Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»"

Около 23 марта Толстой пишет Фету: «Март, начало апреля – самые мои рабочие месяцы, и я всё продолжаю быть в заблуждении, что то, что я пишу, очень важно, хотя и знаю, что через месяц мне будет совестно это вспоминать». Через день приблизительно он извещает Страхова, что может сказать, что кончил роман, всё больше и больше его занимающий, и в апрельской книжке «Русского вестника» надеется напечатать конец его, а около 5-го апреля ему же сообщает, что он «всё, всё кончил, только нужно поправить». Тут же он говорит о том, что сжег две восторженные статьи об «Анне Карениной» (в том числе критика Е. Л. Маркова), напечатанные в газете «Голос» и присланные ему Страховым. Сделал он это потому, что боялся того расстройства, которое может это произвести в нем.

15—20 апреля Толстой пишет А. А. Толстой: «В ту минуту, как мы пишем, мы бываем очень щекотливы. Теперь же я не пишу. Всё отослано, и стоит только поправить». Тут же он просит А. А. Толстую не стесняться делать свои замечания о романе, и притом побольше и построже. «Меня слишком хвалят, – продолжает он, – или я не слышу, как меня бранят. А вашими замечаниями я дорожу. Вы говорите: «В. Весловского не надо высылать». А если во время обедни придет к вам в церковь англичанин в шляпе и будет смотреть образа, вы, верно, найдете очень справедливым, что камер-лакеи выведут его».

Из письма С. А. Толстой к сестре от середины апреля явствует, что в это время Толстой работал над эпилогом романа. Судя по письму его к Фету от 14 апреля, работа эта заключалась в чтении корректур эпилога. В нем, как и в выросшей из него восьмой части, одно из центральных мест отведено было участию русских добровольцев в сербско-черногорско-турецкой войне, начавшейся в июне 1876 г. Русское добровольческое движение вызвало у Толстого отрицательное или в лучшем случае равнодушное к себе отношение, особенно когда к осени выяснилась вероятность вмешательства России в турецко-славянские отношения. Как раз в пору, когда Толстой принялся зa работу над эпилогом, 12 апреля 1877 г., Россией была объявлена Турции война. В цитированном выше письме к А. А. Толстой 15—20 апреля он писал: «Как мало занимало меня сербское сумасшествие и как я был равнодушен к нему, так много занимает меня теперь настоящая война и сильно трогает меня».

Около 22 апреля Толстой сообщает Страхову о том, что теперь, после многих дней, он остался без работы: одни корректуры отосланы, другие еще не присланы, и не отправленных в журнал рукописей у него больше нет.

Толстой рассчитывал в апрельской книжке журнала совершенно закончить печатание романа, включая и эпилог, но вскоре же, видимо, выяснилось, что для этой книжки эпилог может не поспеть, и Катков не прочь был в ней дать лишь окончание седьмой части романа, перенеся эпилог на майскую книжку. К. А. Иславин, родственник Толстого, служивший тогда в редакции «Московских ведомостей» и взявший на себя роль делового и технического посредника между Толстым и редакцией и типографией «Русского вестника», писал Толстому в апреле 1877 г.: «Если эпилог не готов, то не задерживай посылкою ради эпилога: нам выгоднее поместить его в майской книжке, как говорит Катков – заключить несколькими дефинитивными аккордами, а то, может, и продлишь еще, чем много обяжешь всю читающую публику, которая жалеет расстаться с «Анной Карениной», узнав, что ей скоро капут. Каткова удивил твой резкий будто бы переход к концу романа» (АТБ). Однако вопрос о перенесении эпилога в майскую книжку окончательно Катковым не был решен. Вскоре, в апреле, К. А. Иславин писал Толстому: «Посылается тебе эпилог [т. е., корректура эпилога] по почте Ясенки. Все так заняты всеобщим энтузиазмом и ожиданием в Москве царской фамилии, что «Русский вестник» очутился как-то на втором плане. Тем не менее он должен выйти в конце месяца, и потому мы телеграфировали прислать скорее первую часть апрельской книжки [т. е., текст до эпилога], чтобы Катков успел ее хорошенько просмотреть, пока ты корректируешь эпилог. А того и гляди, что не успеем. Катков теперь бегло только просмотрел эпилог. Пришли, пожалуйста, первую часть, а то ведь тебе опять ее присылать. А то, может быть, ты сумел так исправить ее, что более тебе не нужно будет присылать ее на корректуру, что очень важно, потому что тогда мы начнем набирать, а тем временем подойдет исправленный эпилог» (АТБ).

