Текст книги "Революционерам. Антология позднего Троцкого"

Закон трудовой ценности определяет цены не непосредственно, но он их определяет. Такие «конкретные» явления, как банкротство «Нью Дил», объясняются в последнем счете «абстрактным» законом стоимости. Рузвельт этого не знает, но марксист не смеет этого не знать. Не непосредственно, а через целый ряд посредствующих факторов и их взаимодействие, формы собственности определяют не только политику, но и мораль. Тот пролетарский политик, который пытается игнорировать классовую природу государства, неизбежно кончит так же, как полисмен, который игнорирует законы тяготения, т.е. разобьет себе нос.

Шахтман явно не отдает себе отчета в различии между абстрактным и конкретным. Стремясь к конкретности, наше мышление оперирует абстракциями. Даже «эта», «данная», «конкретная» собака есть абстракция, потому что она успеет измениться, например, опустить хвост, в тот «момент», когда мы указываем на нее пальцем. Конкретность есть понятие относительное, а не абсолютное: то, что конкретно в одном случае, в другом оказывается абстрактным, т.е. недостаточно определенным для данной цели. Чтобы получить понятие достаточно «конкретное» для данной потребности, надо сочетать воедино несколько абстракций – как для того, чтобы воспроизвести в фильме кусок жизни, которая есть движение, надо скомбинировать ряд неподвижных фотографий. Конкретное есть комбинация абстракций – не произвольная или субъективная комбинация, а такая, которая отвечает законам движения данного явления.

«Интересы международной социалистической революции», к которым апеллирует Шахтман против классовой природы государства, представляют в данном случае худшую из абстракций. Вопрос, который нас занимает, как раз ведь в том и состоит, на каком конкретном пути можно служить интересам революции. Не мешает также вспомнить, что социалистическая революция имеет своей задачей создать рабочее государство. Прежде чем говорить о социалистической революции, нужно, следовательно, научиться различать такие «абстракции», как буржуазия и пролетариат, капиталистическое государство и рабочее государство.

Поистине, напрасно Шахтман тратит свое и чужое время на доказательство того, что национализованная собственность не определяет «сама по себе», «автоматически», «прямо», «непосредственно» политику Кремля. По вопросу о том, какими путями экономический «базис» определяет политическую, правовую, философскую, художественную и пр. «надстройку», существует богатая марксистская литература. Взгляд, будто экономика прямо и непосредственно определяет творчество композитора или хотя бы вердикты судьи, представляет старую карикатуру на марксизм, которую буржуазная профессура всех стран неизбежно пускала в ход, чтобы прикрыть свою умственную импотенцию165165
  Молодым товарищам я рекомендую изучить по этому вопросу работы Энгельса («Анти-Дюринг»), Плеханова и Антонио Лабриолы. – Примеч. Л.Троцкого. (Лабриола, Антонио (1843—1904) – выдающийся итальянский философ-марксист. Ведущий пропагандист в Италии с 1890 г. В данном случае Троцкий имеет в виду работу Лабриолы «Очерки марксистского понимания истории» (1895—1925, русский перевод: 1925; новый перевод: 1960). – Примеч. науч. ред.)


[Закрыть].

Что касается непосредственно занимающего нас вопроса: о взаимоотношении между социальными основами советского государства и политикой Кремля, то напомню забывчивому Шахтману, что уже 17 лет, как мы стали открыто устанавливать возрастающее противоречие между заложенным революцией фундаментом и тенденциями правительственной «надстройки». Шаг за шагом мы следили за ростом независимости бюрократии от советского пролетариата и за ростом ее зависимости от других классов и групп, как внутри страны, так и вне ее. Что именно Шахтман желает прибавить в этой области к тому анализу, который уже проделан?

Однако если экономика определяет политику не прямо и непосредственно, а лишь в последней инстанции, то она все же определяет ее. Именно это марксисты утверждают в противовес буржуазным профессорам и их ученикам. Анализируя и обличая возрастающую политическую независимость бюрократии от пролетариата, мы никогда не упускали из виду объективные социальные пределы этой «независимости», именно национализованную собственность, дополняемую монополией внешней торговли.

