Текст книги "Исповедь"

Девчонка у меня была. Только она об этом не знала. Дома в Москве я давно уже по уши влюбился в Нинку с соседнего балкона. Нинка с родителями жила в следующем подъезде и тоже на пятом этаже. И их балкон – вот он, совсем рядом, перелезть можно. Она была чуть постарше меня – на год или около того. Всегда с высоко поднятой головой, независимая, быстрая в движениях. Когда выходила поливать цветы, меня она, конечно, на соседнем балконе не замечала. И уж тем более во дворе, где она лучше всех девчонок и через веревочку прыгала, и по классам скакала. А я в сторонке мечтал, что когда-нибудь – мало ли что случится – мы вдвоем окажемся в какой-нибудь пещере – как Том Сойер с Бекки Тэтчер… и о чем еще можно мечтать?

Совершенно очевидно, что Яша, уходя на работу, сказал пацанам, что я москвич и побывал в «Артеке» – словом, авторитет. И что же, теперь я скажу, что у меня нет девчонки и я отказываюсь принимать наколку? Но могу представить себе, что скажет мама, увидев распухшую руку с наколкой. «Ладно, – сказал я, – давай. Но только одну букву: ее зовут Нинка – букву Н. И не на руке, а вот здесь». Я небрежно сбросил тапок с ноги и показал на пятку. И он сделал мне наколку на левой пятке – «Н». Я, конечно, никому этот знак любви не показывал. Чуть похромал денек – и забыл. Год продержалась наколка или даже больше, но грубая кожа на пятке стирается, стерлась и любовь к Нинке, поливающей цветы на соседнем балконе. Такова жизнь.

Да, это второе незабываемое впечатление от пребывания у Яши в Симферополе. А первое… Вот честное слово, я в затруднении. Есть такие жизненные положения, попав в которые не знаешь, как сказать о них, чтобы не оскорбить воображение читателя. Я имею в виду отвратительные знаки человеческого неблагополучия – неряшливость, санитарную запущенность, покорное безразличие к тому, в каких условиях живешь. Но, с другой стороны, если говоришь о неблагополучии, что уж, давай покажи, как все было… И все-таки начну-ка я, пожалуй, сначала о чем-нибудь другом. Через много-много лет после я ходил матросом на большом морозильном траулере добывать камбалу в Беринговом море возле островов Прибылова (Аляска). На пятый месяц путины я получил телеграмму (радиограмму): «Отец лежит в больнице с инфарктом. Вениамин». Надо было немедленно ехать, и тут как раз оказалось, что один из сейнеров, работавших недалеко, отправляется на плавбазу, до которой было меньше суток пути, а там, глядишь, что-нибудь попутное подвернется и в Находку. Море было спокойно, и перебраться с судна на судно было нетрудно.

На сейнер меня перебросили уже под вечер, и очень скоро я почувствовал, что здесь неблагополучно: всюду на судне было грязно, в кубрике не прибрано, повсюду чувствовался специфический запах браги, а от боцмана и матросов разило перегаром. Команда пила. Так в море бывало: сдавая рыбу на плавбазу, покупали сахар и дрожжи (из-под полы) и варили самогон.

Когда пришло время ложиться спать, боцман указал мне место в кубрике. Постель была застелена, кто-то уже спал здесь до меня – да ладно, одна ночь, не до чистоплюйства. Я откинул одеяло… продавленное ложе было наполнено, как резервуар жидкостью, сотнями копошащихся тараканов. Вообще-то тараканы на судне не редкость, но здесь был настоящий тараканий питомник: кто-то просыпал на койку сахарный песок и на пиршество собрались, должно быть, тараканы со всего судна. Я загнул углы простыни и осторожно, стараясь ничего не просыпать, вынес и вытряхнул всё за борт. Вернулся в кубрик, аккуратно всё застелил… но пока я сходил в гальюн и умылся, постель снова наполнилась живностью. «Да ты ложись, они разбегутся, – сказал боцман. – Мы не обращаем внимания». «А избавиться от них нельзя?» – спросил я. «Можно, – сказал боцман. – Утопить вместе с посудиной». Словом, ту тихоокеанскую ночь я провел на палубе. Стоял месяц май, был штиль, и, сидя на канатной бухте, я угадывал созвездия Северного полушария. Когда-то после я прочитал, что какой-то сейнер погиб во время шторма, поскольку не вполне трезвая команда не успела хорошо задраить и занайтовать трюм… Вряд ли тот же самый сейнер, – кажется, совсем другого типа было судно. Но все равно, какая-то назидательная история получилась. Но я не виноват, ничего здесь не придумал. Что было, то было.

