Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 1. Детство. Юношеские опыты"

Бабушкѣ было и казалось лѣтъ подъ 70. Росту она должно быть была средняго, но теперь отъ лѣтъ казалась маленькаго; зубъ не было, но она говорила хорошо; лицо было въ морщинахъ, но кожа чрезвычайно нѣжна, глаза большіе, строгіе, но зрѣніе слабое; носъ большой и немного на бокъ; несмотря на это, общее выраженіе лица внушало уваженіе: руки были удивительной бѣлизны, и отъ старости ли, или оттого, что она ихъ безпрестанно мыла, на оконечностяхъ пальцевъ были морщины, какъ будто только-что она ихъ вымыла горячей водой. На ней былъ темно-синій шелковый капотъ, черная мантилія, и чепчикъ съ узенькими, голубыми лентами, завязанными на кожѣ, которая висѣла подъ подбородкомъ; изъ-подъ мантиліи видѣнъ былъ бѣлый платокъ, которымъ она всегда завязывала отъ простуды шею. Бабушка не отставала очень от модъ, а приказывала передѣлывать модные чепчики, мантильи и т. п. по своему, по-старушечьи. Бабушка была не очень богата – у нее было 400 душъ въ Тверской губерніи и домъ, въ которомъ она жила въ Москвѣ. Какъ управленіе имѣніемъ, такъ и образъ ея жизни ни въ чемъ ни малѣйше не измѣнился съ того времени, какъ она овдовѣла. Лицо бабушки всегда было спокойно и величаво; она никогда почти не улыбалась, но вмѣстѣ любила смѣшить и успѣвала въ этомъ удивительно. Вся гостиная помирала со смѣху отъ ея разсказовъ, а лицо ея удерживало то же важное выраженіе – только глаза немного съуживались. Она плакала только тогда, когда дѣло шло о maman, которую она любила страстно и больше всего въ мірѣ.

Глава: О свѣтѣ.

< Въ слѣдующей главѣ выдутъ на сцену Князья, Княгини. Почитаю нужнымъ сказать впередъ, какіе будутъ мои Князья, чѣмъ отличаются они отъ князей большей части романистовъ, и въ какой кругъ я намѣренъ ввести читателя.>

Читатель, дѣлали ли вы то же замѣчаніе, какое я? Ежели нѣтъ, то вспомните хорошенько повѣсти и романы, такъ называемые великосвѣтскіе, которые вы читали. Вотъ что я замѣтилъ въ этихъ романахъ и повѣстяхъ. Рѣдко герой романа, т. е. то лицо, которое любитъ авторъ, бываетъ изъ высшаго круга, и еще рѣже, чтобы этотъ герой былъ хорошій человѣкъ; большею же частью высшее общество выставляется только для того, чтобы показать, какіе всѣ дурные, подлые и злые люди живутъ въ немъ; оно служить для того, чтобы нагляднѣе выступили добродѣтели героевъ – чиновниковъ, воспитанницъ, мѣщанъ и¹³⁵135
  Зачеркнуто: мужиковъ.


[Закрыть] т. д. Когда выступаетъ на сцену въ романѣ Князь, я впередъ знаю, что онъ будетъ богатый, знатный, но гордый, невѣжественный, злой, будетъ злодѣемъ романа.

Въ моей повѣсти, я долженъ сказать впередъ, что не будетъ ни одного злодѣя, ни одного такого человѣка, который будетъ наслаждаться страданіями другихъ. Что дѣлать! Никогда въ жизни я не только не сталкивался съ такими людьми, но даже и не вѣрю въ ихъ существованіе, хотя нѣтъ почти ни одного романа безъ нихъ.

Не могу сказать, хотя и очень желалъ бы, что ни одинъ человѣкъ не дѣлалъ мнѣ зла. Итакъ [?] я такъ же, какъ и другіе, испыталъ дурную сторону сношеній съ ближними, но все зло, которое я испытывалъ, происходило отъ невѣжества, слабости, страстей людскихъ, но никогда – отъ желанія дѣлать зло. Удивительно, зачѣмъ безпрестанно представляютъ намъ въ романахъ такихъ людей, которыхъ не бываетъ, и которыхъ существованіе было бы очень грустное. – Я понимаю, что можно увлекаться правдою въ прекрасномъ, но какой злой духъ увлекаетъ фантазію романистовъ, людей, которые хотятъ рисовать намъ нравы, до неестественности въ дурномъ и ужасномъ? Для чего Князь или Графъ, Княгиня или Графиня всегда имянно – тѣ необходимыя лица въ романѣ, которыя разрушаютъ счастіе и вредятъ добродѣтельнымъ героямъ? Почему знатность, богатство всегда бываютъ атрибутами злодѣйства? – Можетъ быть, этотъ контрастъ нуженъ для поразительности, но онъ, по моему мнѣнію, вредитъ естественности. Мнѣ кажется, что между людьми знатными и богатыми, напротивъ, меньше бываетъ злодѣевъ, потому что имъ меньше искушеній, и они больше въ состояніи, чѣмъ низшіе классы, получить настоящее образованіе, и вѣрно судить о вещахъ.