Поразительное дело! Шахтман продолжает поддерживать лозунг политической революции против советской бюрократии. Вдумывался ли он когда-нибудь серьезно в смысл этого лозунга? Если бы мы считали, что социальные основы, заложенные Октябрьской революцией, «автоматически» проявляются в политике правительства, зачем тогда понадобилась бы революция против бюрократии? С другой стороны, если бы СССР окончательно перестал быть рабочим государством, дело шло бы не о политической революции, а о социальной. Шахтман продолжает, следовательно, защищать лозунг, который вытекает: 1) из характера СССР как рабочего государства и 2) из непримиримого антагонизма между социальными основами государства и бюрократией. Но, повторяя этот лозунг, он подкапывается под его теоретические основы. Не для того ли, чтобы еще раз продемонстрировать независимость своей политики от научных «абстракций»?

Под видом борьбы с буржуазной карикатурой на диалектический материализм Шахтман открывает настежь двери историческому идеализму. Формы собственности и классовый характер государства оказываются у него фактически безразличны для политики правительства. Само государство выступает как личность неизвестного пола. Утвердившись на этом фундаменте из куриных перьев, Шахтман очень внушительно разъясняет нам – ныне, в 1940 году, – что, помимо национализованной собственности, существует еще бонапартистская сволочь и ее реакционная политика. Как это ново! Не показалось ли Шахтману случайно, что он попал в детскую комнату?

Шахтман пытается заключить блок также и с Лениным

Чтобы прикрыть свое непонимание сути вопроса о природе советского государства, Шахтман ухватился за слова, которые Ленин направил против меня 30 декабря 1920 года, во время так называемой профсоюзной дискуссии: «Товарищ Троцкий говорит о рабочем государстве. Позвольте, это абстракция… у нас государство на деле не рабочее, а рабоче-крестьянское… Наше теперешнее государство таково, что поголовно организованный пролетариат защищать себя должен, а мы должны эти рабочие организации использовать для защиты рабочих от своего государства и для защиты рабочими нашего государства». Приводя эту цитату и спеша заявить, что я повторяю свою «ошибку» 1920 года, Шахтман не успел заметить заключающейся в цитате капитальной ошибки в определении природы советского государства. 19 января сам Ленин писал по поводу своей речи 30 декабря: «Я сказал: «У нас государство на деле не рабочее, а рабоче-крестьянское»… Читая теперь отчет о дискуссии, я вижу, что я был не прав… Мне надо было сказать: «Рабочее государство есть абстракция. А на деле мы имеем рабочее государство, во-первых, с той особенностью, что в стране преобладает не рабочее, а крестьянское население; и, во-вторых, рабочее государство с бюрократическим извращением»». Из всего этого эпизода следует два вывода: Ленин придавал столь большое значение точному социологическому определению государства, что счел нужным сам себя поправить во время горячей полемики! А Шахтман так мало интересуется классовой природой советского государства, что не заметил ни ошибки Ленина, ни его поправки через 20 лет!

Не буду останавливаться на вопросе о том, в какой степени правильно Ленин направил свой аргумент против меня. Думаю, что неправильно: в определении государства я с ним не расходился. Но дело сейчас не в этом. Теоретическая постановка вопроса о государстве, данная Лениным в приведенной цитате – с той капитальной поправкой, которую он сам внес через несколько дней, – является совершенно правильной. Послушаем, однако, какое невероятное употребление делает из определения Ленина Шахтман. «Точно так же, как 20 лет тому назад, – пишет он, – можно было о термине «рабочее государство» говорить как об абстракции, так же сегодня можно говорить как об абстракции о термине «выродившееся рабочее государство» (с. 10). Ясно: Шахтман совершенно не понял Ленина. 20 лет тому назад вовсе нельзя было говорить о термине «рабочее государство» как об абстракции вообще, т.е. как о чем-то нереальном или несущественном. Определение «рабочее государство», будучи само по себе правильным, по отношению к определенной задаче, именно, защите рабочих через профсоюзы, было недостаточным и в этом смысле абстрактным. Однако по отношению к вопросу о защите СССР от империализма то же самое определение являлось в 1920 году, как является и теперь, незыблемой конкретностью, обязывая рабочих защищать данное государство.

