буду”».

В начале восьмидесятых у Григорьева, разменявшего четвертый десяток, появляется шанс стать профессиональным литератором. Писатель в СССР – это тот, кто окончил Литературный институт. Григорьева неожиданно берут на заочное отделение этого престижного вуза. Здесь появляется возможность обрасти нужными связями в редакциях и издательствах. Но всё это не для него: общежитие Литературного института он превращает в подмостки для собственного поэтического театра.

Виктор Топоров: «Я из институтских дел помню только Генин рассказ о том, что в свою единственную сессию, которую он пытался сдать, провел 140 кулачных поединков, из них 139 проиграл нокаутом, а в 140-й его соперник просто упал пьяный».

Сергей Носов: «Мучился Григорьев. Ну, Григорьев сам там как мэтр, проповедовал, не скажу, преподавал, проповедовал».

Литературный институт дал Геннадию новых знакомых, но не изменил его профессионального статуса. Лучшие писатели, начавшие после середины 1960-х, были обречены на полуподпольное богемное существование. Это относится не только к Григорьеву, но и к гораздо более известным Гандлевскому, Кривулину, Шварц. Официальная литература тех лет напоминает плохую воинскую часть, где никого не интересуют результаты стрельб, а только выполнение устава. Публикуют или чиновников, или тех, кто успел войти в литературу в эпоху оттепели. А Григорьева интересует то, что ни для официальной, ни для самиздатской литературы как бы не существовало.

Это был человек толпы, площадной, городской. А в Ленинграде 1970–1980-х с толпами плохо: чинный, оборонный город. Единственным площадным местом был, пожалуй, стадион имени Кирова на Крестовском острове. У Григорьева есть поэма, которая называется «День „Зенита”» – она рассказывает о том, как встречаются два таинственных человека. Один из них русский, другой – кавказец, они охотятся на уток. Потом выясняется, что это Киров и Сталин, которые решают устроить здесь этот стадион. В этой же поэме появляется новый городской тип:

 
Фанаты? Подонки? Пострелы?
Вояки? Герои? Орлы?
И курточки их сине-белы.
И шарфики сине-белы.
 

Тогда, в 1986 году, надо было быть поэтом, чтобы заметить этот новый тип – тип болельщика «Зенита». Тип, который в нашем городе стал в дальнейшем характерным, если не определяющим его ландшафт.

Анатолий Григорьев: «У меня есть очень большое желание – сделать из этой вещи комикс, иллюстрированный комикс. В контексте того, что сейчас «Зенит» снова станет чемпионом, безусловно, к этому всё идет. Отец очень этого хотел, он мечтал об этом».

Со зрелым Григорьевым многие охотно выпивают, повторяют его шутки, поэтические экспромты. Но воспринимают его как пожилого ребенка, обаятельного неудачника. Тем более что инфантильность поэта бросается в глаза. Он не стремится достичь ни материальных благ, ни карьерного положения. Поэзия для него – игра, а больше всего на свете, как и в детстве, он хочет играть и выигрывать.

Анатолий Григорьев: «Он играл, как актер, как спортсмен, даже когда собирал грибы. Он собирал грибы не просто так, а на счет. Белый гриб – 10 очков, подберезовик – 5, подосиновик – 7. Какая-то была иерархия. Давал фору мне всегда, естественно. Он был очень азартным человеком, он всегда играл насмерть. Ему надо было выигрывать всегда».

Виктор Топоров: «Я всё время вспоминаю, как мы с ним и еще одним моим учеником играли в „Эрудит“. Играли на какие-то копейки, но это неважно. На столе лежала очень дорогая буква „Ю“. В этот момент вторая буква „Ю“ выпала у Гены из рукава. Он припас ее заранее».

Сергей Носов: «Если бы у нас было тепло, как в Греции, то он жил бы в бочке. По сути, это и есть такой Диоген. Диоген стихи не писал, а этот писал, и очень много. Но такой киник своего рода был».

Перестройка, а вместе с ней и популярность приходят, когда Григорьеву было за сорок. История меняется каждый день и требует литературы быстрого реагирования. В моде рок-музыканты, журналисты и снова, как в шестидесятые, поэты. Григорьева печатают в газетах, показывают по телевизору, он превращается в популярного городского персонажа. Стихотворения «Сарай» и «Ламбада о Собчаке» становятся шлягерами ленинградской перестройки.

Николай Голь: «„Сарай”, стихотворение его известное, незнакомые люди пели под гитары, не имея ни малейшего представления, кто автор этого текста».