Глава 15. Княгиня Корнакова.

Одинъ изъ двухъ лакеевъ, ѣздившихъ за каретой бабушки, взошелъ и доложилъ: «Княгиня М-я A-а Корнакова». «Проси», сказала бабушка, усаживаясь глубже въ кресла. – Карлъ Иванычъ всталъ и объяснилъ бабушкѣ, что другъ его, портной Schönheit, женатъ на Русской, и ее зовутъ Анной Ивановной, и что онъ какъ съ мужемъ, такъ и съ женой давнишній пріятель. Бабушка и мы слушали его съ большимъ удивленіемъ: къ чему ведетъ эта рѣчь! – «Такъ какъ нынче Св. Анны», сказалъ онъ съ обыкновенными жалобными удареніями (Я буду подчеркивать слова, которыя онъ особенно растягивалъ и произносилъ плохо [?]), «то позвольте мнѣ пойдти поздравить М-е Schönheit и обѣдать, какъ другу дома, въ ихъ семейномъ кружкѣ». Бабушка, посмотрѣвъ нѣсколько времени на него очень пристально, согласилась и оказала, что дѣти цѣлый день будутъ съ нею, и поэтому онъ можетъ совершенно распологать своимъ днемъ, хотя ей было бы пріятно видѣть его въ свои имянины у себя, но старые друзья по всей справедливости должны были имѣть преимущество передъ новыми. – «Вы можете идти, Карлъ Иванычъ», прибавилъ папа довольно сухо улыбавшемуся и расшаркивавшемуся Карлу Иванычу, и, когда тотъ вышелъ, папа по-Французски сказалъ бабушкѣ: «Я предвижу, что онъ здѣсь совсѣмъ испортится». Меня очень поразили во всемъ этомъ двѣ вещи: во-первыхъ, какъ смѣлъ Карлъ Иванычъ предпочесть какую-то М-е Schönheit бабушкѣ? – «Должно быть эта дама еще болѣе достойна уваженія и еще важнѣе, чѣмъ бабушка»,—думалъ я. И, во-вторыхъ: что значило, что Карлъ Иванычъ здѣсь испортится? и какъ онъ можетъ испортиться?» Папа вѣрно бы объяснилъ это, по тому что въ то самое время, какъ въ дверь гостиной входила княгиня М-я A-а, бабушка, какъ будто не замѣчая ея, спросила у папа: «Т. е. какъ испортится?» – «Избалуется», сказалъ папа, приподнимаясь и кланяясь княгинѣ. Бабушка обратилась тоже къ двери. Какъ только Корнакова замѣтила, что на нее всѣ смотрятъ, она пошла гораздо скорѣе, чѣмъ прежде, и тотчасъ же начала говорить; она говорила такъ скоро и связно, что трудно было понять ее. Это обстоятельство заставило меня заключить съ самой выгодной стороны о ея умѣ, и я сталъ вслушиваться и наблюдать. Княгиня много говорила одна, съ самаго того мѣста, гдѣ ее замѣтили; она, не переставая говорить, подошла къ креслу бабушки, не умолкая, поцѣловала у нея руку и усѣлась подлѣ.

Глава 16. Что я увидалъ въ зеркалѣ, и сѣкли ли насъ въ дѣтствѣ?

Я увидалъ въ зеркалѣ бѣлокураго мальчика въ каричневомъ полуфрачкѣ, съ бѣленькими воротничками, перекосившимися на бокъ, съ припомаженными висками и съ торчащими вихрами на макушкѣ. Мальчикъ этотъ былъ красный, и на широкомъ лбу и носу выступали капли пота. Онъ, видимо, старался имѣть видь задумавшагося мальчика, но былъ просто очень сконфуженный мальчикъ. Видъ этого мальчика въ зеркалѣ мнѣ былъ очень непріятенъ, и я оглянулся на всѣхъ, не видалъ ли кто-нибудь, что я смотрѣлъ въ зеркало, но большіе были заняты какимъ-то разговоромъ, а Володя смотрѣлъ на меня, но какъ только я взглянулъ на него, сталъ смотрѣть въ другую сторону. Онъ вѣрно понялъ, что мнѣ должно быть непріятно знать, что я дуренъ, и притомъ знать, что онъ хорошъ и чувствуетъ свое преимущество передо мной. Глядя на его худенькую, стройную фигурку, румяныя щеки, черные, тоже, какъ и у папа, всегда смѣющіеся глазки, гладкіе, темные волосы и общее выраженіе веселости и самодовольства, я завидовалъ. Названіе, которое мнѣ далъ папа – философа, я переводилъ: дурносопый. И ежели философъ, значитъ мудрецъ, и я бы былъ мудрецъ, я бы ни минуты не поколебался отдать всю свою мудрость за хорошенькое личико.