Итак, я о неблагополучии и, что печальнее всего, об утрате самого ощущения неблагополучия. В Симферополе в квартире, где я оказался после «Артека», на диване, где меня положили спать, неистовствовали клопы. Я плохо спал, но в темноте и полусне не понимал отчего. И только утром, оставшись в квартире один и как воспитанный мальчик начав прибирать постель, я приподнял диванный валик…

Через много лет я вспомнил и как-то заговорил с мамой о том своем визите в Симферополь. «Ольга сильно пила, – сказала мама. – Очень была неблагополучная». И, помолчав, добавила: «Война, оккупация – сломанные души». Мы разговаривали в начале восьмидесятых. Ни отца, ни Яши уже не было в живых. Еще в конце шестидесятых мерзавца П. разоблачили, было несколько громких публикаций в «Известиях». Яше предложили заново вступить в партию. Но он отказался. К тому времени он уже много лет жил и работал в ближнем Подмосковье: в один из приездов женился на подруге моей мамы, женщине спокойной, хозяйственной, известной в Москве портнихе. Она осталась одна после войны, и мама говорила, что они с Яшей вполне счастливы.

14

Двушка, о которой я уже несколько раз упоминал, не была последней квартирой отца, хотя он здесь и умер. Его последнюю квартиру я видел – на бумаге. Был уже готов проект дома, и вот-вот должно было начаться строительство, опять-таки на Сокольнической слободке. В этом будущем доме отец запроектировал себе двухкомнатную квартиру, до того, думаю, подобной никогда никто не видел. На втором этаже и с отдельным входом с улицы две комнаты метров по 20, но большие подсобные помещения, коридоры, кухня – а они по советским правилам «жилой площадью» не считались. По сути дела, был остроумно запроектирован особняк, встроенный в корпус городского дома. И отец, конечно, построил и получил бы эту квартиру, проживи он еще год-полтора…

Теперь, когда я близок к завершению рассказа об отце, мне предстоит самое трудное… Ну да, все счастливые семьи похожи друг на друга, а каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Счастливы семьи (и дети в этих семьях), где муж и жена нежно любят друг друга и, что называется, «живут душа в душу» (простите мне этот трюизм, но мне он кажется предельно точным). Наша семья жила иначе… Души отца и мамы жили совершенно порознь, в разных мирах. Да и не только души. Прожив вместе тридцать семь лет, последние лет пятнадцать они жили по разным комнатам. Хозяйство, конечно, было общим, и мама вела его образцово. И когда отец болел, она заботливо ухаживала за ним. Но при этом они все равно жили порознь. И телевизор у них у каждого был свой. И отдыхать они ездили порознь. И меня любили порознь и разговаривали со мной порознь. Хотя внешне все было вполне благопристойно. Отец заботился о семье, и дом всегда был «полная чаша», и мама при своей скромной зарплате фельдшера, мне кажется, ни в чем не нуждалась. Я не буду касаться здесь причин и подробностей разлада между родителями (да я, видимо, и знаю не всё). Мне всегда было их искренне жалко – и отца и маму, не порознь, а обоих вместе.