Шахтман не согласен. «Так же точно, – пишет он, – как некогда было необходимо, в связи с вопросом о профессиональных союзах, говорить конкретно, какого рода рабочее государство существует в Советском Союзе, так теперь необходимо установить, в связи с нынешней войной, степень вырождения рабочего государства… А степень вырождения режима может быть установлена не абстрактными ссылками на существование национализованной собственности, но только путем наблюдения реальности (!) живых (!) событий (!)». Непонятно, почему для 1920 года вопрос о природе СССР берется в связи с профсоюзами, т.е. частным внутренним вопросом режима, а ныне – в связи с защитой СССР, т.е. в связи со всей судьбой государства. В одном случае рабочее государство противостоит рабочим, в другом случае – империалистам. Немудрено, если аналогия хромает на обе ноги; то, что Ленин противопоставлял, Шахтман отождествляет.

Но все же, если принимать слова Шахтмана за чистую монету, то выходит, что у него вопрос идет лишь о степени вырождения (чего? рабочего государства?), т.е. о количественных различиях в оценке. Допустим, что Шахтман точнее установил (где?) «степень», чем мы. Каким, однако, образом чисто количественные различия в оценке вырождения рабочего государства могут влиять на решение вопроса о защите СССР? Понять это совершенно невозможно. На самом деле Шахтман, верный эклектизму, т.е. себе самому, включил вопрос о «степени» только для того, чтоб попытаться сохранить равновесие между Эберном и Бернамом. Действительный спор ведется вовсе не о степени, которая определяется «реальностями живых событий» (какая точная, «научная», «конкретная», «экспериментальная» терминология!), а о том, перешли ли количественные изменения в качественные, т.е. остается ли СССР рабочим государством, хотя бы и переродившимся, или же превратился в новый тип эксплуататорского государства. На этот основной вопрос у Шахтмана ответа нет, и он не чувствует потребности в ответе. Его довод есть просто акустическое подражание словам Ленина, сказанным в другой связи, имевшим другое содержание и заключавшим в себе прямую ошибку. Ленин, в исправленной версии, говорит: «Данное государство – не просто рабочее государство, а рабочее государство с бюрократическим извращением». Шахтман говорит: «Данное государство – не просто переродившееся рабочее государство, а…» Дальше Шахтман ничего не говорит. И оратор, и слушатели остаются с открытыми ртами.

Что наша программа понимает под «переродившимся рабочим государством»? На этот вопрос она отвечает с той степенью конкретности, которая вполне достаточна для разрешения вопроса о защите СССР, именно: 1) те черты, которые являлись в 1920 году «бюрократическим извращением» советской системы, стали ныне самостоятельной бюрократической системой, пожравшей советы; 2) диктатура бюрократии, несовместимая с внутренними и международными задачами социализма, внесла и продолжает вносить глубокие извращения также и в экономику страны; 3) в основном, однако, система планового хозяйства на базисе государственных средств производства сохранилась и продолжает оставаться грандиозным завоеванием человечества. Поражение СССР в войне с империализмом означало бы ликвидацию не бюрократической диктатуры, а государственного планового хозяйства; расчленение страны на сферы влияния; новое упрочение империализма; новое ослабление мирового пролетариата.

Из того обстоятельства, что «бюрократическое извращение» выросло в систему бюрократического самодержавия, мы делаем тот вывод, что защита рабочих при помощи профессиональных союзов (подвергшихся тому же перерождению, что и государство) сейчас, в отличие от 1920 года, совершенно нереальна; необходимо низвержение бюрократии; задача эта осуществима лишь при создании нелегальной большевистской партии в СССР.

Из того обстоятельства, что перерождение политической системы еще не привело к разрушению планового государственного хозяйства, мы делаем тот вывод, что долгом мирового пролетариата остается защищать СССР от империализма и помогать советскому пролетариату в его борьбе против бюрократии.

Что же именно находит Шахтман в нашем определении СССР абстрактного? Какие конкретные дополнения он предлагает? Если диалектика учит, что «истина всегда конкретна», то этот закон относится также и к критике. Недостаточно назвать определение абстрактным. Надо указать, чего именно ему не хватает. Иначе сама критика становится бесплодной. Вместо того чтоб конкретизировать или заменить определение, которое он объявляет абстракцией, Шахтман ставит на его место дыру. Этого недостаточно. Дыру, хотя бы и претенциозную, надо признать худшей из всех абстракций: ее можно заполнить любым содержанием. Немудрено, если теоретическая дыра, заменяющая классовый анализ, порождает политику импрессионизма и авантюризма.