Я помню, какъ разъ, въ деревнѣ, за обѣдомъ, говорили про мою наружность, и при мнѣ maman, которая всѣми средствами старалась найдти что-нибудь хорошаго въ моемъ лицѣ, должна была сознаться, что я очень дуренъ. И потомъ, когда я подходилъ благодарить за обѣдъ, она потрепала меня по щекѣ и сказала: «Ты это знай, Николенька, что ты дуренъ, и за твое лицо тебя никто не будетъ любить, а ты долженъ стараться быть умнымъ и добрымъ, тогда тебя будутъ любить за твой умъ и доброту». Мнѣ было не больше 6-и лѣтъ, когда она мнѣ это сказала, но это такъ врѣзалось въ моей памяти, что я помню ту мысль, которая мнѣ въ эту минуту пришла, имянно, что она отъ меня скрываетъ всю правду, но что она уже увѣрена въ томъ, что я уменъ и добръ. Съ той минуты я убѣдился навсегда въ 3-хъ вещахъ: что я дуренъ, уменъ и добръ. Къ послѣднимъ 2-мъ мыслямъ я такъ привыкъ, что никто и ничто не могло бы меня разувѣрить (Какое-то, должно быть ложное, чувство мнѣ говорило, что во всемъ есть возмездіе – «я не хорошъ, зато я уменъ» – думалъ я), но къ первой мысли я никакъ не могъ привыкнуть и продолжалъ очень часто повѣрять свои сомнѣнія на этотъ счетъ не только зеркаламъ, но всѣмъ вѣщамъ, которыя способны отражать довольно ясно. Такъ, часто я смотрѣлся въ стаканъ, въ самоваръ, въ графины и т. д., но всѣ эти вѣщи отвѣчали мнѣ неумолимо то же самое, т. е. плохо. – На молитвѣ очень часто я просилъ Бога, чтобы онъ сдѣлалъ меня красавцемъ. Отъ этихъ умозрѣній насчетъ преимущества красоты передъ другими дарами природы я, вспомнивъ слова Княгини и бабушки о розгахъ, перешелъ къ разсужденіямъ о томъ, сѣкли ли насъ или нѣтъ?

Сѣкли ли насъ или нѣтъ? Вотъ вопросъ, который я себѣ сдѣлалъ и, вспоминая прошедшее, старался рѣшить.

Помню я, какъ разъ, въ самое вербное воскресеніе, у насъ въ деревнѣ служили всенощную. Послѣ всенощной и ужина, мы пришли въ спальню; и по какому-то случаю очень развеселились. Я вспрыгнулъ на кровать къ Володѣ, перерылъ постель – даже доска одна провалилась подъ нами – мы щекотали, теребили другъ друга, визжали, помирали со смѣху – однимъ словомъ, находились во всемъ разгарѣ дѣтской безсознательной шумной веселости. Вдругъ въ комнату взошелъ Карлъ Иванычъ. По лицу его замѣтно было, что онъ не въ духѣ. Въ рукѣ онъ несъ только-что распустившуюся и освященную вербу съ тѣмъ, чтобы поставить ее за икону, которая находилась въ нашей спальнѣ. «Was ist das?»¹³⁶136
  [Что это такое?]


[Закрыть] крикнулъ онъ грозно и кинулъ на насъ такой взглядъ, что мы замерли, и съ самымъ ужаснымъ выраженіемъ потрёсъ вербою. Должно быть дурное настроеніе духа, присутствіе въ его рукѣ двухъ гибкихъ и вѣтвистыхъ вѣтокъ вербы и мое полуобнаженное тѣло внушило ему ужасную мысль. Онъ вытащилъ меня за руку съ Володиной постѣли, схватилъ меня за голову и… Нѣсколько только-что распустившихся шишечекъ свалилось съ освященной вербы. Я не думалъ ни о боли, ни о стыдѣ – одна мысль поглощала все мое вниманіе: такъ стало быть меня высѣкли?—высѣкли по-настоящему.

Maman находила, что побои – наказаніе унизительное; я часто слыхалъ, что она отзывалась о сѣченіи съ ужасомъ и отвращеніемъ, и Карлу Иванычу строго было приказано не бить насъ.

Удивительно, что добрый Карлъ Иванычъ, пунктуально исполняющій всѣ приказанія, не могъ воздержаться. Не разъ случалось, что онъ билъ насъ линейкой, давалъ щелчекъ въ лобъ своимъ огромнымъ ногтемъ, разъ даже ударилъ меня своими помочами. Я не обращалъ вниманія на эти случаи, но верба… Стало быть напрасно я горжусь, что меня не сѣкли. Однако нѣтъ – сѣчь должно быть значитъ совсѣмъ другое – вѣрно мальчика кладутъ на скамейку, держатъ, онъ кричитъ, и его сѣкутъ двое – вотъ это ужасно. – А верба что? Это такъ Карлъ Иванычъ разгорячился; я помню, онъ самъ говорилъ, что жалко, что мы не были сѣчены. Стало быть насъ не сѣкли.