В конце концов в апрельской книжке «Русского вестника» было напечатано лишь окончание седьмой части «Анны Карениной» (главы XVI—XXX по нумерации журнального текста), печатание же эпилога отложено было на майскую книжку.

В письме к Фету около 9 мая Толстой жалуется, что он «всё привязан к своей работе» над «Анной Карениной». Очевидно, речь здесь идет о переделке текста эпилога в корректурах. Переделка эта в значительной степени вызвана была несогласием Каткова печатать в своем журнале эпилог, содержавший в себе отрицательную оценку добровольческого движения в России в пользу сербов. 22 мая Толстой писал Страхову о том, что последняя часть романа, т. е. эпилог, уже дважды был исправлен и на днях его пришлют ему для окончательного просмотра; но он опасается, что эта часть выйдет не скоро. «Оказывается, – продолжает Толстой, – что Катков не разделяет моих взглядов, что и не может быть иначе, так как я осуждаю именно таких людей, как он, и, мямля, учтиво просит смягчить то, выпустить это. Это ужасно мне надоело, и я уже заявил им, что если они не напечатают в таком виде, как я хочу, то вовсе не напечатаю у них, и так и сделаю». Далее Толстой просит совета у Страхова, как ему поступить – печатать ли последнюю часть отдельной брошюрой, что было бы удобнее всего, хотя и сопряжено с прохождением текста через цензуру, или поместить ее в бесцензурном журнале – в «Вестнике Европы» или «Ниве». Во всяком случае Толстой хотел бы напечатать последнюю часть «как можно скорее и не разговаривать про смягчение и выпущение». Мысль о возможности поладить с Катковым Толстого еще не оставляет, но ему очень хотелось бы знать, что делать в случае несогласия Каткова.

В ответном письме от 26 мая Страхов высказал мнение, что прямой выход – печатать последнюю часть без цензуры, но для этого нужно, чтобы книжка содержала в себе 10 печатных листов, т. е. 150 страниц, из расчета льготного minimum’a для страницы – около 1400 букв. Можно, если не хватит материала, прихватить часть того, что уже напечатано, а с журналами связываться не стоит прежде всего потому, что это задержит появление в свет окончания романа.[1897]1897
  Переписка Л. Н. Толстого с H. Н. Страховым, стр. 118—119.


[Закрыть] Тут же Страхов предлагает свою помощь в хлопотах по печатанию книги.

Толстой согласился с соображениями Страхова и решил печатать восьмую часть «Анны Карениной» отдельной книжкой. Около 28 мая он уехал в Москву, получил обратно из «Русского вестника» оригинал последней части романа и договорился о печатании ее в типографии Риса отдельным изданием. 29 мая он писал Страхову: «Очень благодарен вам за совет и за предложенную помощь. Я следую совету и, выручив писание, отдаю печатать Рису в Москве. Он обещает, что в неделю будет готово. Помощь же вашу мне ужасно хочется, но не знаю, как быть. Сейчас приедет ко мне Рис взять оригинал, и я спрошу его, не задержит ли его послать вам корректуры. Кроме того, это зависит от того, когда вы выезжаете из Петербурга и поедете к нам… То есть, по правде, мне хочется и то, чтобы вы прочли в корректуре эпилог не у меня и выкидывали и исправляли всё, что найдете нужным, и приехали бы к нам как можно скорее». В тот же день он писал жене: «Печатаю отдельно у Риса без цензуры, добавляя из предыдущего то, что не достает до 10 листов».[1898]1898
  Письма Л. Н. Толстого к жене, стр. 112.


