Текст книги "Революционерам. Антология позднего Троцкого"

И сейчас еще, несмотря на драматические факты последнего периода, средний филистер предпочитает думать, что в борьбе между большевизмом («троцкизмом») и сталинизмом дело идет о столкновении личных амбиций, или, в лучшем случае, о борьбе двух «оттенков» в большевизме. Наиболее грубое выражение этому взгляду дает Норман Томас, лидер американской социалистической партии9898
  Имеется в виду Социалистическая партия США, небольшая организация лево-социал-демократического толка. Наследница Социалистической партии, созданной в 1900—1901 гг. и возглавлявшейся Юджином Дебсом. Норман Томас (1884—1968) – бессменный руководитель партии с 1926 по 1968 г., непременный кандидат в президенты США на всех выборах. – Примеч. науч. ред.


[Закрыть]. «Мало оснований думать, – пишет он (Социалист ревью, сентябрь 1937 г., стр. 6), – что если б Троцкий выиграл (!) вместо Сталина, наступил бы конец интригам, заговорам и царству страха в России». И этот человек считает себя… марксистом. С таким же основанием можно бы сказать: «Мало оснований думать, что если бы вместо Пия XI на римский престол возведен был Норман I, то католическая церковь превратилась бы в оплот социализма». Томас не понимает, что дело идет не о матче между Сталиным и Троцким, а об антагонизме между бюрократией и пролетариатом. Правда, в СССР правящий слой вынужден еще сегодня приспособляться к не ликвидированному полностью наследию революции, подготовляя в то же время путем прямой гражданской войны (кровавая «чистка» – массовое истребление недовольных) смену социального режима. Но в Испании сталинская клика уже сегодня открыто выступает как оплот буржуазного порядка против социализма. Борьба против бонапартистской бюрократии превращается на наших глазах в классовую борьбу: два мира, две программы, две морали. Если Томас думает, что победа социалистического пролетариата над подлой кастой насильников не возродила бы советский режим политически и морально, то он лишь показывает этим, что, несмотря на все свои оговорки, виляния и благочестивые воздыхания, он гораздо ближе к сталинской бюрократии, чем к рабочим. Как и другие обличители большевистской «аморальности», Томас просто не дорос до революционной морали.

Традиции большевизма и Четвертый Интернационал

У тех «левых», которые делали попытки «вернуться» к марксизму в обход большевизма, дело сводилось обычно к отдельным панацеям: бойкотировать старые профессиональные союзы, бойкотировать парламент, создавать «настоящие» советы. Все это могло казаться чрезвычайно глубоким в горячке первых дней после войны. Но сейчас, в свете проделанного опыта, эти «детские болезни» потеряли даже интерес курьеза. Голландцы: Гортер, Паннекук, некоторые немецкие «спартакисты», итальянские бордигисты9999
  Бордигисты – последователи Амедео Бордиги (1889—1970), видного деятеля итальянского социалистического и коммунистического движения. В 1910 г. А. Бордига вступил в социалистическую партию, в 1912 г. создал внутри партии «Марксистский кружок». В 1918 г. основал газету «Совьет», пропагандировавшую опыт русской революции. В 1919—1920 гг. был лидером абсентеистов (бойкотистов), настаивавших на отказе социалистической партии от парламентских методов борьбы. В 1921 г. Бордига был одним из основателей Коммунистической партии Италии (КПИ) и стал ее лидером (председателем Исполкома). До 1923 г. (до ареста фашистами) возглавлял партийный журнал «Комуниста». Сознательно и последовательно выступал против тактики «единого фронта» за пределами профсоюзов, за что по прямому требованию Коминтерна был в 1923 г. как «левый уклонист» отстранен от руководства КПИ (в 1924 г. выведен из Исполкома Коминтерна), однако бордигисты оставались влиятельным течением в партии и были «разгромлены» только в 1926 г. В 1927 г. Бордига был арестован фашистскими властями и осужден на три года ссылки, после возвращения из которой помещен под гласный надзор полиции. В 1929 г. бордигисты создали оппозиционную группу «Прометео» (названа по одноименному журналу, основанному Бордигой в Неаполе в 1924 г.), поддержавшую Троцкого. В 1930 г. Бордига и члены группы «Прометео» были исключены из КПИ за «контрреволюционный троцкизм», после чего создали самостоятельную политическую организацию. В 1932 г. бордигисты порвали с Троцким, подвергнув его критике слева. После падения фашистского режима Бордига получил известность как ведущий левокоммунистический теоретик, его сторонники создали Интернационалистскую коммунистическую партию (раскололась в начале 50-х гг.). Несколько конкурирующих бордигистских групп активно действуют в Италии по настоящее время. – Примеч. науч. ред.