Часто со мною случалось и впослѣдствіи, что я, составляя себѣ впередъ понятіе о какомъ-нибудь впечатлѣніи и потомъ испытывая его, никакъ не могъ согласовать одно съ другимъ и не вѣрилъ, что я дѣйствительно испыталъ то, о чемъ составилъ себѣ такое невѣрное понятіе. Я рѣшилъ, что насъ не сѣкли.

Глава 17-ая. Князь Иванъ Петровичь.

Княгиня М. А. уѣхала и обѣщала послѣ обѣда прислать своего Этіена и другихъ дѣтей познакомиться съ нами. Я очень былъ радъ, потому что интересовался знать, какой видъ можетъ имѣть мальчикъ, котораго сѣкутъ. Послѣ М. A. пріѣзжало еще много гостей поздравлять бабушку – большей частью родные и называли ее ma tante.¹³⁷137
  [тетушка.]


[Закрыть] Иныхъ она принимала хорошо, другихъ дурно и говорила имъ моя милая, точно какъ будто она говорила съ своей горшічной. Я перезабылъ большую часть этихъ гостей, но помню тѣхъ, которымъ читали мои стихи.

Въ числѣ послѣднихъ былъ одинъ человѣкъ довольно высокаго роста, среднихъ лѣтъ и въ военномъ мундирѣ. Онъ былъ тонокъ – особенно ноги, – но не строенъ; все тѣло его при всякомъ движеніи перегибалось; руки были очень длинны. Ежели бы онъ не имѣлъ большого апломба въ пріемахъ, наружность его напоминала бы обезьянью. Онъ былъ плѣшивъ; лобъ былъ большой; носъ загибался къ губамъ; нижняя челюсть выдавалась впередъ такъ, что это даже было неестественно. Привыкнувъ къ мысли, что умъ есть всегдашнее возмездіе красоты, видъ дурного лица всегда заставлялъ меня составлять самое выгодное понятіе о умѣ. Кукурузовъ былъ дуренъ до невозможности, и, ежели бы не увѣренность, съ которой онъ носилъ свою уродливость, онъ внушалъ бы отвращеніе. Нельзя было не подумать, увидавъ его: вѣрно этотъ человѣкъ имѣетъ много достоинствъ, ежели съ такимъ некрасивымъ лицомъ доволенъ собою.

Онъ мнѣ очень понравился.

Алишкѣева тоже была родственница бабушки. Она пріѣхала съ дочерью, и такъ какъ бабушка приняла ее хорошо, то сидѣла довольно долго. – Дочь ея была дѣвушка лѣтъ 18, тоненькая, стройненькая, свѣженькая, прекрасно одѣтая, но она не нравилась мнѣ. Все въ ней было неестественно, и красота [?], и движенія. Ежели бы меня спросили: «хороша ли Sachinette?» я бы сказалъ, что хороша; но самъ бы я никогда не сказалъ другому: «неправда ли, какъ хороша Sachinette?» Притомъ же у ней былъ недостатокъ, который дѣтямъ очень бросается въ глаза – неестественность. Она ко всему говорила про Венецію, въ которой жила съ матерью, смѣялась тоже ко всему и не отъ души; и когда насъ ей представили, замѣтивъ должно быть мою неловкость и смущеніе, непремѣнно хотѣла его увеличить и меня поцѣловать; я убѣжалъ въ другую комнату отъ стыда – она за мною. Въ это самое время входилъ Господинъ Кукурозовъ. Sachinette оставила меня въ покоѣ и пошла назадъ въ гостиную, слегка переваливаясь съ ноги на ногу, представляя, будто бы она очень устала за мной бѣгать (не знаю, зачѣмъ она это дѣлала). Кукурозовъ усѣлся противъ бабушки и повелъ какую-то сладкую, сладкую рѣчь. Меня удивило, какъ онъ не догадался уступить Sachinette кресло, на которомъ сидѣлъ подлѣ бабушки. Sachinette постоявъ немного, сказала: «Ахъ, какъ я устала, maman» (должно быть, чтобы Кукурозовъ замѣтилъ ея присутствіе, но онъ только оглянулся на нее и продолжалъ что-то съ нѣжностью говорить бабушкѣ). Sachinette сѣла на дальнемъ стулѣ подлѣ насъ. Бабушка представила Кукурозова Алишкѣевымъ, онъ приподнялся, и надобно было видѣть, какъ мгновенно выраженіе совершеннаго равнодушія и невниманія, съ которыми онъ до того смотрѣлъ на Алишкѣевыхъ, смѣнилось любезнѣйшей улыбкой, и съ какимъ искреннимъ выраженіемъ онъ въ самыхъ отборныхъ Французскихъ словахъ сказалъ имъ, что давно желалъ имѣть эту честь. Въ одно и то же время, хотя Алишкѣева и Sachinette стояли въ противуположныхъ углахъ гостиной, онъ обращался и къ матери и къ дочери съ удивительной отчетливостью и ловкостью; потомъ онъ отодвинулъ кресло, чтобы не сидѣть спиной къ Sachinette, опять сѣлъ, поправилъ шляпу и саблю и заговорилъ о какомъ-то певцѣ, разговоръ, въ которомъ приняли участіе всѣ, какъ будто ни въ чемъ не бывало. «Вотъ это человѣкъ!» – подумалъ я. Онъ почти одинъ поддерживалъ разговоръ, и видно было, что другимъ совѣстно было говорить при такомъ человѣкѣ. Фразы его были такъ круглы, полны; говорилъ онъ такъ отчетливо и употреблялъ, для меня такія непонятныя, французскія слова, что я ему въ мысляхъ отдалъ преимущество надъ всѣми – надъ Княгиней и еще надъ одной барыней, которая мнѣ тоже понравилась. Алишкѣева была дама, отличавшаяся отъ всѣхъ другихъ, которыхъ я видѣлъ, какою-то особенной рѣзкостью и апломбомъ въ разговорѣ. Она говорила съ удивительной увѣренностью про вещи, которыя не посмѣла [?] бы затронуть въ разговорѣ другая дама. Впослѣдствіи я нашелъ, что этотъ духъ принадлежитъ почти всѣмъ дамамъ Петербургскаго общества. Она намекнула что-то объ Италіи, – онъ сталъ говорить про Италію еще лучше и къ чему то сказалъ «la patrie des poètes». – «Apropos des poètes»,¹³⁸138
  [родина поэтов. Кстати о поэтах,]