[Закрыть] Однако в дальнейшем Толстой, очевидно, отказался от мысли таким искусственным образом довести размер книжки до десяти листов, и книжка, целиком содержа лишь новый текст, заключала в себе только 127 страниц, напечатанных очень разгонистым шрифтом, и потому должна была пройти через цензуру (цензурное разрешение 25 июня 1877 г.). Корректуру книжки держал Страхов, вскоре приехавший в Ясную поляну. Издание снабжено было следующей заметкой на стр. 5-й: «Последняя часть «Анны Карениной» выходит отдельным изданием, а не в «Русском вестнике» потому, что редакция этого журнала не пожелала печатать эту часть без некоторых исключений, на которые автор не согласился». Катков же в майской книжке «Русского вестника» сделал такое заявление от редакции: «В предыдущей книжке под романом «Анна Каренина» выставлено: «Окончание следует». Но со смертью героини роман, собственно, кончился. По плану автора следовал бы еще небольшой эпилог, листа в два, из коего читатели могли бы узнать, что Вронский, в смущении и горе после смерти Анны, отправляется добровольцем в Сербию и что все прочие живы и здоровы, а Левин остается в своей деревне и сердится на славянские комитеты и на добровольцев. Автор, быть может, разовьет эти главы к особому изданию своего романа». По поводу этой заметки Толстой 8—10 июня написал проект язвительного письма в редакцию «Нового времени», сохранившегося в двух черновых вариантах и в газету однако не отосланного.

В первом варианте письма, указав на отсутствие в заметке упоминания о том, что эпилог был уже набран в редакции «Русского вестника» и не напечатан потому, что автор не согласился исключить из него многие места, на исключении которых настаивал редактор, Толстой отмечает в этой заметке «три характерные и очень свойственные редакции «Московских ведомостей» и «Русского вестника» качества: добросовестность, деликатность и грациозная лаконичность или развязность изложения».

Добросовестность редакции «Русского вестника» в отношении подписчиков выразилась в том, что «редакция потрудилась этой заметкой заменить длинное чтение конца романа, который, по мнению редакции, уже кончился». Деликатность в отношении автора сказалась в том, что редакция, «не печатая самого текста окончания…, весьма развязно изложила однако содержание эпилога, который она не приняла к печатанию».

В особенности обращает на себя внимание «грациозная логичность изложения», заставляющая только сожалеть о том, что «редакция три года томила своих читателей печатанием длинного романа, когда она так просто могла бы в том же грациозном тоне, в котором сделана заметка, изложить его примерно так. Была одна дама, которая бросила мужа. Полюбив гр. Вронского, она стала в Москве сердиться на разные вещи и бросилась под вагон».

Во втором варианте письма, представляющем собой значительно исправленный текст первого варианта, особенно обращает на себя внимание конец его: «Но есть один недостаток в этой заметке. В ней пропущено, что последняя часть романа была уже набрана и готовилась к печати в майской книжке, но не напечатана только потому, что автор не согласился исключить из нее, по желанию редакции, некоторые места. Редакция же со своей стороны не соглашалась печатать без выпуска, хотя автор предлагал редакции сделать всякие оговорки, какие бы она нашла нужным». Последние строки подчеркивают, с одной стороны, большую уступчивость Толстого и, с другой – крайнее упорство Каткова.