[Закрыть] проявляли свою независимость от большевизма только в том, что одну его черту, искусственно раздутую, противопоставляли другим его чертам. От этих «левых» тенденций не осталось ничего – ни практически, ни теоретически: косвенное, но важное доказательство того, что большевизм является единственной формой марксизма для своей эпохи.

Большевистская партия показала на деле сочетание высшего революционного дерзновения с политическим реализмом. Она впервые установила то соотношение между авангардом и классом, которое одно только способно обеспечить победу. Она доказала на опыте, что союз пролетариата с угнетенными массами деревенской и городской мелкой буржуазии возможен только путем политического ниспровержения традиционных партий мелкой буржуазии. Большевистская партия показала всему миру, как совершаются вооруженное восстание и захват власти. Те, которые противопоставляют абстракцию советов партийной диктатуре, должны бы понять, что только благодаря руководству большевиков советы поднялись из реформистского болота на уровень государственной формы пролетариата. Большевистская партия осуществила правильное сочетание военного искусства с марксистской политикой в гражданской войне. Если б сталинской бюрократии удалось даже разрушить экономические основы нового общества, опыт планового хозяйства, проделанный под руководством большевистской партии, навсегда войдет в историю как величайшая школа для всего человечества. Всего этого могут не видеть только сектанты, которые, обидевшись на полученные ими синяки, повернулись спиною к историческому процессу.

Но это не все. Большевистская партия могла проделать столь грандиозную «практическую» работу только потому, что каждый свой шаг она освещала светом теории. Большевизм не создал ее: она дана была марксизмом. Но марксизм есть теория движения, а не застоя. Только действия грандиозного исторического масштаба могли обогатить самое теорию. Большевизм внес драгоценный вклад в марксизм своим анализом империалистской эпохи как эпохи войн и революций; буржуазной демократии в эпоху загнивающего капитализма; соотношения между всеобщей стачкой и восстанием; роли партии, советов и профессиональных союзов в эпоху пролетарской революции; своей теорией советского государства; переходной экономики; фашизма и бонапартизма эпохи капиталистического упадка; наконец, анализом условий перерождения самой большевистской партии и советского государства. Пусть назовут другое течение, которое прибавило что-либо существенное к выводам и обобщениям большевизма. Вандервельде, Де Брукер, Гильфердинг, Отто Бауэр, Леон Блюм, Жиромский, не говоря уже о полковнике Аттли и Нормане Томасе, живут теоретически и политически потрепанными остатками прошлого. Вырождение Коминтерна грубее всего выразилось в том, что он теоретически скатился до уровня Второго Интернационала. Всякого рода промежуточные группы (Независимая рабочая партия Великобритании, ПОУМ и им подобные) каждую неделю приспособляют заново случайные обрывки из Маркса и Ленина к своим текущим потребностям. У этих людей рабочим нечему учиться.

Серьезное отношение к теории, вместе со всей традицией Маркса и Ленина, усвоили себе только строители Четвертого Интернационала. Пусть филистеры усмехаются над тем, что через два десятилетия после Октябрьской победы революционеры снова отброшены на позиции скромной пропагандистской подготовки. Крупный капитал в этом вопросе, как и в других, гораздо проницательнее мелкобуржуазных филистеров, воображающих себя «социалистами» или «коммунистами»: недаром вопрос о Четвертом Интернационале не сходит со столбцов мировой печати. Жгучая историческая потребность в революционном руководстве обещает Четвертому Интернационалу исключительно быстрые темпы роста. Важнейшей гарантией его дальнейших успехов является то обстоятельство, что он сложился не в стороне от большой исторической дороги, а органически вырос из большевизма.