«Концентрированная экономика»

Шахтман цитирует далее слова Ленина «политика есть концентрированная экономика», и в этом смысле политика «не может иметь первенства над экономикой». Шахтман делает из слов Ленина тот нравоучительный вывод по моему адресу, что я-де интересуюсь только «экономикой» (национализованными средствами производства) и прохожу мимо «политики». Эта вторая попытка эксплуатировать Ленина не лучше первой. Ошибка Шахтмана имеет здесь поистине беспримерный характер! Ленин хочет сказать: когда экономические процессы, задачи, интересы получают сознательный и обобщенный («концентрированный») характер, они тем самым входят в область политики, образуя ее существо. В этом смысле политика как концентрированная экономика возвышается над повседневной, раздробленной, неосознанной, не обобщенной экономической действительностью.

Правильность политики, с марксистской точки зрения, определяется именно тем, в какой мере она глубоко и всесторонне «концентрирует» экономику, т.е. выражает прогрессивные тенденции ее развития. Мы базируем поэтому нашу политику прежде всего на анализе форм собственности и классовых отношений. Более детальный и конкретный анализ факторов «надстройки» возможен для нас только на этом теоретическом фундаменте. Так, например, если мы обвиняем противную фракцию в «бюрократическом консерватизме», то мы сейчас же ищем социальных, т.е. классовых корней этого явления. В противном случае мы остаемся «платоническими» марксистами, если не просто звукоподражателями.

«Политика есть концентрированная экономика». Это положение относится, надо думать, также и к Кремлю. Или же, в изъятии из общего закона, политика московского правительства является не «концентрированной экономикой», а проявлением свободной воли бюрократии? Наша попытка свести политику Кремля к национализованной экономике, преломленной через интересы бюрократии, вызывает неистовый отпор со стороны Шахтмана. Сам он в своем отношении к СССР руководствуется не сознательным обобщением экономики, а «наблюдением реальностей живых событий», т.е. глазомером, импровизацией, симпатиями и антипатиями. Эту импрессионистскую политику он противопоставляет нашей социологически обоснованной политике, обвиняя нас в то же время… в игнорировании политики. Невероятно, но факт! Разумеется, в последнем счете шаткая и капризная политика Шахтмана тоже является «концентрированным» выражением экономики, но, увы, экономики деклассированной мелкой буржуазии.

Отказ от классового критерия

Напомним снова азбуку. В марксистской социологии исходным пунктом анализа является классовое определение данного явления: государства, партии, философского направления, литературного течения и пр. Голого классового определения бывает, однако, в большинстве случаев недостаточно, ибо класс состоит из разных слоев, проходит через разные этапы развития, попадает в разные условия, подвергается воздействию других классов. Эти факторы второго и третьего порядка необходимо бывает привлекать для полноты анализа, разрозненно или совместно, в зависимости от преследуемой цели. Но никакой анализ для марксиста невозможен без классовой характеристики исследуемого явления.

Кости и мышцы не исчерпывают анатомии животного. Тем не менее анатомическое описание, которое попытается «отвлечься» от костей и мышц, повиснет в воздухе. Война есть не орган, а функция общества, т.е. его правящего класса. Нельзя определять и изучать функцию, не зная органа, т.е. государства; нельзя научно познать орган, не зная общей структуры организма, т.е. общества. Скелетом и мышечной системой общества являются производительные силы и классовые (имущественные) отношения. Шахтман считает возможным «конкретно» изучать функцию, именно войну, независимо от производящего ее органа, т.е. государства. Не чудовищно ли?

Эта основная ошибка дополняется другой, столь же вопиющей. Оторвав функцию от органа, Шахтман в изучении самой функции идет, вопреки всем своим обещаниям, не от абстрактного к конкретному, а наоборот, растворяет конкретное в абстрактном. Империалистская война есть одна из функций финансового капитала, т.е. буржуазии определенного возраста, опирающейся на капитал определенной структуры, именно монополистский капитал. Такое определение достаточно конкретно для основных политических выводов. Но распространяя термин «империалистская война» также и на Советское государство, Шахтман у самого себя вырывает почву из-под ног. Чтобы получить хотя бы внешнее право называть одним и тем же именем экспансию финансового капитала и экспансию рабочего государства, Шахтман вынужден вообще отвлечься от социальной структуры обоих государств, объявив ее… абстракцией. Так, играя в прятки с марксизмом, Шахтман конкретное именует абстрактным, а абстрактное выдает за конкретное!