В последние годы жизни отец особенно тянулся душевно к семье младшего брата Вениамина. Вот там была полная семейная гармония. У Вени и Люси было общее дело, общая жизнь – их смешной и наивный кукольный театр люминесцентных, светящихся в темноте марионеток, с которым они многие-многие годы разъезжали по стране, выступая в детских садах и начальных школах. Театрик простодушный, и сами они были простодушные и добрые. Когда Веня женился на Люсе, у нее было трое малых сыновей от первого брака, старшему лет восемь (мужа посадили по какой-то бытовухе). Веня всех вырастил, всех определил в жизнь. И мой отец душой прилепился к этой семье. Часто бывал у них, помогал им, и они были ему рады. В день его рождения всей семьей стихи ему писали… Его прах и похоронен в их семейном захоронении на Донском кладбище – так он завещал. К тому времени там уже был захоронен прах Вениной тещи и их горбатенькой домработницы Нюши. А теперь на том камне вместе с именем отца еще имена и Вени, и Люси. И всех трех Люсиных сыновей, Вениных воспитанников.

Веня прожил дольше всех братьев Иониных – 89 лет.

Моя мама после смерти отца обменяла квартиру и переехала в Ленинград. И ее прах в одной могиле с ее родителями и младшей сестрой. В этой жизни мои родители много лет прожили вместе, а после смерти разошлись.

15

Яша Цыпкин как-то звал меня к себе: «Приезжай, много расскажу». В молодости я так и не выбрал времени… Теперь у меня много времени гадать, о чем же он хотел рассказать. Воображать. Пытаться реконструировать прошлое. Я поднял некоторые доступные публикации и документы, запросил историков. Вот что ответил один из них (В. С. Кропотов; даю с незначительными сокращениями и инициалом имени, произносить которое лишний раз не желаю):

Уважаемый Лев Тимофеев!

Подробными сведениями о Якове Наумовиче Цыпкине я не располагаю. Из того, что мне частично известно из материалов Крымского госархива (ГАРК) и фондовых материалов Евпаторийского краеведческого музея, сообщаю следующее:

Я. Н. Цыпкин (1910–1973). Член ВКП(б) с 1932 года. В мае-августе 1941 г. исполняющий обязанности, в августе-октябре 1941 г. – председатель Евпаторийского исполкома.

Участник Евпаторийского десанта. После разгрома десанта остался в оккупированной Евпатории… (ул. Русская, 4). По этому же адресу вместе с ним проживал в течение всей оккупации города П. Последний, будучи до войны секретарем Ак-Мечетского райкома партии, должен был в случае неудачного исхода десантной операции организовать подпольную работу в городе. Созданная П. подпольная группа, состоящая в основном из знакомых и соседей… (всего 8 человек), никакой реальной работы не проводила. Однако после освобождения города это не помешало П. заявить о себе как об организаторе подпольной работы в Евпатории. Им же был обвинен Я. Н. Цыпкин в пассивности и трусости. По ряду объективных и субъективных причин Я. Н. Цыпкин действительно никакой активной подпольной работы не проводил, так же как и П.

В конце 1944 г. по завершении проверки обкомом партии деятельности группы П. и при содействии последнего Цыпкин был исключен из членов ВКП(б).

В 1942 году его жену (проживала в г. Симферополь) с двумя сыновьями расстреляли на Красной Горке в Евпатории вместе с ее двоюродной сестрой и ее мужем – Жуковым…»

Всего в Крыму немцы убили около 40 тысяч евреев. Больше всего в декабре 1941 года – всех, от стариков до грудных младенцев. Но детей-полукровок не трогали. И только в июне 1942-го вышло распоряжение: дети, родившиеся в смешанных семьях, тоже должны быть убиты. Русских матерей можно не трогать, пусть живут.

Яшина жена была русская. Возможно, она попыталась спасти детей и укрылась у своей двоюродной сестры. Есть много свидетельств, как это происходило в то время. Видимо, кто-то донес.