28 августа 1937 г.

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев), № 58—59

ШУМИХА ВОКРУГ КРОНШТАДТА

«Народный фронт» обличителей

Кампания вокруг Кронштадта ведется в известных кругах с неослабевающей энергией. Можно бы думать, что Кронштадтский мятеж произошел не 17 лет тому назад, а только вчера. В кампании с одинаковым усердием и под одними и теми же лозунгами участвуют: анархисты, русские меньшевики, левые социал-демократы из Лондонского бюро, индивидуальные путаники, газета Милюкова100100
  «Последние новости» – левокадетская газета, выходила в Париже в 1921—1941 гг. Самый влиятельный орган русской эмиграции. Основателем и редактором газеты был известный кадетский лидер П.Н. Милюков (1859—1943). – Примеч. науч. ред.


[Закрыть] и, при случае, большая капиталистическая печать. Своего рода «Народный фронт»! Только вчера я случайно наткнулся в мексиканском еженедельнике реакционно-католического и в то же время «демократического» направления на следующие строки:

«Троцкий приказал истребить полторы тысячи (?) кронштадтцев, этих чистых из чистых. Его политика у власти ничем не отличалась от нынешней политики Сталина». Тот же вывод делают, как известно, и самые левые анархисты. Когда я в первый раз кратко ответил в печати на вопросы Венделина Томаса, члена нью-йоркской Комиссии расследования, газета русских меньшевиков немедленно выступила на защиту кронштадтцев и… Венделина Томаса. В том же духе выступила газета Милюкова. С еще большей энергией обрушились на меня анархисты. Все эти авторитеты признали мой ответ Томасу совершенно несостоятельным. Это единодушие тем более знаменательно, что анархисты защищают в лице кронштадтцев подлинный антигосударственный коммунизм; меньшевики в эпоху кронштадтского восстания открыто выступали за реставрацию капитализма, а Милюков стоит за капитализм и сейчас. Каким образом восстание кронш-тадтцев может одновременно столь горячо задевать сердца анархистов, меньшевиков и либеральных контрреволюционеров? Ответ прост: все эти группировки заинтересованы в том, чтобы скомпрометировать единственное подлинно революционное течение, которое никогда не отрекалось от своего знамени, не шло на соглашение с врагами и которое одно представляет будущее. Оттого среди запоздалых обличителей моего кронштадтского «преступления» так много бывших революционеров или бывших полуреволюционеров, людей, которые растеряли свою программу и свои принципы, людей, которым нужно отвлечь внимание от подлостей Второго Интернационала или от предательства испанских анархистов. Сталинцы не могут еще открыто присоединиться к кампании вокруг Кронштадта, но и они, конечно, с удовольствием потирают руки. Ведь удары направляются против «троцкизма», против революционного марксизма, против Четвертого Интернационала!

Почему, собственно, эта разношерстная братия ухватилась именно за Кронштадт? За годы революции у нас было немало столкновений с казаками, крестьянами, даже с известными группами рабочих (известные группы уральских рабочих организовали добровольческий полк в армии Колчака!). Основу этих столкновений составлял главным образом антагонизм между рабочими как потребителями и крестьянами как производителями и торговцами хлебом. Под влиянием нужды и лишений сами рабочие эпизодически расслаивались на враждующие лагери в зависимости от большей или меньшей связи с деревней. Под влиянием деревни находилась и Красная Армия. За годы гражданской войны не раз приходилось разоружать недовольные полки. Введение «новой экономической политики» смягчило трения, но далеко не устранило их. Наоборот, оно подготовило возрождение кулачества и привело, в начале этого десятилетия, к возрождению гражданской войны в деревне. Кронштадтское восстание было только эпизодом в истории взаимоотношений между пролетарским городом и мелкобуржуазной деревней; понять этот эпизод можно не иначе, как в связи с общим ходом развития классовой борьбы в течение революции. От длинного ряда других мелкобуржуазных движений и восстаний Кронштадт отличался только большей внешней эффектностью. Дело шло о морской крепости под самым Петроградом. Во время восстания выпускались прокламации, работало радио. Социалисты-революционеры и анархисты, поспешившие прибыть сюда из Петрограда, обогащали восстание «благородными» фразами и жестами. Вся эта работа оставила следы на бумаге. При помощи этого «документального» материала, т.е. фальшивых этикеток, нетрудно построить легенду о Кронштадте, тем более возвышенную, что в 1917 году имя Кронштадта было окружено революционным ореолом. Недаром цитированный мексиканский журнал иронически называет кронштадтцев «чистыми из чистых».