Одновременно с этим письмом, судя по свидетельству С. А. Толстой («Моя жизнь», рукопись, хранящаяся в Архиве Толстого во Всесоюзной библиотеке им. Ленина, т. III, стр. 496), Толстой послал Каткову следующую телеграмму: «Прошу обратно выслать оригинал эпилога. С «Русским вестником» вперед дела иметь никогда никакого не буду». (Черновой автограф этой телеграммы см. в Описании рукописей, № 102, стр. 664.)

О том, как Толстой реагировал на заметку «Русского вестника», мы узнаем из писем Т. А. Кузминской к мужу от 10 и 11 июня 1877 г. В первом письме она писала: „Тебя, верно, интересует, чем кончил Левочка с Катковым. Я целый день слышу эту историю и потому передаю ее тебе. Прочти в «Русском вестнике», стр. 472, что пишет Катков в майской книжке. Левочку, разумеется, это страшно взбесило. Написать содержание эпилога и не объяснить, что они отказались печатать эпилог, если он не выпустит некоторые фразы, и выставить Левочку теперь так, как будто он для своей выгоды и по своей воле печатает отдельно. Это, действительно, подло, и Левочка пишет объяснение очень остроумно, колко в «Новом времени»“ (ГТМ). Но вскоре возмущение Толстого поступком Каткова улеглось, и на следующий день Т. А. Кузминская сообщает мужу: «Я писала тебе, что Левочка отвечал в газете, а представь себе, он позлился 3 дня, не отсылая ответа, и потом решил, что смиренномудрие – главное, и разорвал, а Соня, не будь глупа, написала от себя объяснение, почему не печатается в «Русском вестнике», и очень обстоятельно заметила им о бестактности и нечестности рассказать сюжет прежде времени, подписалась: «Одна из читательниц» и отправила в одну из петербургских газет. Мы все одобряли, и Левочка остался доволен» (ГТМ).

Письмо С. А. Толстой, подписанное инициалами Г. С. ***, было послано ею в газету «Новое время» и напечатано в № 463 от 14 июня 1877 г. В этом письме разъяснены причины непоявления эпилога в «Русском вестнике», причем буквально использованы несколько строк из второго варианта чернового письма в редакцию, написанного Толстым.

Видимо задетый этим письмом С. А. Толстой, Катков в июльской книжке «Русского вестника» за 1877 г. напечатал полемически-тенденциозную статью о восьмой части романа, озаглавленную: «Что случилось по смерти Анны Карениной», в которой он, пытаясь оправдаться перед читателями в том, что не поместил в своем журнале эпилога, писал: «Роман остался без конца и при «восьмой и последней» части. Идея целого не выработалась. Для чего, всякий может спросить, так широко, так ярко, с такими подробностями выведена перед читателями судьба злополучной женщины, именем которой роман назван? Судьба эта остается мастерски рассказанным случаем очень обыкновенного свойства и послужила только нитью, на которую нанизаны прекрасные характеристики и эпизоды. Но если произведение не доработалось, если естественного разрешения не явилось, то лучше, кажется, было прервать роман на смерти героини, чем заключить его толками о добровольцах, которые ничем не повинны в событиях романа. Текла плавно широкая река, но в море не впала, а потерялась в песках. Лучше было заранее сойти на берег, чем выплыть на отмель».

Уже прослышав о статье Каткова в «Русском вестнике» по поводу восьмой части «Анны Карениной», Толстой испытывал волнение. В письме к Страхову от 8—9 августа он жаловался на недостаток «крепкого спокойствия», на то, что его всё волнует, даже неизвестная ему еще статья Каткова. Познакомившись со статьей, он писал Страхову около 16 августа: «Прочел я статью «Русского вестника» и очень подосадовал на эту уверенность наглости и безнаказанности, на сознание своей ни перед чем не имеющей отступить наглости, но теперь успокоился».