Я не знаю ни имени Яшиной жены, ни имен его сыновей, моих ровесников, моих братьев. Яша никогда не заговаривал о них ни со мной, ни с моими родителями (по крайней мере, в моем присутствии). Их имен нет даже и в записке, написанной самим Яшей (прислано из Евпаторийского музея): «…В 1942 году мою жену с двумя сыновьями привезли из Симферополя и расстреляли на Красной Горке, вместе с ней были расстреляны ее двоюродная сестра с мужем по фамилии Жуков, это тот Жуков, который работал в исполкоме и прокуратуре».

Вот и всё. Я так и не съездил к Яше услышать, что он хотел мне рассказать. И поэтому больше ничего и не знаю. И теперь узнать негде.

Март-июнь 2020

II. Мне как-то случилось…
Короткие мемуарчики

1. Сосед Якобсон

Прожив по воле судеб долго, я теперь вижу: в жизни ничего не происходит случайно. Нет, я не собираюсь тут занудно морализовать и призывать молодых искать в каждой мимолетности некие экзистенциальные предопределения. Не потому не призываю, что, мол, нет никаких предопределений – есть они, есть! – но нам, простым смертным, если и бывает дано их увидеть, то совсем не сразу, а часто и вообще тогда только, когда жизнь прожита, где-нибудь уж после 80. И вот когда эта предопределенность становится тебе очевидна, особенно обидно понимать, что были в жизни случаи, когда ты, по молодости ли, по природной ли слепоте и глухоте, пропустил возможный поворот к необходимому и предопределенному и, сам не понимая этого, потом долго блуждал среди необязательного, случайного, суетного.

Такой обидный промельк возможной судьбы (конечно, только теперь так понимаемый) случился у меня ранней осенью 1957 года (или уже весной 58-го?), когда я, в ту пору третьекурсник, как теперь сказали бы, элитного Института внешней торговли (впоследствии экономический факультет МГИМО), сидя как-то на лавочке во дворе нашего дома (уж не помню, почему и зачем я там, во дворе на лавочке, оказался), разговорился со своим ровесником (тоже не знаю, что ему было там, во дворе, делать) третьекурсником педагогического института Толей Якобсоном. Мы жили в смежных домах и у нас был общий двор: я в доме 24 по Герцена (напротив театра Маяковского), а он – в доме, примыкавшем перпендикулярно к моему, – в Хлыновском тупике. Может, еще школьниками были как-нибудь мельком знакомы (что-то смутно помнится).

Так или иначе, теперь разговорились – два общительных молодых человека, видимо, чем-то заинтересовали друг друга и в конце концов даже поднялись ко мне на четвертый этаж. Может быть, пили чай на кухне или у меня нашлось что-нибудь посущественнее, часа два читали друг другу стихи – а потом он, посмотрев на часы, заторопился, сказал, что должен встретить жену, и мы расстались и больше не виделись… Хотя нет, я вышел вместе с ним (по каким-то своим делам), и он тут же на улице познакомил меня с женой Майей – невысокой, худенькой, как мне показалось, совсем юной. Если память мне не изменяет, он нежно называл ее Мартышка (или Майишка?). Нет-нет, мы еще раз мимолетно встретились с Якобсоном на улице через несколько лет, но об этом чуть позже.

Я, конечно, не мог предвидеть, что через несколько лет Анатолий Якобсон… впрочем, вот выписка из Википедии:

«С конца 1959 года работал учителем истории в школе № 689 (1-й Хорошевский проезд). С 1965 по май 1968-го преподавал историю и литературу в физико-математической школе № 2. Выступал как переводчик с английского, итальянского, французского, польского и испанского языков (Франческо Петрарка, Т. Готье, Верлен, Честертон, Сесар Вальехо, М. Эрнандес, Лорка, А. Мицкевич, Ованес Туманян и др.).

Занимался правозащитной деятельностью. Был редактором «Хроники текущих событий» (лето 1969 – осень 1972), выпустил ее номера с 11-го по 27-й (за исключением 15-го). Дружил с Ю. Даниэлем, Л. Алексеевой, А. Гелескулом, Н. Трауберг.