В игре на революционном авторитете Кронштадта заключается одна из главных черт этой поистине шарлатанской кампании. Анархисты, меньшевики, либералы, реакционеры пытаются изображать дело так, будто в начале 1921 года большевики повернули оружие против тех самых кронштадтских матросов, которые обеспечили победу Октябрьского переворота. Здесь исходный пункт всей остальной лжи. Кто хочет распутать клубок этой лжи, должен прежде всего прочитать статью тов. Ж. Дж. Райта в «Нью Интернэйшнл». Моя задача иная: я хочу охарактеризовать физиономию кронштадтского восстания под более общим углом зрения.

Социальные и политические группировки Кронштадта

Революцию «делает» непосредственно меньшинство. Успех революции возможен, однако, лишь в том случае, если это меньшинство находит большую или меньшую поддержку или хотя бы дружественный нейтралитет со стороны большинства. Смена различных стадий революций, как и переход от революции к контрреволюции, непосредственно определяется изменяющимся политическим взаимоотношением между меньшинством и большинством, между авангардом и классом.

Среди кронштадтцев было три политических слоя: пролетарские революционеры, некоторые с серьезным боевым прошлым и закалом; промежуточное, главным образом крестьянское по происхождению, большинство и, наконец, слой реакционеров, сыновей кулаков, лавочников и попов. В царские времена порядок на военных кораблях и в крепости мог держаться лишь до тех пор, пока офицерство, через посредство реакционной части унтер-офицеров и матросов, удерживало под своим влиянием или террором широкий промежуточный слой и тем изолировало революционеров, главным образом машинную команду корабля, артиллеристов, электротехников, т.е. преимущественно городских рабочих.

История восстания на броненосце «Потемкин» в 1905 году целиком построена на взаимоотношениях между этими тремя слоями, т.е. на борьбе крайних слоев, пролетарского и мелкобуржуазно-реакционного, за влияние на наиболее обширный средний крестьянский слой. Кто не понял этой проблемы, которая проходит через все революционное движение во флоте, тому лучше всего молчать о проблемах русской революции вообще. Ибо вся она в целом была и в значительной мере остается борьбой между пролетариатом и буржуазией за влияние на крестьянство. Буржуазия выступала в советский период главным образом в лице кулачества, т.е. верхов мелкой буржуазии, «социалистической» интеллигенции, а ныне в лице «коммунистической» бюрократии. Такова основная механика революции на всех ее этапах. Во флоте эта механика принимала более централизованное и потому более драматическое выражение.

Политический состав Кронштадтского совета отражал социальный состав гарнизона и экипажа. Руководство советов уже летом 1917 году принадлежало большевистской партии. Она опиралась на лучшую часть моряков и включала в свой состав много революционеров подполья, освобожденных из каторжных тюрем. Но большевики составляли, помнится, даже в дни Октябрьского переворота меньше половины совета. Большая половина его состояла из эсеров и анархистов. Меньшевиков в Кронштадте не было вовсе. Меньшевистская партия ненавидела Кронштадт. Не лучше относились к нему, впрочем, официальные эсеры. Они скоро перешли в оппозицию к Керенскому и составили один из ударных отрядов так называемых левых эсеров. Кронштадтские эсеры опирались на крестьянскую часть флота и сухопутного гарнизона. Что касается анархистов, то они представляли наиболее пеструю группу. Среди них были настоящие революционеры, типа Жука или Железнякова; но это были единицы, тесно связанные с большевиками. Большинство же кронштадтских «анархистов» представляло мелкобуржуазную городскую массу и по революционному уровню стояло ниже левых эсеров. Председателем совета был беспартийный, «сочувствующий анархистам», а по существу, совершенно мирный мелкий чиновник, который раньше был почтителен к царскому начальству, а теперь – к революции. Полное отсутствие меньшевиков, «левый» характер эсеров и анархистская окраска мелкой буржуазии объясняются остротой революционной борьбы во флоте и доминирующим влиянием пролетарской части моряков.