На рубеже бурных восьмидесятых и девяностых писатели сбивались в стайки. Кто-то становился прорабом перестройки, кто-то, наоборот, обличает Горбачева и Ельцина как агентов международной закулисы. Поэзия Геннадия Григорьева – это поэзия стороннего наблюдателя, который с иронией и некоторым пессимизмом смотрит на окружающую суету. Для него не авторитет даже безумно популярный в те годы Нобелевский лауреат Иосиф Бродский.

Геннадия Григорьева принимают в Союз писателей в пятьдесят два года. Впрочем, Союз к этому времени уже почти разрушился и занимался в основном не литературой, а сварами и политикой. В эти же годы ближайший друг Григорьева и восторженный поклонник его поэзии Олег Козлов находит средства на выпуск его первого стихотворного сборника «Алиби».

Николай Голь: «Был у него один приятель, Олег Козлов. По сути, книгу „Алиби” делал Олег Козлов. Он занимался всей организацией, включая один из сложнейших моментов – надо было Гешу поймать, посадить, взять у него тексты, заставить сложить их в стопочку».

Виктор Топоров: «Он говорил: „Вот гады, вот сволочи! Не даете, никуда меня не пускаете!”. Но как только ему предлагали что-то конкретное, хотели куда-то пустить, он исчезал. Стоило сказать: „Приходи, Геша, завтра – я тебе дам работу или возьму твои стихи к себе в журнал”, – и он пропадал на два месяца с гарантией».

Короткий перестроечный успех заканчивается в 90-е. Геннадий Григорьев живет литературной поденщиной, всегда талантливой, но мало кому известной: радиопередачи, детские журналы-однодневки, написанная в соавторстве с Сергеем Носовым поэма «Доска, или Встречи на Сенной». Григорьев не нажил ничего, кроме нескольких тоненьких книжек, двух сыновей и дочери. Последним его приобретением стал участок в Феодосии, которую он назвал своей ветреной любовницей.

Владимир Рекшан: «Уже на излете бытия, Григорьев за 35 долларов купил себе участок в Крыму. Ну там брошенное садоводство, не садоводство, а даже огороды под Феодосией. Очень на эту тему хвастался: „у меня имение в Крыму, дом в Крыму”».

Галина Григорьева: «И мы даже хотели там в его этой избушке жить, в вагончике. Посмотрели там всё, там персиков по колено, бери – не надо, так сказать. Туда кто-то приезжал из его друзей. Он даже мать туда свез напоследок».

Анатолий Григорьев: «Он в принципе не переносил врачей. Никогда не ходил к зубному за всю жизнь и не воспринимал любое вмешательство, хоть был переломан много раз, позвоночник ломал себе и так далее. Он до последнего дня был на ногах. Но жил быстро. Жил быстро и тем не менее что-то успевал сделать. Я бы сказал так, количество же не главное, что-то сделал… достаточно».

Евгений Мякншев: «Я довольно часто к нему заходил. Мне было уже известно, что он через месяц умрет. Тем не менее, как-то так получилось, я ему предложил: «Давай я тебя сниму на видео». Я не могу сказать, что он отнесся с большим энтузиазмом к этому. Тем не менее он прочитал стихотворение. К сожалению, выглядел он уже не очень хорошо».

Г. Григорьев, 1990 г.

Жизнь любого творческого человека в значительной степени определяется годом рождения. Полководцу нужна война, политику – выборы, какая-то бурная политическая жизнь, а поэту нужен издатель и читатель. Геннадий Григорьев родился в 1949 году. И в его молодости казалось, что и читатель у него есть, и издатель появится. Но так случилось, что он прожил жизнь со всё уменьшающимся количеством читателей и при полном отсутствии издателей. Но несколько его стихов, несомненно, войдут в любую антологию русской поэзии XX века, и это уже замечательный результат.

Социологи

«Корзухина артель» – одно из зданий Ленинградского государственного университета. На втором этаже, в правой части здания, находился философский факультет ЛГУ. И вот в 1961 году здесь создается новая лаборатория – социологии.

Начинается долгая и мучительная история взаимоотношений ленинградской социологии и советского начальства.

Социология изучает общество. Это относительно молодая наука, которая сложилась во второй половине XIX – начале XX века. В это время социология нашла поклонников и в России. Однако после 1920-х история российской социологии прервалась на четыре десятилетия.

Яков Гилинский: «До революции социология у нас развивалась активно, было много известных ученых-социологов в России, и звезда номер один – это Питирим Сорокин».