Отличительной особенностью ранних редакций эпилога является крайне резкое, саркастическое отношение Толстого к славянскому вопросу и к участию в славянском движении русских добровольцев. В самой ранней редакции (вар. № 190, рук. №101) эпилог начинается не с сообщения о судьбе книги Сергея Ивановича Кознышева, как в редакциях, близких к окончательной и в окончательной, а с иронически-недоброжелательной трактовки славянского вопроса, дающейся от лица автора. Вопрос этот Толстой считает «большим вздором», который получился в результате срастания маленьких вздоров, как иногда один большой гриб получается от срастания нескольких маленьких грибов. Однако тем, кто сознавал вздорность движения, нельзя было высказываться, «потому что опасно было противуречить беснующейся толпе и неловко, потому что всё беснование это было прикрыто самыми высокими мотивами: резня в Болгарии, человечество, христианство». Люди, увлеченные славянским вопросом, характеризуются как «ошалевшие», «беснующиеся в маленьком кружке» и представляющие себе, что с ними беснуется вся Россия, весь народ, тогда как народ на самом деле к славянским делам относился совершенно спокойно, в сознании предуказанных свыше его исторических путей. Вслед затем говорится об участи книги Сергея Ивановича и о том, как вследствие неудачи с книгой он увлекся славянским вопросом, и т. д.

В копии начало эпилога было существенно переработано (см. вар. № 191, рук. № 103); он попрежнему начинался с характеристики и оценки славянского вопроса от лица автора, но всё это было сделано еще резче, чем в первоначальной редакции. Здесь говорится о том возбуждении «одурманенной своим криком» толпы, при котором теряются права рассудка, об официальной лжи в расценке поведения турок и сербов и в освещении событий войны, о тенденциозном извращении фактов в угоду определенной программе. Тут мы читаем такую тираду: «Спасали от бедствия и угнетения сербов, тех самых угнетенных, которые, по словам их министров, от жира плохо дерутся. Этих-то жирных в угнетении сербов шли спасать худые и чахлые русские мужики. И для этих жирных сербов отбирали копейки под предлогом божьего дела у голодных русских людей».

В этом переработанном виде эпилог был послан Каткову в «Русский вестник». В дальнейшем значительная часть того, что сказано было об отношении известной части русского общества к славянскому вопросу, сказано применительно к Сергею Ивановичу (см. вар. № 193, кор. № 122), который безоговорочно, без всякой критики, «одурманенный криком толпы», принимает на веру всё то, о чем кричит по поводу славянского движения эта толпа.

В последующих переработках, как и в окончательном тексте, отрицательная оценка славянскому вопросу дается почти исключительно устами Левина и старого князя Щербацкого, причем резкость этой оценки значительно смягчена. Сергей Иванович Кознышев, в основном сочувствуя движению русских в пользу славян, видит теперь в нем и ряд недостатков и отрицательных сторон, частично тех самых, которые указаны были от лица автора в ранних редакциях начала эпилога.

Возможно, что общее смягчение тона в отношении к славянскому вопросу вызвано было у Толстого стремлением договориться с Катковым, который отнесся к освещению этого вопроса Толстым очень отрицательно.

Из других отличий рукописных и корректурных текстов эпилога по сравнению с окончательным текстом его, составившим восьмую часть романа, следует отметить следующие. В варианте № 196 (рук. № 101) отведено значительное место уяснению отношения Кити к религиозным и философским исканиям Левина; в окончательном тексте об этом говорится гораздо меньше. В варианте № 198 (рук. № 103) сказано, что очень большую роль в усилении душевной тревоги у Левина сыграло самоубийство Карениной, изуродованное тело которой он видел на станции, куда он специально поехал, узнав о гибели Анны. Обо всем этом в окончательном тексте ничего не сказано. В варианте № 201 (кор. № 125) говорится о том, что у Левина с Сергеем Ивановичем был недавно спор о большом политическом деле «русских заговорщиков», причем Сергей Иванович очень нападал на них и не признавал зa ними никаких положительных качеств. В связи с этим Левину хочется спросить брата, за что же он, защищая сербскую войну, осуждает коммунистов и социалистов. «Разве они не укажут злоупотреблений больше и хуже болгарской резни? – спрашивает он мысленно. – Разве они и все люди, работавшие в их направлении, не обставят свою деятельность доводами более широкими и разумными, чем сербская война?… У вас теперь угнетение славян, и у них угнетение половины рода человеческого. И если общественное мнение – непогрешимый судья, то оно часто склонялось и в эту сторону и завтра может заговорить в их пользу» (первоначально фраза кончалась так: «то едва ли не будет больше голосов в их пользу, чем в вашу, если так же муссировать дело, как вы»). В окончательном тексте, быть может по цензурным соображениям, вместо всего этого сказано очень глухо: «Ему хотелось еще сказать, что если общественное мнение есть непогрешимый судья, то почему революция, коммуна не так же законны, как и движение в пользу славян?»