Автор работ о русской литературе – А. Блоке, Б. Пастернаке, А. Ахматовой, А. Платонове, В. Шаламове и др., – получивших высокую оценку А. Д. Сахарова, Л. К. Чуковской, М. М. Бахтина, М. С. Петровых, Д. С. Самойлова и др., публиковался за рубежом».

Не мог я знать этого замечательного будущего. Не мог я знать и того, что Толина жена Майя, невысокая, худенькая, только недавно по амнистии освободилась из лагеря, куда восемнадцатилетней девушкой попала с 25-летним сроком (вообще из-под расстрела – а некоторых подельников расстреляли) за участие в молодежном антисталинском «Союзе борьбы за дело революции».

Не мог я знать, что и Толина родня погибла кто в гитлеровских, кто в сталинских лагерях…

Конечно, не мог, не мог я знать будущего, но знаю теперь, если бы по молодости не был я душевно глуховат и не так занят самим собой, если бы задружился со студентом Толей Якобсоном (а он, видимо, глухоту благополучного молодого «внешторговца» почувствовал, и интереса к дальнейшему общению не возникло), может… Да нет, что там «может», наверняка судьба сложилась бы иначе, и то, что я в конце концов понял в жизни (а каждый понимает что-то свое), мне стало бы понятно много раньше.

Мы случайно столкнулись лет через десять на Арбатской площади возле кинотеатра «Художественный». «Как ты?» – «Шкраб. Преподаю историю и литературу». А что еще он мог сказать при нашем шапочном знакомстве? Шкраб… Боже, как скучно, неинтересно, должно быть, подумал я тогда. А ведь в студенчестве как вдохновенно всякие романтические стихи читал! И пожалуйста, шкраб… То ли дело у меня в эти годы: расплевался с пошлой внешторговской карьерой и прошел путину матросом океанского траулера, и потом в передвижном цирке успел поработать, и даже сколько-то на лесоповале по доброй воле потрудился. Но об этом я ему не стал рассказывать, да он и спрашивать не стал. Так и расстались навсегда.

О чем это я, друзья? Вы удивитесь, ради чего я затеял этот рассказ, но, может быть, поймете меня. Я написал его и разместил в Фейсбуке 30 апреля 2919 года, в день рождения Анатолия Александровича Якобсона. Если бы он, эмигрировав, в тяжелой депрессии не покончил самоубийством в Израиле в 1978 году, в этот день ему исполнилось бы 84 года. Я не помню всех стихов, что мы читали друг другу в те два часа, проведенные у меня дома. Но одно стихотворение я помню очень хорошо – потому что Толя читал его с такой страстью, с такой самоотдачей, словно сам вчера написал его. Это стихотворение «Весна» Багрицкого. Оно не имеет никакого отношения к тому, о чем я здесь рассказывал, но, может быть, оттого что Толя был по рождению и, видимо, по сути своей человеком весенним, он читал эти стихи так, что и теперь, по прошествии многих лет, далеко в другом столетии, увидев строки «Весны», я слышу молодой и яростный Толин голос:

 
В аллеях столбов,
По дорогам перронов –
Лягушечья прозелень
Дачных вагонов;
Уже окунувшийся
В масло по локоть
Рычаг начинает
Акать и окать…
 

Ну и так далее.

Теперь я точно вспомнил: наша встреча была не осенью – весной. Весной 1958 года. Вообще Весной: мы оба были третьекурсниками.

P.S. Разместив этот текст в Фейсбуке, я, как там водится, получил комментарии к нему. Два из них, с согласия авторов, предлагаю вашему вниманию:

Александр Даниэль (историк, общественный деятель)

Я Толю Якобсона помню всегда и всюду. У меня с ним тройственная связь. Он был ближайшим другом моих родителей – они оба были в него влюблены, а он в них. Он был моим учителем во Второй школе в 1966–1968. Боже, каким он был учителем! (Конечно, в эти три года он мне был никакой не Тоша, а Анатолий Александрович, даже когда приходил к нам домой.) И он был в самой середке московской диссидентской тусовки в 1968–1973, когда я, молокосос, тоже там с краешку терся. Он был человек фантастического темперамента (Сергей Ковалев в своих мемуарах назвал его «непрерывно действующим вулканом»), бурно талантливый и невероятно обаятельный. А как за женщинами ухлестывал! А как стихи читал – всегда, везде и при любых обстоятельствах! Кстати, в прошлом году вышел сборник избранных стихотворных переводов Анатолия Якобсона «Свободное дыхание печали».