[Закрыть] сказала бабушка: вы хорошій судья въ этомъ дѣлѣ, мой любезный Кукурузовъ; надо вамъ показать стихи, которые я получила нынче». И опять бабушка развернула обличительный листъ [?] почтовой бумаги. – Et qui est le bienheureux poète, M-e la comtesse, auquel vous inspirez de si beaux vers?»¹³⁹139
  [А кто, графиня, тот счастливый поэт, которого вы вдохновили на такие прекрасные стихи?]


[Закрыть] спросилъ онъ съ снисходительной улыбкой, пробѣгая глазами мое стихотвореніе. – «Это мой внукъ, Николенька», сказала бабушка, указывая на меня табакеркой, которую держала въ рукахъ. Кукурузовъ обратился ко мнѣ и полусерьезно, полунасмѣшливо сказалъ мнѣ длинную фразу, изъ которой я запомнилъ только: «jeune homme, cultivez les muses».¹⁴⁰140
  [молодой человек, культивируйте муз.]


[Закрыть] Это выраженіе я запомнилъ, потому что оно мнѣ очень понравилось, хотя и не понималъ, что значить.

Мнѣ не хотѣлось вѣрить, (не тому, чтобы дѣйствительно папа дѣлалъ несчастливою maman), но не хотѣлось вѣрить и тому, чтобы кто нибудь имѣлъ право судить его. Я отбрасывалъ эту мысль, но она опять лѣзла мнѣ въ голову. Папа встрѣтился мнѣ въ залѣ; я посмотрѣлъ на него, но совсѣмъ другими глазами, чѣмъ обыкновенно. Я уже не видѣлъ въ немъ, какъ прежде, только отца, – a видѣлъ человѣка, который такъ же, какъ и другіе, можетъ поступить нехорошо – однимъ словомъ я разсуждалъ о немъ. Одна завѣса спала съ дѣтскаго воображенія.

Глава 18. Прогулка.

До обѣда отецъ взялъ насъ съ собою гулять. Хотя со времени приѣзда нашего въ Москву я уже разъ 20 имѣлъ случай прогуливаться по бульварамъ, но все не могъ привыкнуть къ странному Московскому народу, и его обхожденію, въ особенности же я никакъ не могъ понять, почему въ Москвѣ всѣ перестали обращать на насъ вниманіе – никто не снималъ шапокъ, когда мы проходили, нѣкоторые даже недоброжелательно смотрѣли на насъ, многіе толкали и рѣшительно обращались съ нами, какъ будто мы перестали быть дѣтьми П. А. Иртенева и владѣтелями села Петровскаго, Хабаровки и др. Я всячески старался объяснить это общее къ намъ равнодушіе (и даже какъ будто презрѣніе). – Сначала я предполагалъ, что вѣрно мы дурно одѣты и похожи на дворовыхъ мальчиковъ, но, напротивъ, бекеши у насъ были щегольскія, и я не безъ основанія разсчитывалъ, что они должны были внушать хотя нѣкоторое уваженіе, думалъ я тоже, что это вѣрно потому, что насъ еще не знаютъ, но прошло уже много дней, а на насъ все не обращали никакого вниманія; наконецъ, я пришелъ къ заключенію, что вѣрно за что-нибудь на насъ сердятся, и я очень желалъ узнать причину такой немилости. Мы вышли на Пречистинскій бульваръ, отецъ шелъ тихо серединой, мы бѣгали взапуски за оголившимися липками по засохшей травѣ. Передъ нами шла какая-то барыня, щегольски одѣтая, съ маленькой, лѣтъ 7-ми, дѣвочкой, которая въ бархатной красной шубкѣ и мѣховыхъ сапожкахъ катила передъ собой серсо, но такъ тихо и вяло, что я никакъ не могъ понять, для чего это она дѣлаетъ. Скорѣе можно было сказать, что ей велѣно докатить этотъ обручъ до извѣстнаго мѣста, чѣмъ то, что она имъ играетъ. То ли дѣло Любочка или Юзенька бывало летятъ по залѣ, такъ что всѣ тарелки въ буфетѣ дрожатъ.