Изменение за годы гражданской войны

Уже эта социальная и политическая характеристика Кронштадта, которую при желании можно было бы подкрепить и иллюстрировать многочисленными фактами и документами, позволяет догадываться о тех сдвигах, которые произошли в Кронштадте за годы гражданской войны и в результате которых его физиономия изменилась до неузнаваемости. Именно об этой важнейшей стороне дела запоздалые обличители не говорят ни слова, отчасти по невежеству, отчасти по недобросовестности.

Да, Кронштадт вписал героическую страницу в историю революции. Но гражданская война начала с систематического обезлюживания Кронштадта и всего Балтийского флота. Уже в дни Октябрьского переворота отряды кронштадтцев посылались на помощь Москве. Новые отряды отправлялись затем на Дон, на Украину, для реквизиции хлеба, для организации власти на местах. Первое время казалось, что Кронштадт неисчерпаем. Мне приходилось с разных фронтов посылать десятки телеграмм о мобилизации новых и новых «надежных» отрядов из питерских рабочих и балтийских моряков. Но уже в конце 1918 года и, во всяком случае, не позже 19-го, фронты стали жаловаться на то, что новые транспорты «кронштадтцев» плохи, требовательны, недисциплинированны, ненадежны в бою и приносят больше вреда, чем пользы. После ликвидации Юденича (зимою 1919 года) Балтийский флот и Кронштадт окончательно впали в прострацию. Все сколько-нибудь ценное было извлечено оттуда и брошено на юг, против Деникина. Если кронштадтцы в 1917—1918 годах стояли значительно выше среднего уровня Красной Армии и составляли костяк первых ее частей, как и костяк советского режима во многих губерниях, то те моряки, которые оставались в «мирном» Кронштадте до начала 1921 года, не найдя себе применения ни на одном из фронтов гражданской войны, были, по общему правилу, значительно ниже среднего уровня Красной Армии и заключали в себе большой процент совершенно деморализованных элементов, носивших пышные панталоны101101
  В данном случае «панталоны», разумеется, значит всего-навсего «брюки». – Примеч. науч. ред.


[Закрыть] «клеш» и прическу сутенеров102102
  Кок (или, по-народному, вихор). Действительно, прическа, модная среди кронштадтских моряков и одновременно среди сутенеров. – При-меч. науч. ред.


[Закрыть].

Деморализация на почве голода и спекуляции вообще страшно усилилась к концу гражданской войны. Так называемое мешочничество приняло характер социального бедствия, угрожавшего задушить революцию. Именно в Кронштадте, гарнизон которого ничего не делал и жил на всем готовом, деморализация достигла особенно больших размеров. Когда голодному Питеру приходилось особенно туго, в Политбюро не раз обсуждали вопрос, не сделать ли «внутренний заем» у Кронштадта, где оставались еще старые запасы всяких благ. Но делегаты питерских рабочих отвечали:

«Добром от них ничего не возьмешь. Они спекулируют сукном, углем, хлебом. В Кронштадте теперь голову подняла всякая сволочь». Такова была реальная обстановка, без слащавых идеализаций задним числом.

Надо прибавить еще, что в Балтийском флоте устраивались на правах «добровольцев» те из латышских и эстонских моряков, которые боялись попасть на фронт и собирались перебраться в свои новые буржуазные отечества: Латвию и Эстонию. Эти элементы были в корне враждебны советской власти и полностью проявили эту свою враждебность в дни Кронштадтского восстания. Наряду с этим многие тысячи латышей – рабочих, главным образом, бывших батраков – проявляли беспримерный героизм на всех фронтах гражданской войны… Нельзя, следовательно, ни латышей, ни «кронштадтцев» красить в один и тот же цвет. Нужно уметь делать социальные и политические различия.