Эта теоретически возмутительная игра не случайна. Назвать «империализмом» всякий территориальный захват готов решительно всякий мелкий буржуа в Соединенных Штатах, особенно теперь, когда Соединенные Штаты не занимаются территориальными приобретениями. Но скажите тому же мелкому буржуа, что империализмом является вся вообще внешняя политика финансового капитала, независимо от того, занимается ли он в данное время аннексиями или «защищает» Финляндию от аннексий, – и наш мелкий буржуа отпрыгнет в священном негодовании. Конечно, вожди оппозиции весьма отличаются от среднего мелкого буржуа по своим целям и по своему политическому уровню. Но, увы, корни мышления у них общие. Мелкий буржуа неизменно стремится оторвать политические явления от их социального фундамента, ибо классовый подход к фактам органически враждебен положению и воспитанию мелкого буржуа.

Конъюнктурное пораженчество, или Колумбово яйцо

Проверим теперь на особенно важном вопросе, как Шахтман справляется с «реальностями живых событий» при помощи теоретической дыры. «Мы никогда не поддерживали, – пишет он, – интернациональную политику Кремля… Но что такое война? Война есть продолжение политики другими средствами. Тогда почему же мы должны поддерживать войну, которая является продолжением интернациональной политики, которую мы не поддерживали и не поддерживаем» (с. 12). Этому рассуждению нельзя отказать в цельности. В форме голого силлогизма здесь дана законченная теория пораженчества. Просто, как Колумбово яйцо! Так как мы никогда не поддерживаем интернациональную политику Кремля, то мы никогда не должны защищать СССР. Так и надо говорить.

Политику Кремля, внутреннюю и внешнюю, мы отвергали до германо-советского пакта и до вторжения Красной Армии в Польшу. Значит, «реальность событий» прошлого года тут ни при чем. Если мы в прошлом были оборонцами по отношению к СССР, то только вследствие непоследовательности. Шахтман ревизует не только нынешнюю политику Четвертого Интернационала, но и прошлую. Раз мы против Сталина, значит, мы должны быть и против СССР. Сталин такого мнения держится уже давно. Шахтман пришел к этому выводу только недавно. Из отвержения политики Кремля вытекает полное и безраздельное пораженчество. Так и надо говорить!

Однако у Шахтмана не хватает на это духу. Одной страницей раньше он пишет: «Мы говорили – меньшинство продолжает говорить и ныне, – что если империалисты атакуют Советский Союз с целью сокрушить последние завоевания Октябрьской революции и превратить Россию в группу колоний, мы будем защищать Советский Союз безусловно» (с. 11). Позвольте, позвольте, позвольте! Международная политика Кремля реакционна, война есть продолжение реакционной политики, мы не можем поддерживать реакционной войны. Как же это неожиданно оказывается, что если злые империалисты «нападут» и если у злых империалистов будет непохвальная цель превратить СССР в колонию, тогда, при этих исключительных «условиях», Шахтман будет защищать СССР… «безусловно». Где тут смысл? Где тут логика? Или Шахтман, по примеру Бернама, тоже относит логику к области религии и других музейных вещей?

Разгадка путаницы в том, что фраза «мы никогда не поддерживали интернациональную политику Кремля» есть абстракция; ее надо расчленить и конкретизировать. В своей внешней политике, как и внутренней, бюрократии защищает прежде всего свои собственные паразитарные интересы. Постольку мы ведем против нее смертельную борьбу. Но в последней инстанции через интересы бюрократии преломляются, в крайне искаженном виде, интересы рабочего государства. Эти интересы мы защищаем – своими методами. Так, мы вовсе не боремся против того, что бюрократия охраняет (по-своему!) государственную собственность, монополию внешней торговли или отказывается платить царские долги. Между тем в войне между СССР и капиталистическим миром – независимо от поводов войны и «целей» того или другого правительства – дело будет идти о судьбе этих именно исторических завоеваний, которые мы защищаем безусловно, т.е. независимо от реакционной политики бюрократии. Вопрос сводится, следовательно – в последней и решающей инстанции – к классовой природе СССР.