Догнавъ барыню съ дѣвочкой, отецъ подозвалъ насъ и представилъ ей. Мы поклонились и сняли фуражки. Я такъ былъ озадаченъ, какъ говорилъ, тѣмъ, что намъ никто не снималъ шапокъ, но всѣ оказывали равнодушіе, что я впалъ въ противуположную крайность – я сталъ подобострастенъ и, снявъ фуражку, стоялъ въ почтительной позѣ, не надѣвая ея. Володя дернулъ меня за рукавъ бекеши и сказалъ: «что ты, какъ лакей, безъ шапки стоишь?» О, какъ меня оскорбило это замѣчаніе! Я никогда не забуду, съ какой неловкостью и злобой я надѣлъ фуражку и перешелъ на другую сторону бульвара.

Это была кузина его Валахина. Она шла такъ же, какъ и мы, на Тверской бульваръ, и мы пошли вмѣстѣ. Какъ я замѣтилъ, отецъ былъ съ нею друженъ и просилъ ее прислать нынче вечеромъ старшую дочь къ намъ говоря, что можетъ быть будутъ танцы; она обѣщала. На Никитскомъ бульварѣ было довольно народа, т. е. хорошо одѣтыхъ господъ и барынь. Я замѣтилъ, что Валахина на Никитскомъ бульварѣ шла тише и стала говорить по-Французски; когда же мы перешли площадь и взошли на Тверской, она стала грассировать и называть свою дочь не «Машенька», какъ она называла ее на Пречистенскомъ, не Marie, какъ она называла на Никитскомъ, а «Маии». Это меня поразило. Замѣтивъ по этимъ ея поступкамъ всю важность Тверского бульвара, я старался тоже и походкой, и осанкой быть похожимъ не на Николеньку, а на Никса, или что нибудь въ этомъ родѣ.

Вскорѣ послѣ нашего приѣзда познакомились мы съ тремя мальчиками нашихъ лѣтъ, Ивиными. Старшій былъ нехорошъ собой и мальчикъ мясистый, вялый, потный [?]; младшіе же два были совершенные красавчики. То ѣздили мы къ нимъ, то они къ намъ, и въ обоихъ случаяхъ для меня это былъ совершенный праздникъ. Я безъ памяти любилъ обоихъ меньшихъ и любилъ такъ, что готовъ былъ для нихъ всѣмъ пожертвовать, любилъ не дружбою, а былъ влюбленъ, какъ бываютъ влюблены тѣ, которые любятъ въ первый разъ – я мечталъ о нихъ и плакалъ. Вотъ какъ я любилъ его. У него была дурная привычка, за которую часто бранилъ его гувернеръ – моргать безпрестанно глазами. Теперь, вспоминая его, я вижу, что дѣйствительно это очень портило его, но тогда я находилъ это прелестнымъ, мнѣ казалось, что именно въ этомъ главная причина его привлекательности, и я даже старался самъ моргать глазами такъ же, какъ онъ. Когда мы соединялись, любимою игрою нашей были солдаты, т. е. разыгриваніе всякихъ сценъ изъ солдатской жизни: маршированье, сраженіе, отдыхи и даже наказанія.¹⁴¹141
  Зачеркнуто: Я часто подвергался, не помню за что, фухтелямъ, и странно, что, хотя свитые жгутами платки были не менѣе дѣйствительны, чѣмъ настоящіе фухтеля, я не могу сказать, чтобы боль, которую я чувствовалъ, была мнѣ непріятна.


[Закрыть]

Что было весьма пріятно въ нашихъ отношеніяхъ это, что мы называли другъ друга не уменьшительно: Николенька, Петруша, а Николай, Петръ. Бульваръ былъ полонъ народа, солнышко ярко и весело играло на всемъ – на чистыхъ сапогахъ прогуливавшихся господъ, на атласныхъ шляпкахъ барынь, на эполетахъ военныхъ; даже одна пуговица оборваннаго солдата, который прошелъ съ узломъ мимо насъ, блестѣла, какъ золото. По расчищенному песку, на которомъ замѣтны были полукруглые слѣды метлы, кое-гдѣ стеклушко или песчинка блѣстѣли, какъ брильянты. Иные гуляли тихими шагами и съ палками съ набалдашниками – руки назадъ; другіе, размахивая руками, стороной, какъ будто спѣшили куда-нибудь, но тоже ходили взадъ и впередъ. Съ перваго взгляда поражала только пестрота и блескъ, но чѣмъ дальше подвигался впередъ, изъ общей пестроты выдвигались шляпки, эполеты или длинные сертуки. Всѣ лица этой панорамы чрезвычайно хороши были издали, но чѣмъ ближе подвигались, тѣмъ меньше нравились. Или большой носъ изъ-подъ желтой шляпки, или равнодушный взглядъ, брошенный на насъ сертукомъ, или глупый несимпатическій смѣхъ и говоръ остановившихся эполетъ и сертуковъ сейчасъ разочарововалъ, и опять я напряженно смотрѣлъ впередъ въ сливающуюся пеструю толпу, какъ будто ожидая и ища чего-то.