Социальные пружины восстания

Задача серьезного исследования состоит в том, чтоб на основании объективных данных определить социальную и политическую природу Кронштадтского мятежа и его место в развитии революции. Без этого «критика» сведется к сентиментальным причитаниям пацифистского типа в духе Александра Беркмана, Эммы Гольдман103103
  Беркман Александр (1870—1936) и Гольдман Эмма (1869—1940) – известные деятели американского анархистского движения. В 1919 г. вместе со многими другими активистами рабочего и социалистического движения были принудительно депортированы из США в Советскую Россию. В 1921 г. с группой американских анархистов выехали на Запад, где занялись «разоблачением» большевистской революции как не соответствующей «анархическому идеалу». – Примеч. науч. ред.


[Закрыть] и их новейших подражателей. Эти господа не имеют ни малейшего понятия о критериях и методах научного исследования. Они цитируют воззвания восставших, как благочестивые проповедники цитируют священное писание. При этом они жалуются на то, что я не считаюсь с «документами», т.е. с евангелием от Махно и других апостолов. «Считаться» с документами не значит верить им на слово. Еще Маркс сказал, что о партиях, как и о людях, нельзя судить по тому, что они сами говорят о себе. Характеристика партии определяется гораздо больше ее социальным составом, ее прошлым, ее отношением к разным классам и слоям, чем ее устными и печатными декларациями, особенно в критический момент гражданской войны. Если б мы стали, например, принимать за чистую монету бесчисленные воззвания Негрина, Компаниса, Гарсиа Оливера и К°, мы должны были бы признать этих господ пламенными друзьями социализма. Между тем на деле они его вероломные враги.

В 1917—1918 годах революционные рабочие вели за собою крестьянскую массу не только во флоте, но и во всей стране. Крестьяне захватывали и распределяли землю, чаще всего под руководством матросов и солдат, прибывших в родные волости. Реквизиции хлеба только начинались, притом, главным образом, у помещиков и кулаков. Крестьяне мирились с реквизициями, как с временным злом. Но гражданская война затянулась на три года. Город почти ничего не давал деревне и почти все отбирал у нее, главным образом для нужд войны. Крестьяне одобряли «большевиков», но становились все враждебнее к «коммунистам». Если в предшествующий период рабочие вели крестьян вперед, то теперь крестьяне тянули рабочих назад. Только в результате такой перемены настроений белым удавалось частично привлекать на свою сторону крестьян и даже уральских полурабочих, полукрестьян. Теми же настроениями, т.е. враждой к городу, питалось движение Махно, который захватывал и грабил поезда, предназначенные для фабрик, заводов и Красной армии, разрушал железнодорожные пути, истреблял коммунистов и пр. Разумеется, Махно называл это анархической борьбой с «государством». На самом деле это была борьба разъяренного мелкого собственника против пролетарской диктатуры. Подобное же движение шло в ряде других губерний, особенно в Тамбовской, под «знаменем» «социалистов-революционеров». Наконец, в разных частях страны орудовали так называемые зеленые крестьянские отряды, которые не хотели признавать ни красных, ни белых и сторонились городских партий. «Зеленые» иногда сталкивались с белыми и терпели от них жестокий урон; но они не встречали пощады, конечно, и со стороны красных. Как мелкая буржуазия экономически растирается между жерновами крупного капитала и пролетариата, так крестьянские партизанские отряды растирались в порошок между Красной армией и белой.

Только совершенно пустой человек способен видеть в бандах Махно или в Кронштадтском восстании борьбу между абстрактными принципами анархизма и государственного социализма. На самом деле эти движения были конвульсиями крестьянской мелкой буржуазии, которая хотела, конечно, освободиться от капитала, но не соглашалась в то же время подчиниться диктатуре пролетариата. Она сама не знала конкретно, чего она хотела и, по своему положению, не могла этого знать. Оттого она так легко прикрывала путаницу своих требований и надежд то анархистским знаменем, то народническим, то просто «зеленым». Противопоставляя себя пролетариату, она, под всеми этими знаменами, пыталась повернуть колесо революции назад.