Игорь Травин: «Он входил в состав Временного правительства, у него был пост статс-секретаря, Керенский его пригласил. Это был единственный человек из „супостатов”, с которым Ленин считался. У Ленина есть несколько публикаций, одна из них называется „Ценные признания Питирима Сорокина”. Сорокин открыл кафедру в университете».

Яков Гилинский: «Затем он был выслан из России вместе с другими учеными в 1922 году на „философском пароходе”, который прозвали „кораблем дураков”. Ему предстояло стать общепризнанной мировой величиной».

Коммунистические идеологи считали, что марксистсколенинское учение содержит в себе все необходимые сведения об обществе и какие-либо иные знания уже не нужны.

Игорь Травин: «Была такая великая книжка, называлась она Краткий философский словарь, в нем социология просто называлась буржуазной лженаукой, и всё тут».

Социология – очень конкретная, практическая наука. Нужна она, прежде всего, для того, чтобы предсказать, как люди будут голосовать на выборах, что они будут покупать, где отдыхать, что смотреть в кино. Первым занимается политическая социология, а вторым – экономическая социология и маркетинг. Потребность в социологах возникает, когда в стране есть политическая демократия и экономическая свобода, конкуренция на рынке. В Советском Союзе не было ни того, ни другого.

В то время как социология находилась в Советском Союзе под запретом, она активнейшим образом развивалась на Западе. Социологи обменивались опытом на международных конференциях. В ходе хрущевских преобразований руководство СССР решило, что нельзя оставаться в стороне от этого процесса. Советские делегаты начали посещать престижные международные мероприятия.

Борис Фирсов: «До начала 60-х годов международные социологические конгрессы, как это ни парадоксально звучит, посещали члены советской Академии наук, академики-философы. Для того чтобы преодолеть дискомфорт, который они испытывали во время этих встреч, решили придумать некую буферную организацию под названием „Советская социологическая ассоциация”».

Однако независимо от планов советского руководства социология находит в Советском Союзе энергичную поддержку снизу. Перспектива изучения и рационального преобразования общества вызывает огромный интерес у молодой научной интеллигенции. Отсутствие в СССР социологического образования никого не останавливает. Социологами становятся люди самых разных профессий.

Борис Фирсов: «Идея оказалась настолько популярна, что прошло буквально несколько лет, а в Советскую социологическую ассоциацию уже вступили тысячи людей, принадлежавших к самым различным кругам российской и советской интеллигенции».

Владимир Ядов: «Огромную роль сыграла война, мы еще как будто чувствовали вину перед погибшими. Мы понимали, что нельзя без конца сидеть в окопе, надо честно говорить и об истории, и о том, что сейчас происходит в стране».

Советские руководители знакомятся с доводами приверженцев социологии и решают, эта наука имеет важное прикладное значение. Социологические исследования должны помочь тем преобразованиям, которые происходят в СССР, строительству коммунизма.

Олег Божков: «Вот это массовое жилищное строительство потянуло за собой решение социальных вопросов: поликлиники, транспорт – всё надо делать, а за что хвататься? Страна огромная, жутко централизованная власть, единых решений на всю страну принять нельзя».

На волне увлечения социологией в 1961 году на философском факультете ЛГУ формируется лаборатория под руководством Владимира Ядова. Вскоре подобные организации появятся в Москве и в Новосибирске. Социологического образования по-прежнему не было, но после специального решения ЦК КПСС в 1969 году в советской столице появилась особая академическая структура – ИКСИ, Институт конкретных социальных исследований.

Олег Божков: «Они были очень неглупые парни – ребята в ЦК КПСС. Они предписали четкое название: с одной стороны, нам нужна социология, чтобы вступить в Социологическую ассоциацию, а с другой стороны, название этого института было прописано в этом постановлении: Институт конкретных (конкретных – никакого умничанья) социальных исследований. Не социологических – социальных!»

Молодые советские социологи 60-х оканчивали гуманитарные факультеты университетов, проходили истмат, диамат, научный коммунизм и, в общем, не сомневались в истинности этих наук, вышедших из марксизма. Они по своим убеждениям были в основном настоящими коммунистами. Но выделялись эстетически на фоне коллег – обществоведов. Говорили и читали по-английски, были модники, любили итальянских неореалистов и Ренуара. Представители какого-то маленького племени внутри гуманитарно – партийного народа. И гуманитарно-партийный народ замечал это отличие и относился к ним с подозрением.

Деятельность лаборатории Ядова оставалась в русле коммунистической идеологии. Молодые ученые предприняли масштабное исследование, чтобы определить отношение советских рабочих к трудовой деятельности. Они надеялись обнаружить таким образом проявления растущей коммунистической сознательности

Владимир Ядов: «Мы хотели понять, верно ли то, что страна находится в зрелой стадии социализма, которая, согласно теории Маркса или Ленина, должна перейти в стадию сверхзрелого социализма, а впоследствии – в коммунизм. Хрущев вообще говорил, что уже наше поколение будет жить при коммунизме».

Игорь Кон: «Очень многие люди искренне верили, что так есть на самом деле, что просто нужна дополнительная информация. Чтобы не связываться с истматом, с научным коммунизмом, избежать этой идеологической конфронтации, надо иметь эмпирические исследования. Дополнительная информация, конечно, подтвердит, что мы лучшие из лучших и живем в лучшем из лучших миров».

Советская власть идет навстречу советским социологам. Заводские парткомы выделяют для них людей, которые проводят опросы среди рабочих. К их услугам вычислительные центры, где работают огромные советские электронно-вычислительные машины – БЭСМ. Информацию в эти машины вводят с помощью перфокарт.

Игорь Травин: «Там сидели изящные девушки в белых халатах, жутко важные и значимые, они-то и занимались по сути дела ведением работы – набивали информацию на перфокарты».

Публикации Ядова и Андрея Здравомыслова были высоко оценены западными учеными, но у партаппаратчиков появились к социологам претензии. Советское руководство встревожено опытом чешских реформ, начавшихся под лозунгом усовершенствования социалистической системы, но приведших к тому, что в стране началась Пражская весна. Советские социологи находятся под контролем, оказывается, что они постоянно вторгаются в запретные сферы.

Игорь Кон: «С цензурой сталкивались. Прежде всего, было очень опасно разгласить государственную тайну, а государственной тайной было абсолютно все».

В советское время в Таврическом дворце находилась ВПШ, Высшая партийная школа. Такая business-school, где готовили советскую партийную элиту. И здесь преподавал социолог Андрей Здравомыслов. Он провел исследование среди своих слушателей – социология партийной элиты. И, собственно, с этого начались гонения на ленинградских социологов. Потому что сведения были совершенно секретными, изучать партийное начальство не полагалось никому.

Чем бы ни занялись социологи – советской семьей, субкультурой молодежи, преступностью, – всё это раздражает коммунистических идеологов. Даже советские рабочие сообщают о себе что-то неправильное. Когда сделавший свою карьеру при Сталине академик Марк Борисович Митин узнал о том, как рабочие относятся к своей трудовой деятельности, он был искренне возмущен.

Владимир Ядов: «Мы с Андреем делаем доклад о результатах исследования, говорим, что примерно шестьдесят процентов рабочих довольны в целом своей работой, а сорок – недовольны. Митин говорит: „Нам нужны те данные, которые нам нужны! А что это такое, чуть ли не половина недовольна работой?”».

К особо неприятным для властей выводам приводит обследование участников движения за коммунистический труд. На вопросы социологов советские рабочие отвечают совсем не так, как этого ожидает советское начальство.

Владимир Ядов: «Оказалось, что участники соревнования за коммунистический труд, ничем не отличались от тех, кто в этом не участвовал. А когда мы спрашивали, вы участвовали, они говорят: не знаю, вроде да, вся бригада участвует».

Результаты социологических исследований для советских руководителей неприятны. В середине 70-х годов они разгоняют московский ИКСИ. В Ленинграде, однако, процесс затянулся почти на десятилетие. Секретарь Ленинградского обкома Григорий Васильевич Романов неожиданно проявил к социологии большой интерес. Он решил, что в Ленинграде нужно создать свой социологический центр, не хуже московского.

Олег Божков: «Когда в 1975 году создавался Институт социально-экономических проблем, Романову лавры Москвы не давали покоя: если в Москве есть, то во второй столице должен быть тоже социологический институт! И вот ленинградские сектора и отделения московских социологических отделений были собраны в один кулак».

Яков Гилинский: «Крышей для социологических исследований служила очередная мода, поддержанная ЦК КПСС, – социально-экономическое планирование. Это был почти такой же фантик, как сегодня нанотехнология или инноватика».

Ядов в очередном докладе сообщает аудитории, что советские граждане всё меньше уделяют внимания общественной жизни и заняты по преимуществу своими личными интересами. Директор института Евграф Сигов возмущен и требует оргвыводов.

Олег Божков: «Первый вопрос, который задает Евграф Иванович Сигов: „Владимир Санович, всё замечательно, но как с этим бороться?!”. Владимир Александрович говорит: „А я не знаю, надо ли с этим бороться. Мы только обнаружили эту тенденцию, надо понять, что это такое, как это происходит. Когда мы поймем всё это, тогда мы вам сможем сказать, надо с этим бороться или не надо”. Может быть, Сигов не знал известного анекдота, но смысл последующего его высказывания состоял именно в знаменитой фразе: „Чего тут думать, трясти надо, блин!”. Бороться надо с этим, не может советский человек уходить куда-то там на кухню, он должен быть тут, на виду!»

Институт социально-экономических проблем находился на тогдашней улице Воинова, сейчас – Шпалерной. И вот в 1983 году в институте происходит разбирательство. Оно связано со знаменитым докладом Татьяны Заславской о состоянии советского общества. Доклад новосибирского ученого каким-то образом попал в руки к американцам. А в докладе было сказано, что в обществе-то, вообще, не всё в порядке, есть кризисные явления. Начали разбираться – от кого же попал этот доклад в Америку. К Владимиру Ядову уже было много претензий у начальства, и решено было, что виноват он. Крупнейшего ленинградского социолога выгоняют из главного центра ленинградской социологии.

В то время как Ядов был изгнан из ИСЭПа, его коллега Борис Фирсов проводил исследование по специальному заданию Ленинградского обкома. Фирсов ушел в социологию после того, как московское начальство уволило его за неблагонадежность с поста директора Ленинградского телевидения. Ленинградское партийное руководство продолжало ему доверять, и Фирсов даже участвовал в составлении докладов Романова. Однако его история также завершилась скандалом.

В конце 1982 года новым руководителем советского государства становится железный Юрий Андропов. До этого он, как известно, возглавлял КГБ и понимал, что с советской системой не всё ладно, что предстоит кризис, что что-то надо менять. Из своих источников он знал, что в Ленинграде сильная социологическая школа и через посредников запросил Бориса Фирсова дать ему информацию, полученную ленинградскими учеными. Фирсов, подчиняясь партийной дисциплине, передал информацию в Москву, и об этом узнал Григорий Васильевич Романов – человек мстительный, изведавший, так сказать, все правила и хитросплетения партийных джунглей. Он считал – Фирсов поступил нелояльно, выполняет не приказы Смольного, а Москвы. Ему доверять нельзя.

Фирсов был лишен пропуска в Смольный, и руководство ИСЭПа поняло, что теперь можно свести с ним счеты. Придрались к тому, что Фирсов передал одному из финских социологов научный доклад.

Борис Фирсов: «На основании этого пустячного придуманного дела была разыграна целая постановка под названием „заседание бюро областного комитета партии”. За факт утечки информации, или за содействие возможной утечки информации, я был подвергнут партийному суду, разбирательству. В проекте решения было записано, что меня следует из партии исключить…»

Яков Гилинский: «Всё шло по накатанной. Просто у каждого был свой путь: Фирсова преследовали в одном месте, Ядова – в другом».

В 1982 году на Ленинградский завод полиграфических машин на Аптекарском острове в Петербурге поступил новый фрезеровщик Андрей Алексеев. Только он и его научные руководители знают, что он не просто будет стоять у станка. Он собирается осуществлять включенное наблюдение, то есть социологическим взглядом изнутри смотреть, как на самом деле устроен рабочий коллектив.

Но к этому времени руководство ИСЭПа изгоняют, его научный руководитель Ядов лишается своего места, и Алексеев оказывается просто фрезеровщиком. А заводское начальство недоумевает, что здесь делает этот профессиональный социолог, ученый за рабочим станком. И, в конце концов, его изгоняют и из завода тоже.

Владимир Ядов: «Идеологи, те, кто занимался в партии идеологией, в общем, быстро заметили, что из этого ничего хорошего не выйдет, поэтому цензура была серьезная. Например, закрыли книгу „Сравнение проблем семьи у нас и в Эстонии и Финляндии”, потому что в Ленинграде оказалось хуже, чем в Эстонии и Финляндии, вместе взятых».

Борис Фирсов: «Если человек серьезно работал, если он исследовал различные явления общественной жизни, если он был честен и прямодушен, если он своей главной целью считал поиск истины, то, к сожалению, он обнаруживал такие истины, которые по каким-то причинам не нравились, не подлежали публикации, подвергались цензуре».