За 100 шаговъ изъ-за разнообразныхъ фигуръ толпившихся по бульвару узналъ я Ивиныхъ съ гувернеромъ. «Посмотри, папа», сказалъ я внѣ себя отъ радости и желая подѣлиться ею съ кѣмъ-нибудь: «вонъ Ивины». Папа принялъ это извѣстіе очень хладнокровно, потому что въ это самое время, улыбаясь, раскланивался съ какою-то барыней, Володя же спросилъ: «гдѣ?» – «Вонъ, за этимъ полковникомъ съ дамой – видишь трое съ бобровыми воротниками». – «Что ты тамъ видишь, – тамъ пряничникъ». – «Ахъ, Боже мой», сказалъ я съ нетерпѣніемъ, не понимая, какъ можетъ онъ не чувствовать, что они идутъ: «направо отъ пряничника». Сомнѣніе скоро стало невозможно, потому что мы были въ 20 шагахъ другъ от друга и улыбались уже отъ взаимной радости, не позволяя себѣ однако прибавить шагу, чтобы скорѣе сойдтись. Это удивительно, какой хорошенькой мальчикъ былъ Петруша, какъ шелъ къ нему бобровый воротникъ коричневой бекеши! какъ красиво, немного набокъ, держалась черная фуражичка на его русыхъ длинныхъ волосахъ. А вся фигура и раскраснѣвшееся отъ свѣжаго воздуха, покрытое дѣтскимъ пушкомъ, лицо, какъ были хороши! Я рѣшительно былъ нынче влюбленъ въ Петра.

(Какъ я уже сказалъ, я любилъ ихъ обоихъ, но никогда вмѣстѣ, а днями: нѣсколько времени одного, потомъ другого.) Отчего я не говорилъ ни Петрушѣ, ни брату, никому, что я такъ любилъ его? Не знаю. Должно быть меня не поняли бы; ежели бы я и попробовалъ передать свое чувство, приняли бы это за простую обыкновенную привязанность, но мнѣ этаго не хотѣлось, и, должно быть предчувствуя, что меня не поймутъ, я глубоко таилъ это сладкое чувство. Впрочемъ, надо замѣтить, что тогда я никакъ бы не сказалъ, что меня не понимаютъ, напротивъ, мнѣ казалось, что я не понимаю чувствъ Петруши, и всячески старался постигнуть всѣ его мысли. Отчего не могъ я выговорить слова любви, когда сильно было во мнѣ это чувство, и отчего я послѣ, когда уже пересталъ такъ сильно чувствовать, пересталъ и стыдиться признаваться въ любви?

Недолго поговорили мы съ Ивиными и пошли дальше, но они обѣщались быть вечеромъ. Пройдя Тверскую площадь, папа повернулъ на Тверскую и зашелъ въ кондитерскую, чтобы взять къ вечеру конфектъ и угостить насъ. Великолѣпіе мѣста, въ которое мы взошли, крайне поразило меня, тѣмъ болѣе, что не ожидалъ увидать ничего, кромѣ сладкихъ пирожковъ и карамелекъ, а противъ чаянія моего, удивленнымъ взорамъ моимъ представился цѣлый міръ роскоши. Въ серединѣ комнаты стоялъ стулъ не стулъ, столъ не столъ, шифоньерка не шифоньерка, а что-то странное, круглое, покрытое совершенно пирожками всѣхъ цвѣтовъ, форматовъ. Но это зрѣлище не могло исключительно привлечь моего вниманія, потому что окошки изъ цѣльныхъ стеколъ, шкапы съ стеклами, конторки съ стеклами, кругомъ всей комнаты, которые всѣ были уставлены уже не только пирожками – что пирожки? – но конфектами, бутылочками, сюрпризами, корнетами, коробочками такихъ прекрасныхъ цвѣтовъ, что и ихъ хотѣлось отвѣдать. Блескъ золотыхъ каемокъ, драпри, разноцвѣтныя бумаги со всѣхъ сторонъ притягивали мои взоры. Около одного шкапа сидѣла хорошенькая барыня, чудесно одѣтая, въ шелковомъ платьѣ и съ воротничками такими же точно, какъ у maman, и читала Французской романъ. Все это сильно поразило меня, я не зналъ, на что смотрѣть, и можно ли мнѣ ступать по ковру запыленными сапогами, нужно ли благодарить эту барыню, ежели она хозяйка, за то, что она это все такъ устроила и позволила намъ взойдти.