Контрреволюционный характер Кронштадтского мятежа

Между разными социальными и политическими прослойками Кронштадта не было, конечно, непроницаемых переборок. Для ухода за машинами в Кронштадте оставалось известное число квалифицированных рабочих и техников. Но и они выделились по методу отрицательного отбора, как ненадежные политически и малопригодные для гражданской войны. Из среды этих элементов вышли затем некоторые «вожди» восстания. Однако это совершенно естественное и неизбежное обстоятельство, на которое с торжеством указывают некоторые обличители, ни на йоту не меняет антипролетарской физиономии мятежа. Если не обманывать себя пышными лозунгами, фальшивыми этикетками и пр., то Кронштадтское восстание окажется не чем иным, как вооруженной реакцией мелкой буржуазии против трудностей социалистической революции и суровости пролетарской диктатуры. Именно это означал кронштадтский лозунг: «Советы без коммунистов», за который немедленно же ухватились не только эсеры, но и буржуазные либералы. В качестве более дальнозоркого представителя капитала профессор Милюков понимал, что освободить советы от руководства большевиков значило бы в короткий срок убить советы. За это говорил опыт русских советов в период господства меньшевиков и эсеров и еще ярче – опыт германских и австрийских советов при господстве социал-демократии. Эсеровско-анархистские советы могли бы только послужить ступенькой от пролетарской диктатуры к капиталистической реставрации. Никакой другой роли они сыграть неспособны были, каковы бы ни были «идеи» их участников. Кронштадтское восстание имело, таким образом, контрреволюционный характер.

Под классовым углом зрения, который – не в обиду господам эклектикам – остается основным критерием не только для политика, но и для историка, крайне важно сопоставить поведение Кронштадта и Петрограда в те критические дни. Из Петрограда тоже был извлечен весь руководящий слой рабочих. В покинутой столице голод и холод царили, пожалуй, еще более свирепо, чем в Москве. Героический и трагический период! Все были голодны и злы. Все были недовольны. На заводах шло глухое брожение. Закулисные организаторы из эсеров и белых офицеров пытались связать военное восстание с движением недовольных рабочих. Кронштадтская газета писала о баррикадах в Петрограде, о тысячах убитых. О том же возвещала печать всего мира. А на деле произошло нечто прямо противоположное. Кронштадтское восстание не привлекло, а оттолкнуло петроградских рабочих. Расслоение произошло по классовой линии. Рабочие сразу почувствовали, что кронштадтские мятежники стоят по другую сторону баррикады, и поддержали советскую власть. Политическая изоляция Кронштадта явилась причиной его внутренней неуверенности и его военного поражения.

Нэп и Кронштадтское восстание

Виктор Серж, который, видимо, пытается создать некий синтез «анархизма», ПОУМа и марксизма, крайне неудачно вмешался в спор о Кронштадте. По его мнению, введение нэпа на год раньше могло бы предотвратить Кронштадтское восстание. Допустим. Но такого рода советы очень легко подавать задним числом. Правда, как напоминает Серж, я предлагал переход к нэпу еще в начале 1920 года. Но я вовсе не был заранее уверен в успехе. Для меня не было тайной, что лекарство может оказаться более опасно, чем сама болезнь. Когда я наткнулся на сопротивление руководящей части партии, я не апеллировал открыто к низам, чтобы не мобилизовать мелкую буржуазию против рабочих. Понадобился опыт дальнейших 12 месяцев, чтобы убедить партию в необходимости нового курса. Но замечательно, что именно анархисты всех стран приняли нэп как… измену коммунизму. А сейчас адвокаты анархистов обвиняют нас в том, что мы не ввели нэп на год раньше.

Ленин в течение 1921 года не раз открыто признавал, что упорство партии в отстаивании методов военного коммунизма превратилось в грубую ошибку. Но разве это меняет дело? Каковы бы ни были ближайшие или более отдаленные причины Кронштадтского восстания, оно по самому существу своему означало смертельную угрозу диктатуре пролетариата. Неужели же пролетарская революция, только потому что она совершила политическую ошибку, должна была, в наказание самой себе, прибегнуть к самоубийству?