Наконец, в окончательном тексте заключительные слова о вновь найденном Левиным смысле жизни смягчают ту относительно пессимистическую ноту, которой заканчивается роман в черновых вариантах его концов (см. варианты № 200, кор. № 124 и № 202, кор. № 123).

–

Здесь уместно будет в самых общих чертах, насколько это допускается характером и задачей данной статьи, указать на те связи «Анны Карениной» с реальными обстоятельствами жизни самого автора и окружавших его лиц, а также с исторической злободневностью, которые могут быть вскрыты в романе. Общеизвестно прежде всего, что в изображении Левина Толстой в значительной степени был автобиографичен и притом в иных случаях до такой степени, что почти точно воспроизводил события своей жизни, как, например, в эпизоде вторичного предложения Левина Кити и в эпизоде венчания и приготовления к венчанию, о чем рассказала С. А. Толстая, сама явившаяся прообразом Кити,[1899]1899
  См. Дневники Софьи Андреевны Толстой, 1860—1891, стр. 8—27.


[Закрыть] а также ее сестра Т. А. Кузминская.[1900]1900
  См. «Моя жизнь дома и в Ясной поляне». Воспоминания, 1846—1862. Предисловие и примечания М. А. Цявловского. Изд. М. и С. Сабашниковых. М. 1925, стр. 109—118.


[Закрыть] Насколько Толстой, изображая венчание Левина и Кити, воспроизводил пережитое им самим, очень наглядно уясняется следующей опиской в варианте № 110 (рук. № 73). После слов: „Левин расслышал молитву «О ныне обручающихся рабе божьем»“ следовало сперва слово «Льве», затем зачеркнутое и замененное словом «Константине». В еще большей мере Толстой в образе Левина отразил особенности своего характера, свое мировоззрение и свои религиозные и философские тревоги, о чем он отчасти и сам говорил. В письме к Фету от 28—29 апреля 1876 г. он писал: „Вы больны и думаете о смерти, а я здоров и не перестаю думать о том же и готовиться к ней. Посмотрим, кто прежде… Я многое, что я думал, старался выразить в последней главе апрельской книжки «Русского вестника»“, (в этой книжке описано было умирание и смерть брата Левина Николая и отношения Левина к этому событию)».

Прототипность некоторых персонажей романа была ясна и современникам Толстого. Так, Фет писал Толстому 22 февраля 1875 г.: «Герой Левин – это Лев Николаевич – человек (не поэт), тут и В. Перфильев и рассудительный Сухотин, и всё и вся, но возведенные в перл созданья.[1901]1901
  Том 62 наст. изд. См. также Т. А. Кузминская. «Моя жизнь дома а в Ясной поляне». Воспоминания, 1863—1864, М. 1926, стр. 126, и 1864—1868. М. 1926, стр. 22, 118.