Екатерина Меньшикова (иконописец)

Анатолий Якобсон преподавал у нас историю во Второй математической школе и читал лекции о поэзии в актовом зале. На эти лекции собиралось столько людей, не только школьников, что зал не вмещал их всех. Мы все помним это. Вот вам и шкраб. Упокой, Господи, его со святыми твоими!

2. Две странички Пастернака

Эти две пожелтевшие странички из блокнота с записью телефонной беседы с Б. Л. Пастернаком я считал утраченными во время обыска и ареста в 1985 году, но через несколько лет, уже освободившись из лагеря, случайно обнаружил их заложенными между листами какой-то давно не читанной книги – и тогда же опубликовал в моем самиздатском журнале «Референдум». Тираж журнала был всего несколько десятков экземпляров, и теперь, думаю, будет правильно, если я предложу этот текст вниманию более широкого круга читателей.

* * *

Когда-то давным-давно, в пятидесятых годах, я учился в Институте внешней торговли и был в числе активных устроителей студенческих вечеров, славившихся, впрочем, по всей Москве. Однажды во время подготовки к новогоднему балу мне пришла в голову мысль записать на пленку поздравления студентам от писателей, казавшихся мне значительными, и в разгар веселья запустить запись по институтской трансляции. Идея была технически обоснована: магнитофоны в то время только начинали входить в моду и были громоздки, у нас же в институте был неплохой лингафонный кабинет, и там было даже несколько различных моделей переносных американских магнитофонов. Техник этого кабинета был мой хороший знакомый, и мы с ним легко сговорились.

Как я теперь понимаю, подоплека замысла была не только в наших технических возможностях. Встречали-то мы 1957 год, а за плечами пятьдесят шестой был. Хрущев против Сталина. Венгрия. Кто мы такие? В какое время живем? Спросить нам не у кого было. Тянулись к старшим, а старшие или сами ничего не знали, или напуганы были, или высокомерно не хотели нам ничего говорить – впрочем, когда высокомерно, а когда и за нас боялись – еще неизвестно было, как события повернутся, в какую сторону качнется история…

Не помню, как и кем обсуждался список писателей, да и был ли сам этот список, или мы обращались к первому, о ком вспомнится. Нас было трое: я должен был говорить, спрашивать, мой друг Гера Голованов – фотографировать, а техник (память утратила фамилию) – записывать на пленку.

Сначала позвонили Константину Паустовскому, нашему кумиру той поры, автору «Золотой розы». Оказалось, что он в отъезде, в Тарусе, кажется. Потом почему-то в поле нашего внимания попал поэт Николай Асеев (кажется, магнитофонный техник любил его стихотворение «Не за силу, не за качество золотых твоих волос…», а Герка Голованов вспомнил что-то из «Синих гусар»). Позвонили. Я не знал отчества, запнулся, и помню хриплый и слабый голос Асеева: «Николаевич же…» Он болел, принять нас не мог, но мы сказали, пусть произнесет что-нибудь поздравительное по телефону – мы все равно сумеем записать, у нас техника отличная. И тогда он почему-то поздравил нас, студентов, своим стихотворением, написанным для новогоднего номера газеты родного ему города Курска. Помню строку: «Кланяюсь я Тускори и Сейму…» Но к чему нам, студентам, было знать о его поклоне этим двум курским речушкам, теперь не соображу. Помнится, мы все же запустили по институтской трансляции эти стихи, смысл которых и причина появления были ясны лишь нам троим из всего института.