Она встала изъ-за прилавка, только что мы взошли, положила книгу и спросила папа по-Французски, что ему угодно. «Такъ это просто торговка», подумалъ я: «а какъ одѣта, какія у нея бѣлыя руки, и какъ она хорошо говорить по-Французски». Мнѣ было нисколько непріятно видѣть, что торговка можетъ одѣваться такъ же, какъ и maman, и читать Французскія романы. «Вотъ что значить Москва», и я отъ души жалѣлъ, что нѣтъ здѣсь Натальи Савишны или охотника Турка, съ которыми я могъ бы подѣлиться своимъ удивленіемъ, но я тутъ же рѣшилъ при первомъ свиданіи все это подробно передать имъ. Папа очень смѣло потребовалъ конфектъ, всякаго сорта по фунту, и барышня, удивившая меня своей наружностью, съ большой ловкостью и скоростью стала доставать горстями изъ каждаго ящика и класть на мѣдные блестящіе вѣсы. Папа, облокотившись на конторку, что-то говорилъ ей полушопотомъ, и я замѣтилъ, что онъ чрезвычайно пріятно улыбался, и глаза у него были подернуты чѣмъ-то маслянымъ. Кондитерша, продолжая заниматься своимъ дѣломъ, отрывисто отвѣчала круглыми французскими фразами, съ прибавленіемъ Monsieur и тоже замысловато улыбалась. Папа взглянулъ на меня, мой взглядъ выражалъ «я васъ наблюдаю», его взоръ выразилъ: «совсѣмъ тебѣ не нужно наблюдать, и ты мнѣ надоѣдаешь этимъ». Мы оба въ взглядѣ мгновенно поняли другъ друга, поэтому долго не смотрѣли другъ другу въ глаза, а смигнули и стали смотрѣть въ другую сторону. «Что вы хотите, дѣти?» спросилъ онъ насъ. Очень естественно, что, находясь въ убѣжденіи, что здѣсь всего, что только есть прекраснаго, можно спросить, я сталъ въ тупикъ отъ такого вопроса, и не зналъ, чего пожелать, боясь ошибиться и попросить не самаго лучшаго. – «Велите имъ дать шеколаду». – «Ernest», крикнула громкимъ голосомъ Француженка. Выбѣжалъ въ фартукѣ довольно запачканный мальчикъ Ernest и объявилъ, что шеколадъ сейчасъ будетъ поданъ въ заднія комнаты, куда мы тотчасъ же и отправились. Володя смотрѣлся съ замѣтнымъ удовольствіемъ въ трюмо, я смотрѣлъ на газеты въ рамкахъ и съ любопытствомъ пересматривалъ столбцы темнаго для меня содержанія – шеколаду все не было. Я пошелъ тихими шагами къ двери и сталъ смотрѣть въ зеркало средней комнаты, въ которомъ отражались фигуры папа и француженки. Она сидѣла опять на своемъ мѣстѣ и держала въ рукахъ книгу, но не читала, а говорила; папа, прищуривъ смѣющіеся масляные глазки и сладко улыбаясь, стоялъ противъ нее и перегнувшись черезъ конторку; лицо его было отъ нее ближе, чѣмъ того требовали приличія; мнѣ даже показалось, что онъ ее тронулъ рукой, и что я очень хорошо видѣлъ, это, что онъ, перегнувшись еще больше, вытянулъ мокрыя губы и защурилъ глазки и должно быть хотѣлъ ее поцѣловать, потому что головой сдѣлалъ быстрое движеніе впередъ, но отчего-то вдругъ остановился и, покраснѣвъ, сѣлъ на стуло. Въ эту самую минуту зазвенѣлъ колокольчикъ на двери, и въ зеркалѣ показалась фигура щегольски одѣтаго господина, съ шляпой на головѣ, и мнѣ слышно было, какъ онъ съ Французскимъ удареніемъ сказалъ: «bonjour, Monsieur», и прошелъ. Это должно быть былъ хозяинъ. Куда дѣвалась величавость, спокойствіе и сознаніе своей власти, которыя всегда выражало лицо папа, въ ту минуту, какъ онъ, какъ школьникъ, отскочилъ, покраснѣлъ и съ беззаботнымъ видомъ сталъ смотрѣть кругомъ себя. Ernest явился съ шеколадомъ; мы съ большимъ наслажденіемъ выпили по чашкѣ этаго напитка, я помню даже, что обжегъ себѣ ротъ, выпачкалъ всѣ губы и утиралъ ихъ бисквитами. Мы вышли. Папа держалъ подъ мышкой конфеты и продолжалъ говорить съ Француженкой, которая мнѣ очень была противна. Главное, я никакъ не могъ понять отношеній папа съ нею, но предчувствовалъ, что тутъ что-то нехорошо. Онъ, докончивши какой-то разговоръ, сказалъ ей: «Да, я ужъ старикъ», причемъ погладилъ себя по лысинѣ. Опять, мнѣ кажется, онъ замѣтилъ мои требующіе объясненія, на него устремленные, взоры и съ нѣкоторой досадой сказалъ: «пойдемте». Сказать, что я не понималъ, что онъ волочился за этой Француженкой, было бы неправда, но ясно выразить эту мысль тогда я ни за что бы не рѣшился, да и не могъ.