[Закрыть] В. С. Перфильев (1826—1900) послужил некоторыми чертами своего характера прототипом Степана Аркадьича Облонского. В пору писания романа московский вице-губернатор, Перфильев, кстати сказать, был посаженным отцом на свадьбе Толстого, как и Облонский на свадьбе Левина. Возможно, что до известной степени в образе Облонского отразились и черты характера приятеля Толстого кн. Д. Д. Оболенского (род. в 1844 г.), о чем свидетельствует и сходство фамилий. С. М. Сухотин (1818—1886), женатый на М. А. Дьяковой, которая в 1865 г. покинула его и вступила в новый брак, является вероятным прототипом Каренина на ряду с П. А. Валуевым (1814—1890), в пору писания романа министром государственных имуществ. О прототипности Анны Карениной и Николая Левина сказано было выше. Существуют догадки и о ряде других прототипов для тех или иных персонажей романа (для Кознышева, поручика Корсунского, графини Лидии Ивановны, старого князя Щербацкого, г-жи Шталь, приезжего иностранного принца, к которому был приставлен Вронский, художника Михайлова, Васеньки Весловского, медиума Ландау).[1902]1902
  Сводку сведений о прототипах «Анны Карениной» см. в книге Н. Н. Гусева «Толстой в расцвете художественного гения», стр. 218–219, и в примечаниях В. Ф. Саводника к изданию «Анны Карениной» Государственного издательства, 2 тт. М.—Л. 1928. См. также Б. М. Эйхенбаум. «Лев Толстой», книга вторая, Л.—М. 1931, стр. 35—37 (о Б. Н. Чичерине и Ю. Ф. Самарине как прототипах С. И. Кознышева).


[Закрыть] Песцов, первоначально фигурирующий под фамилией Юркин, своим прототипом имел, очевидно, близкого знакомого Толстого – Сергея Андреевича Юрьева, московского литератора, музыкального и театрального критика, переводчика Шекспира, Кальдерона и др. Агафья Михайловна, живущая экономкой в доме Левина, сохранила не только имя и отчество, но и внутренний облик экономки, жившей в Ясной поляне до женитьбы Толстого.

Реальную подкладку имеют и некоторые эпизоды романа. На действительный случай, легший в основу эпизода примирения Вронским двух его напроказивших товарищей с титулярным советником, было указано выше. Кн. Д. Д. Оболенский сообщает, что он передал Толстому подробности и обстановку красносельской скачки, которая и вошла в ярком изображении в «Анну Каренину» и что, в частности, эпизод падения Вронского на скачках и гибели Фру-фру был подсказан им, Оболенским, рассказавшим Толстому о сходном происшествии с кн. Д. Б. Голицыным, сломавшим во время красносельских скачек спину своей лошади. Тот же Оболенский утверждает, что победитель на скачках в романе штабс-капитан Махотин напоминает офицера А. Д. Милютина.[1903]1903
  См. Д. Д. Оболенский. «Отрывки (из личных воспоминаний)». – «О Толстом». Международный альманах. М. 1909, стр. 244.


[Закрыть] Сказанное Оболенским подтверждается тем, что в черновом варианте № 3 в числе скачущих офицеров фигурируют фамилии и Голицына и Милютина.

Существеннее однако то, что в романе нашел себе отражение ряд злободневных вопросов, связанных с эпохой, когда писался роман. Таковы вопросы о границах между психологическими и физиологическими явлениями, об инородцах, которыми занят Каренин, о причинах падения Польши, о классическом образовании, о существе искусства и мн. др., не говоря уже о вопросах земельного устройства, особенно занимающих Левина, и славянского вопроса.[1904]1904
  См. об этом в указанных примечаниях В. Ф. Саводника к «Анне Карениной» в издании Государственного издательства 1928 г.


[Закрыть]

Так, постепенно развертываясь, роман вышел зa рамки первоначально намеченной морально-психологической задачи – показать «тип женщины, замужней из высшего общества, но потерявшей себя» и вобрал в себя ряд более широких и общих морально-философских и общественных проблем, тем самым отзываясь на живые вопросы современности.