Или, может быть, достаточно было сообщить кронштадтцам декреты о нэпе, чтобы тем самым умиротворить их? Иллюзия! Сознательной программы у восставших не было и по самой природе мелкой буржуазии быть не могло. Они сами не понимали ясно, что их отцам и братьям прежде всего нужна свободная торговля. Они были недовольны, возмущены, но выхода не знали. Более сознательные, т.е. правые элементы, действовавшие за кулисами, хотели реставрации буржуазного режима. Но они не говорили об этом вслух. «Левый» фланг хотел ликвидации дисциплины, «свободных советов» и лучшего пайка. Режим нэпа мог лишь постепенно умиротворить крестьянство, а вслед за ним – недовольные части армии и флота. Но для этого нужны были опыт и время.

Совсем уже неумными являются разглагольствования о том, что восстание не было восстанием, что матросы ничему не угрожали, что они «только» захватили крепость и военные корабли и пр. Выходит, что большевики наступали по льду, с открытой грудью, против крепости лишь в силу своего плохого характера, стремления искусственно вызывать конфликты, своей ненависти к кронштадтским морякам или к доктрине анархизма (о которой, к слову сказать, решительно никто не думал в те дни). Разве это не детский лепет? Не связанные ни временем, ни местом, дилетантские критики пытаются (через 17 лет!) внушить нам ту мысль, что все закончилось бы ко всеобщему удовольствию, если бы революция предоставила восставших моряков самим себе. Но беда в том, что мировая контрреволюция ни в каком случае не предоставила бы их самим себе. Логика борьбы дала бы в крепости перевес наиболее крайним, т.е. наиболее контрреволюционным элементам. Нужда в продовольствии поставила бы крепость в прямую зависимость от иностранной буржуазии и ее агентов, белых эмигрантов. Все необходимые приготовления к этому уже велись. При подобных условиях пассивно выжидать, надеясь на счастливую развязку, способны люди типа испанских анархо-синдикалистов или поумистов. Большевики, к счастью, принадлежали к другой школе. Они сочли своим долгом потушить пожар в самом начале и, следовательно, с наименьшими жертвами.

«Кронштадтцы» без крепости

По существу дела господа критики являются противниками диктатуры пролетариата и тем самым противниками революции. В этом весь секрет. Правда, некоторые из них признают революцию и диктатуру на словах. Но от этого не легче. Они хотят такой революции, которая не вела бы к диктатуре, и такой диктатуры, которая обходилась бы без принуждения. Разумеется, это очень «приятная» диктатура; однако она требует мелочи: равномерного и притом очень высокого развития трудящихся масс. Но при этом условии диктатура вообще не была бы нужна. Иные анархисты, по существу либеральные педагоги, надеются на то, что через 100 или 1000 лет будет достигнуто столь высокое развитие трудящихся, что принуждение окажется ненужным. Конечно, если бы капитализм способен был дать место такому развитию, его незачем было бы низвергать. Не было бы никакой нужды ни в насильственной революции, ни в диктатуре, которая является неизбежным последствием революционной победы. Однако нынешний упадочный капитализм оставляет мало места для гуманитарно-пацифистских иллюзий.

Рабочий класс, не говоря о полупролетарских массах, неоднороден как социально, так и политически. Классовая борьба порождает формирование авангарда, впитывающего в себя лучшие элементы класса. Революция возможна тогда, когда авангарду удается повести за собою большинство пролетариата. Но это вовсе не значит, что внутренние противоречия среди самих трудящихся исчезают. В момент высшего подъема революции они, правда, смягчаются, но только затем, чтобы на новом этапе проявиться снова во всей остроте. Таков ход революции в целом. Таков был ее ход в Кронштадте. Когда умники в туфлях хотят задним числом предписать Октябрьской революции другой маршрут, мы можем только почтительно попросить их указать нам, где и когда собственно их великолепные принципы оказались подтвержденными на практике, хотя бы частично, хотя бы в тенденции? Где те признаки, которые позволяют рассчитывать на торжество этих принципов в будущем? Ответа мы, конечно, не дождемся.