После разговора с Асеевым мы каким-то образом оказались в номере гостиницы «Метрополь», где жил гостивший тогда в Москве известный кубинский поэт Николас Гильен (его стихи иногда читали на наших вечерах студенты, изучавшие испанский).

Альковный номер, камин, недопитая бутылка коньяку на камине, какой-то кланяющийся русский, какая-то яркая блондинка, во все время нашего пребывания простоявшая, индифферентно глядя в окно, словно ждала, когда мы уберемся, и черный Гильен читает нам по-испански стихи про то, что его родина, Куба, похожа на зеленую ящерицу. Помню, я с удовольствием отметил про себя, что мне известно, как будет по-английски каминная полка, на которой стояла ополовиненная бутылка коньяку. И все. Вместо поздравления, вместо рассуждений о времени мы унесли с собой «зеленую ящерицу Гильена» и не помню, нашли ли мы ей применение.

Пастернаку я позвонил из заиндевевшей телефонной будки у Никитских ворот (не знаю, почему не из дома звонил: боялся прослушки? боялся подставить родителей? поэт все-таки опальный…). Я был один: хотел предварительно договориться о визите. Рассказал о нашей студенческой затее, попросил уделить минут десять. Он сказал: «Вы застали меня в пальто и калошах, я сейчас уезжаю на дачу…»

Я хорошо помню это «в пальто и калошах», потому что тут же вообразил себе и пальто, и калоши, и именно в этом виде у меня, никогда так и не видевшего Пастернака, запечатлелся в памяти его образ. Но он не положил трубку и продолжил говорить. И что он такое говорил! Мне, случайному телефонному голосу, назвавшемуся студентом, а кем я там мог быть на самом деле – ему что, все равно было? Господи, что он говорил!

Я не помню, что именно я записал тут же, пока он говорил – медленно говорил, как-то тягуче, – а что сразу же, как только повесил трубку. Но заполнились эти две странички блокнота пастернаковским текстом еще прежде, чем я вышел из будки. Так что упущения, видимо, есть, может, где и строй фразы переврал, но от себя ничего не добавил и смысл сохранил точно. Вот то, что записано у меня на пожелтевших листочках, слово в слово, буква в букву:

На просьбу записаться на магнитофон Б. Л. сказал:

«Зачем это нужно? Это никому не нужно сейчас… Вот скоро выйдет сборник моих стихов – в феврале, марте. Тогда со мной можно будет ознакомиться более широко. Выйдет, может быть, и мой роман. Этот роман необычный. Не такой, как вы привыкли. Но не подумайте, что он какой-то особо левый. Нет. Просто это роман об интимных переживаниях человека, о его внутреннем мире. Поэтому он и по форме необычен…

Записывать меня на пленку нельзя: ничего половинчатого я сказать не могу, сказать правду – не имеет смысла. Не стоит обострять отношения, они и так очень плохи… Сейчас много разных людей – и плохих, и хороших. Всякие есть люди. Есть и тупоумные, но и они сейчас очень несчастны. Мы живем в очень тяжелое время. Сейчас надвигается какое-то интересное время. История пришла в движение. Это хорошо – под лежачий камень вода не течет.

Это не значит, что перестали замалчивать стихи. Совсем нет. Этот период, продолжавшийся два с половиной десятилетия, продолжается и сейчас… Но человек, который посвящает свою жизнь не квартирам, пеленкам и административной работе в Союзе писателей, а тому, чтобы смотреть в будущее, этот человек подчиняет себя такой задаче с молодости. Это и счастье, и трагичность.

Я думаю, что меня уже не помнят, не знает молодежь. Но все же вам от души желаю светлого, хорошего счастья…»

Вот и все, что у меня записано…

Не стану комментировать. Напомню только, что впереди и уже близко, близко были и Нобелевская премия, и судилище в Союзе писателей. И уже написаны шестнадцать строк гениального «Гамлета»:

 
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси…
……………………………
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти.