Текст книги "Поздние ленинградцы. От застоя до перестройки"

Виктор Топоров: «Считали, что здесь пьют за свои, а следовательно, как это сказано у Высоцкого, они в своем праве, и было такое представление о халявщиках, кровососах, то есть об этой номенклатуре, которая уединилась, заперлась и пьет в сто раз лучше и ест в сто раз лучше, но ни за что не платит! И это, конечно, очень настраивало на оппозиционный лад».

Бессмысленными и бестолковыми ресторанными подвигами гордились, их годами пересказывали в кругу друзей. Гордиться можно было не только тем, что сам какого-то хама отметелил, но и тем, как тебе в ресторанном угаре дали по физиономии. Ресторан становился всё опаснее. И это было началом конца…

Вадим Розмаринский: «Мужчины разного возраста ходили, пристреливались к девушкам, независимо от того, одна она, с компанией подруг или с молодым человеком. Приглашали танцевать. Меня всегда это раздражало, если я приходил с барышней, значит, в правилах игры было следующее, спрашивали молодого человека: „Можно вашу даму на один танец?” И не дожидаясь ответа, хватал за руку и тащил. Я всегда говорил нет».

Евгений Вышенков: «С конца 1970-х началась конфликтология достаточно серьезная во всех этих заведениях: драки, конфликты, дело не в том, что кто-то не платил, конечно, платили. Люди, которые там появлялись, начинали себя очень агрессивно вести. Выпивали, приставали к людям, к девушкам, обижали официантов. И никакие официанты решить эти конфликты, не могли. Я вообще считаю, что для простого человека (подразумеваю под словом „простой” человека, который живет на зарплату) это был праздник – попасть в ресторан, в кафе, в бар. Он не мог просто, как мы сейчас, зайти попить кофе, налить по 40 грамм, такое было невозможно, потому что туда просто-напросто нужно было зайти каким-то образом. И потом там было очень дорого. Спортсмены приходили, артисты приходили – вот такая публика. Ты оказываешься в такой ситуации, где все крутые, а ты не такой, все могут заказать, и из подполы кто-то продает какие-то кассеты, кто-то принес какой-то пуховик и так далее. А ты ешь котлеты по-киевски, например. Чего ты здесь делаешь-то, что, есть сюда пришел? Это последнее, что было, – еда».

Александр Дементьев: «Головной болью ресторан как государственное учреждение являться не мог. Потому что в ресторане была партийно-комсомольская организация, он был подчинен тресту. Всегда можно было навести там порядок, любыми путями, рычагов воздействия было много. Даже я, как рядовой оперативный работник, мог прийти в исполком, райком партии, в отдел торговли, и если меня что-то не устраивало в работе ресторана – сказать, сделать замечание. К моим словам относились достаточно серьезно, и администрация ресторанов это знала. Даже участковый инспектор или инспектор уголовного розыска всегда мог осуществить порядок, проверить, кто присутствует в зале, проверить документы при необходимости, пообщаться с официантами и задать вопросы интересующие. И уклониться от беседы с ними было, в общем-то, практически нельзя. А что-либо начать скрывать, ну, тоже люди не особо так рисковали. Они понимали, что за этим могут быть далеко идущие последствия, отказ в помощи милиции – это фактически и отказ в помощи государству, в котором они и работают».

Александр Кудрявцев: «ОБХС очень жесткая организация, которая держала практически весь город. Не дай бог попасть на ковер в ОБХС, это все, этого человека не будет существовать. Так что контроль был, и достаточно жесткий».

Светлана Бутовская: «Уже в те годы пошла эпопея – всех директоров баз и всех директоров ресторанов сажать. Как раз это было в два часа ночи, когда нельзя звонить, телефоны забирали».

В ресторанах появились новые сотрудники – вышибалы, они же воро́тчики, крепкие ребята, бывшие и действующие спортсмены.

Евгений Вышенков: «Игровики высокого роста, они встали на ворота, и они были оформлены, разумеется, гардеробщиками, но в ресторанах – швейцарами. Зарплата гардеробщика там 80–70 рублей была, не более.

Ну, конечно, зарплата – это было не главное, потому что за вход просили денег. Всё очень просто: стоял спортсмен, который там в кафе-барах – рубль, а если это ресторан, как «Север», «Нева», «Кавказский», «Баку», – это три рубля, потому что мест вечером никогда не было; даже если они были, их все равно не было, это была такса, вот. И ну там 25 рублей за смену, да, человек мог, спортсмен поднимал, это были большие деньги».

Александр Дементьев: «Попасть туда было круче, чем устроиться инженером на хорошее предприятие. Многие начинали там. Многие там завязывали свои криминальные отношения, многие преступные группы сложились из числа работников, бывших, допустим, вышибал или официантов».

Зал ресторана «Крыша»

Евгений Вышенков: «„Местов нету”, или боксер Эдик Басалаев стоял в „Неве”, поэтому кто мог заплатить рубль, кто мог заплатить три, он знал в лицо, те и проходили. Спортсмены увидели перспективу, они поняли, что, конечно, основные блага зарабатывает буфетчик. Бармена же не было тогда, буфетчик – это был карьерный рост. Владимир Кумарин первым достиг этого карьерного роста, потому что он встал в „Розу ветров”. Он не оформлен был в „Розу ветров” вышибалой, но первый стал буфетчиком в „Таллине”. А буфетчик в „Таллине” мог поднять 150–180 за смену».

Андрей Константинов: «Это весь бандитский Петербург. Да, действительно, и Кумарин, и Малышев, и Феактистов, и Каляк, и Костя Могила, и Кудряшов – у них рестораны были местом работы. Иногда официально, иногда неофициально».

Но в СССР ресторанов было мало, а чемпионов – много. Не идти же им всем после окончания спортивной карьеры токарями на заводы. Красивая жизнь она рядом, за этими дверями ресторана. Там музыка, девочки, большие деньги. И многие из тех, кто не мог войти в ресторан с парадного входа, стали заходить туда с черного.

Евгений Вышенков: «Давайте вспомним законы того времени. Они были в пользу спорта. Это потом появилось слово „бандиты”, сначала было слово „рэкетир”. Рэкетир – это вымогатель, человек, который вымогает. Так вот 147-я статья – вымогательство – предусматривает до 3 лет лишения свободы. А директор ресторана, который крадет, – это 93-я статья, вплоть до исключительной меры наказания – расстрела. Чемпион, извините, мира Юра Соколов получал с директора ресторана „Нева”. Директор ресторана „Нева” мог прийти в милицию и сказать: „Вы знаете, вымогают!” – „Сколько у тебя вымогают?” – „Знаете, 1000 рублей в месяц!” – „Замечательно, у тебя зарплата 180, вымогают 1000, то есть тебя надо расстрелять, а Соколова посадить до трех лет, да?!”»

Советский ресторан 80-х – не единственное место, где сколачивается первоначальный капитал и нагуливается пушечное мясо криминальных разборок 90-х годов. Если нет закона, действуют понятия. Но именно в ресторанах складываются бригады, которые впоследствии станут реальной силой в меняющейся действительности. Если одному-двум спортсменам-вышибалам не осилить не в меру разгулявшуюся компанию, на подмогу вызываются коллеги-спортсмены из других ресторанов. Совместными усилиями конфликты решаются быстро, конкретно и по понятиям.

Евгений Вышенков: «А когда вспыхнула буржуазная революция, то почва-то была уже готова. Вот они те, то есть тогда-то никто не знал, что они группировки!»

Спортсмен был силен тем, что он был готов решать вопрос здесь и сейчас. Это было крайне важно для тех, кто занимался, допустим, теневым бизнесом. Но и к 1987–1989 годам, когда государство вообще рухнуло, это оказалось единственной силой, которая решала все подобные вопросы.

С 82-го года началось то, что в народе окрестили «гонкой на катафалках». В течение трех лет один за другим умирают лидеры Советского государства – генсеки Брежнев, Андропов, Черненко. Пришедший к власти Михаил Горбачев закрыл половину винных магазинов, оставшиеся работали с 14 до 17 часов. Водку стали отпускать по талонам. В ресторанах же спиртное не переводилось. Доходное место стало приносить новые сверхдоходы… Меж тем экономика всеобщего дефицита на глазах разваливается. Начиналась новая эпоха, эпоха новых людей, которые умели зарабатывать деньги и надеялись только на себя.

Игорь Мельцер: «Эти люди, несмотря на то, что общество их вроде бы как презирало, становились такими Печориными, героями своего времени неформальными лидерами. Как жучки, которые едят мебель. Мебель вроде бы с виду выглядит целой, а внутри трухлявая, вот это деятельность во многом, я думаю, происходила благодаря торговым товарищам».

Распад тоталитарного государства и накопление первичного капитала сопровождались болезненными процессами. Ресторан, как зеркало, отражал то, что происходило за его стенами.

Виктор Топоров: «Я понял, что наша перестройка пошла куда-то не туда во многом потому, что из ресторанов исчезли офицеры. Раньше, когда ты приходил в ресторан, он пестрел лейтенантами, капитанами, майорами, а если появлялся полковник, ему уже накрывали отдельный столик без очереди и всякое такое. А вот когда этого не стало, когда выяснилось, что на полковничье жалованье можно пообедать один раз в месяц, а потом весь месяц голодать, стало понятно, что эти полковники будут разворовывать армию, что они потом и сделали».

Александр Дементьев: «Страна так легко прекратила свое существование, потому что выгнила изнутри ото лжи, которая висела воздухе. А всё это просто тихо рассыпалось, как рассыпается труха, много не надо, вот неосторожное движение, и всё поползло, и всё осыпалось».

Нынешние рестораны уже не те. Туда приходят вкусно поесть и выпить, решить деловые вопросы. А за музыкой, танцами, амурами, адреналином ходят в другие места. Все, что осталось от советского ресторана, колыбели дикого российского капитализма – это музыка. Та, что чаще всего звучит теперь в маршрутных такси.

Часть II. Надлёдная жизнь

Обучение письму

В наши дни поэзия как будто перестала быть фактором общественной жизни, а вот в 1970-е стихи в общественной жизнь еще имели значение. «Пушкин! Тайную свободу / Пели мы во след тебе», – писал Блок на исходе жизни. Настоящая поэзия всегда оппозиционна. Первые союзы пишущей молодежи – литературные объединения, сокращенно ЛИТО, возникли в Ленинграде еще в революционные годы.

Мысль о том, что писать прозу и стихи – то же самое, что, скажем, решать математические задачи, что литературному творчеству можно учить как сложению дробей, – это поздняя идея. Ни Пушкина, ни Тургенева, ни Блока никто не учил писать, и сама эта идея появляется и осуществляется впервые только в 1918 году.

После национализации дома 24 по Литейному проспекту квартира князя Александра Дмитриевича Мурузи на втором этаже оставалась пустой. Именно там Николай Гумилев и Корней Чуковский открывают первую в истории России литературную студию при издательстве «Всемирная литература».

Во времена хрущевской оттепели ЛИТО Горного института и филфака ЛГУ – рассадники талантов. Битов, Городницкий, Кушнер, Горбовский – звездная россыпь имен.

Ко времени застоя мода на стихи прошла, забылись толпы поклонников поэзии в залах и на стадионах. Но девушки всё еще влюблялись в нищих поэтов. Поэт – что-то романтическое, вроде моряка, киноактера, укротителя тигров, и дети, особенно мальчики, рвались в поэтические кружки.

Собственно, единственным путем в литературу в Советском Союзе было вступление в Союз писателей. И всякий молодой человек, который занимался в ЛИТО, мечтал стать полноправным членом союза, писать книжки и печатать их. Но на рубеже 1960-х и 1970-х годов литературное творчество молодежи, становится делом опасным и непростым. Неприятность у советской власти на рубеже 1960-х и 1970-х происходили именно из-за писателей: дело Бродского, дело Синявского и Даниэля, дело Галанскова и Гинзбурга в Москве.

И поэтому, в конце концов, Союз писателей прекращает прием для сколько-нибудь способных молодых литераторов. И писателями начинают заниматься в Ленинграде в знаменитом Большом доме. Там, в 5-м отделении КГБ СССР, присматривают за их идеологической чистотой.

Но о том, что путь в большую литературу для них будет закрыт, тогдашние мальчики и девочки не догадывались.

Исполненные честолюбивых надежд, школьники 1960-х и 1970-х шли в литературные студии и объединения. В 1960-е годы главным таким учреждением был Литературный клуб «Дерзание» Дворца пионеров. Он собирал поэтов и прозаиков старшего школьного возраста. Невский проспект, архитектура Растрелли, юношеская романтика на фоне еще относительно либерального времени.

Две комнаты на втором этаже Аничкова дворца, клуб «Дерзание» – главное Ленинградское ЛИТО 60-х годов. Таланты вообще имеют свойство ходить вместе. Эти молодые люди могли перевернуть представление о русской поэзии. Первое поколение поэтов после Бродского – Виктор Кривулин, Елена Шварц, Евгений Вензель, Николай Беляк, Виктор Топоров, Геннадий Григорьев, Николай Голь – каждый из них, уж поверьте, мог претендовать на сборник в Большой серии «Библиотеки поэтов». Но судьба их сложилась чрезвычайно горько. Большинство сумело опубликоваться (если вообще сумело) только уже не очень молодыми людьми.

М. Гурвич (Яснов), выпускник клуба «Дерзание». Из личного архива Н. Беляка

И. Фридлянд, М. Гурвич (Яснов), Н. Беляк в клубе «Дерзание». Диспут о преподавании литературы в школе. Из личного архива Н. Беляка

В «Дерзании» ценили острое словцо, соленую литературную шутку, способность мыслить не так, как все. Социальный статус определялся мерой таланта: бездари, первые ученики не пользовались авторитетом. Но в окружающем большом мире всё было наоборот.

Геннадий Григорьев: «Мы-то опоздали, мое поколение опоздало на годы оттепели, не застали. А „Дерзание”, сам клуб, остался маленьким островком свободы. И какие-то комсомольские дела, еще какие-то общественные дела, они нас не касались. Пускай, может быть, мы жали немножко замкнуто, но в этой замкнутости что-то было свое. Там можно было и говорить о чем угодно, и спорить о чем угодно».

Николай Голь: «Атмосфера создавалась всеми: и руководителем клуба Алексеем Михайловичем Адмиральским – человеком взрывным, резким и бескомпромиссным, и руководительницей кружка поэтов Ниной Алексеевной Князевой, которая обладала характером совсем иным, без преувеличения можно сказать, ангельским».

Н. Князева

Дружба с поэтами поколения Бродского, чтение перепечатанных на тонких листочках стихов Мандельштама, пение Галича и Высоцкого, юношеское клубление, как во времена Пушкинского лицея, скопление талантов – среда, из которой могли бы вырасти гении.

Геннадий Григорьев: «Сначала мы подружились с Николаем Михайловичем Голем. И однажды мы с ним поднимаемся по лестнице, ведущей в наш любимый „Дерзание”, и вдруг из шахматного клуба выбегает такой маленький, приземистый, еще тогда худенький человечек постарше нас и говорит: „Голь? Григорьев?” – так очень с напрягом. Мы говорим: „Да, Голь, Григорьев”. Думаем, что это такое за наезд? Говорит: „Топоров. Я про вас слышал. Где вы тут?” А мы с Колей всегда, особенно по субботам, когда весь клуб собирался, брали с собой бутылочку сухого. „А где вы это выпиваете?” – он уже всё разнюхал, Виктор Леонидович Топоров. „Ну как где – в туалете, естественно!” Он говорит: „У меня тоже есть, пошли”. Вот пошли мы, выпили и целый вечер гуляли по Фонтанке, читали друг другу стихи».

Николай Голь: «Клуб поехал в Москву выступать. Ехали мы на автобусе. И по дороге, пока мы ехали, пришло сообщение, что разбился Гагарин. И Адмиральский ко мне тогда подошел и сказал, что, Коля, в общем, делать нечего, надо написать стихотворение на смерть Гагарина, потому что мы не сможем выступать без этого, потому что не понятно как. Оговорюсь, все мы были искреннейшим образом огорчены, и потрясены смертью Гагарина. Но это был первый и единственный раз, когда в клубе „Дерзание” мне что-то заказали».

Беды вольнодумного литературного клуба начались в 1969 году. Страна готовилась ударным трудом отметить столетие со дня рождения Ленина. Тут-то и оказалось, что поэтическая молодежь из Дворца пионеров шагает не в ногу.

Осенью 1969 года автор этой книги, тогда студент 3-го курса ЛГУ, зашел в Аничков дворец. В Клубе «Дерзание» я провел школьные годы, знал, что педагоги литературного клуба относятся к своим питомцам замечательно, думал одолжить рубль на билет на баскетбольный матч «Спартак» (Ленинград) – «Висла» (Гданьск). И совершил роковой поступок, приведший к трагическим последствиям.

Подошел к окну лестничной площадки второго этажа, начал разбирать портфель и оставил на подоконнике черновик политической листовки, которую написал.

Затем пошел в клуб, занял рубль, вспомнил о листовке, вернулся. Оказалось, ее уже обнаружила бдительная уборщица, передала директору Дворца пионеров, началось расследование, Комитет государственной безопасности постепенно обнаружил и автора листовки и набросился на клуб «Дерзание».

Алексея Адмиральского уволили из клуба. Он пытался покончить с собой и умер в психиатрической больнице. После изгнания Алексея Михайловича „Дерзание” держалось на двух столпах: поэтическом – Нине Алексеевне Князевой, и жизнерадостно-прозаическом, коим был Рудольф Михайлович Кац, любовно Рудик. В начале 80-х их тоже выжили из Дворца пионеров.

Варвара Князева: «Куда бы я ни пришла, в любое культурное учреждение Петербурга, там обязательно найдется выпускник „Дерзания”. Это обязательно. Это как рыжий человек или, наоборот, кудрявый человек – он обязательно найдется, с ним тут же устанавливаются другие отношения, особые».

 
Улетели вихри
В дальние просторы.
Что-то слишком тихо,
Значит, буря скоро.
Не клокочут реки,
Не грохочут грозы,
Слишком много смеха,
Значит, будут слезы.
Отшумели войны,
На могилах плиты.
Слишком всё спокойно,
Значит, будут битвы.
Снег кружится рыхлый,
Щеки мне щекочущий.
Что-то слишком тихо
На Сенатской площади.
 

Н, Голь

Конец 1970-х – закатывалась слава клуба «Дерзание». Но поблизости, на Фонтанке, восходила звезда ЛИТО при пионерской газете «Ленинские искры».

В здании на Фонтанке, рядом с БДТ, помещались редакции почти всех ленинградских газет, в том числе «Ленинских искр». И хотя пионерская организация – вещь серьезная, но все-таки не такая, как КПСС или ВЛКСМ. И поэтому пионерам, как ни странно, дозволялось больше, чем их родителям и старшим братьям. «Ленинские искры» редактировали либеральные дамы Наталья Чаплина, Белла Куркова. При газете существовало ЛИТО, много лет им руководил Вячеслав Лейкин. Оттуда вышло несколько заметных поэтов.

Вячеслав Лейкин: «Мне предложили: „Хочешь детишкам глаза открывать на что-нибудь?” Я говорю: „Давай попробую”. Это был Сережа Фомичев, пушкино– и грибоедовед, мой одноклассник. Вот на одном из застолий он мне предложил. И я пришел, и меня взяли. Поразительно: я еврей, не член партии и человек без высшего образования, а они взяли».

Татьяна Мнёва: «Если в „Дерзании” стихи были средством радикального обустройства мира, то у Лейкина стихи оказывались способом гомеопатического изменения мира, легкого изменения. Значит, Лейкин сам очень хороший поэт, что, конечно, нам нравилось. На нас он не давил, с одной стороны, а с другой стороны, дурновкусие как-то не терпелось».

Вячеслав Лейкин: «Детки потом у меня пытались сформулировать и даже наше место нахождения. Они говорили друг другу: «Живем, как штаб партизан на чердаке фашистского штаба».

 
Бабник был и забияка,
Лопал яблоки и сушки,
А теперь его в России
Знает каждая собака.
Вячеслав Абрамыч Лейкин
Не дрожал за жизнь-копейку,
Не щипал судьбу-индейку,
Не издал и не продал
Ни стихов и ни таланта.
Восторженных диктантов не писал,
Но зато любим другими, как и мною, стал.
 

Т. Мнёва

Здесь дружили выпусками – от младших школьников до усатых инженеров и обремененных семьями выпускниц. И дружат до сих пор. Друг к другу было принято было относиться восторженно: «Гениально! Старик, ты гений!» Под прикрытием пионерской газеты удавалось даже выпускать сборники.

Вячеслав Лейкин: «По первоначалу приносили стихи про Ленина или про партию, а я им говорил: „Видите ли, милые мои, эта тема такая высокая, такая трепетная, что просто вот так шаляй-валяй наковырять на бумажке не надо!” Потому что они ж все, о чем мы говорили, они памятовали, они говорили дома родителям. Родители черт те знает кто у них. Как потом оказалось, замечательные люди, и никто на меня ни разу не стукнул, когда я стал им активно уже читать Бродского, Ходасевича, Гумилева и так далее».

В силу возраста студийцы перетекали во взрослые ЛИТО. На Обводном в 1979 году угнездилось одно из самых известных и вольнодумных ЛИТО Виктора Сосноры.

 
Расскажи мне, диво-девица, рассказ,
Как в синицу превратился таракан,
Улетел на двух драконах за моря,
Да гуляй, моя священная тоска,
Как и вся больная родина моя.
 

В. Соснора, «Песни Бояна», 1959

На мрачной набережной Обводного канала находился ДК им. Цурюпы, принадлежавший калошечному заводу «Красный треугольник». В 1979 году в ДК открылся ЛИТО замечательного ленинградского поэта Виктора Сосноры. Виктор Соснора, наряду с Александром Кушнером и Глебом Горбовским, несомненно, самый крупный из оставшихся в России официальных ленинградских поэтов. Поэт-футурист, поэт, пишущий для начальства абсолютно непонятно, его практически не публиковали. Единственное, что позволили, – это завести маленькое ЛИТО в окраинном Доме культуры.

Анджей Иконников-Галицкий: «1970-е годы – время, когда все двери окончательно захлопнулись и творческие люди попали в абсолютно безвоздушную среду. Соснора как-то говорил нам: „Вы счастливы, потому что вы абсолютно свободны. Вы можете писать всё что угодно, вас никто никогда не напечатает”».

Отец Григорий (Вадим Лурье): «Я знал поэта Соснору по стихам и относился весьма уважительно. И было интересно послушать лекцию поэта о Некрасове. Она была посвящена тому, какой Некрасов был подонок, как он всё врал: как он наврал про парадный подъезд, и вообще весь этот гражданский протест ради денег».

17 мая 1980 года в Большом зале ДК им. Цурюпы состоялось первое публичное выступление студийцев Виктора Сосноры. Напечатаны были афиши, авторы впервые увидели свои имена прошедшими цензуру, народу было не очень много, но тем не менее. 1980 год – американцы бойкотируют московскую Олимпиаду, советские войска в Афганистане, год очень тяжелый с цензурной точки зрения, и вот такое событие – ученики замечательного, вольнолюбивого ленинградского поэта Виктора Сосноры публично читают свои стихи в официальном зале в городе Ленинграде.

Маленькое сообщество талантов создавало свой микромир. Союз микромиров образовывал андеграунд. Он определял литературную действительность больше, чем официальный союз писателей. Ночные стихочтения на квартирах, машинописные сборники, перепечатываемые по ночам на папиросной бумаге, чтобы больше получилось экземпляров, неофициальные журналы «Часы» и «Обводный канал», слава в Сайгоне – единственная возможная для поэтов конца брежневской эры.

Анджей Иконников-Галицкий: «В ЛИТО Сосноры была тесная комната, и в ней всегда много народу, и было такое ощущение, что там просто жарко от творческого напряжения. Вокруг ЛИТО кучковались студенты филфака и химфака, археологи, фармацевты и птушники. Появлялись и старики – связующее звено с Серебряным веком и оттепелью. В стихах учеников Сосноры явственна игра со словом, близкая молодым Владимиру Маяковскому и Игорю Северянину».

 
Я играю на скрипке.
Луч в ладонях играет.
Я в крылатке и в шляпе и в нимбе,
и внимают мне – камни внимают.
Я по виду никто – или кто неизвестно по сути,
в круг от ламп никому не знакомый войду я
пальцы струн целовать.
Ты фиалка и кудри в вельвете.
Двери в рай приоткрыли – и дует.
 

А. Иконников-Галицкий

 
Изольда, ты вышла изо льда
И в лед возвратишься опять.
Танцуй предо мною за сольдо,
За горку осенних опят,
Поганок галлюциногенных,
Мохнатых еловых грибков,
Под сонмы оргазмов мгновенных,
Под трепетный лепет стихов.
 

Е. Мякишев

Закат субкультуры ЛИТО совпал с закатом Советского государства. Последним прибежищем литературного полуподполья стали переводческие семинары. Во Дворце молодежи с 1982 года действовал переводческий семинар Виктора Топорова, при Союзе писателей – Эльги Львовны Линецкой.

Отец Григорий: «Может быть, только особо надо сказать о переводческом семинаре Виктора Леонидовича Топорова, там действительно были какие-то большие интеллектуальные цели, и они как-то достигались».

Евгений Мякишев: «Дружеская среда, где сейчас, оглядываясь на пройденный путь, я вижу, что я как-то рос духовно и учился правильно относиться к этому миру».

ЛИТО образца 1970-х исчезли, их участники повзрослели, состарились, не только не перевернув мироздание, но и не сподобившись земной славы. Ленинград эпохи застоя не создал такой успешной поэтической когорты, как предыдущее поколение. Время не способствовало поэзии.