Политику пораженчества Ленин выводил из империалистского характера войны; но он на этом не останавливался: империалистский характер войны он выводил из определенной стадии в развитии капиталистического режима и его правящего класса. Именно потому, что характер войны определяется классовым характером общества и государства, Ленин рекомендовал при определении нашей политики по отношению к империалистской войне отвлекаться от таких «конкретных» обстоятельств, как демократия и монархия, агрессия и национальная защита. В противовес этому Шахтман предлагает нам поставить пораженчество в зависимость от конъюнктурных условий. Классовый характер СССР и Финляндии для этого пораженчества безразличен. Достаточны реакционные черты бюрократии и «агрессия». Когда аэропланы и пушки из Англии, Франции или Соединенных Штатов ввозятся в Финляндию, это для определения политики Шахтмана не имеет значения. Но когда в Финляндию вступят английские войска, тогда Шахтман поставит термометр под мышку Чемберлену и определит, какие у него намерения: только ли спасать Финляндию от империалистской политики Кремля или сверх того еще опрокинуть «последние остатки завоеваний Октябрьской революции». В строгом соответствии с показаниями термометра пораженец Шахтман готов превратиться в оборонца. Вот что значит отказаться от абстрактных принципов в пользу «реальности событий»!

Сравнение с буржуазными войнами

Шахтман напоминает нам, что войны буржуазии в один период были прогрессивны, в другой – стали реакционны и что поэтому недостаточно дать классовое определение государства, ведущего войну. Это рассуждение не выясняет вопрос, а запутывает его. Буржуазные войны могли быть прогрессивны, когда весь буржуазный режим был прогрессивным, другими словами, когда буржуазная собственность, в противовес феодальной, являлась фактором движения и роста. Буржуазные войны стали реакционными, когда буржуазная собственность стала тормозом развития. Хочет ли Шахтман сказать в отношении СССР, что государственная собственность на средства производства успела стать тормозом развития и что расширение этой собственности на другие страны является элементом экономической реакции? Шахтман этого явно не хочет сказать. Он просто не доводит собственных мыслей до конца.

Пример национальных буржуазных войн действительно заключает в себе чрезвычайно поучительный урок, но Шахтман прошел мимо него, не задумавшись. Маркс и Энгельс стремились к объединенной республиканской Германии. В войне 1870—71 годов они стояли на стороне немцев несмотря на то, что борьба за объединение эксплуатировалась и искажалась династическими паразитами.

Шахтман ссылается на то, что Маркс и Энгельс немедленно же повернулись против Пруссии, когда она аннексировала Эльзас и Лотарингию. Но этот поворот только ярче иллюстрирует нашу мысль. Нельзя ни на минуту забывать, что дело шло о войне между двумя буржуазными государствами. Таким образом, классовый знаменатель был общим у обоих лагерей. Решать, на какой стороне было «меньшее зло» – поскольку история вообще оставляла выбор, – можно было только в зависимости от дополнительных факторов. Со стороны немцев дело шло о создании национального буржуазного государства как арены хозяйства и культуры. Национальное государство являлось в тот период прогрессивным фактором истории. Постольку Маркс и Энгельс стояли на стороне немцев, несмотря на Гогенцоллерна и его юнкеров. Аннексия Эльзаса и Лотарингии нарушала принцип национального государства как в отношении Франции, так и в отношении Германии и подготовляла войну реванша. Естественно, если Маркс и Энгельс резко повернулись против Пруссии. Они при этом отнюдь не рисковали оказать услугу низшей системе хозяйства против высшей, так как в обоих лагерях, повторяем, господствовали буржуазные отношения. Если б Франция была в 1870 году рабочим государством, Маркс и Энгельс с самого начала были бы на ее стороне, так как они – неловко снова напоминать об этом – руководствовались во всей своей деятельности классовым критерием.

Сейчас для старых капиталистических стран дело вовсе не идет о решении национальных задач. Наоборот, человечество страдает от противоречия между производительными силами и слишком тесными рамками национального государства. Плановое хозяйство на основе обобществленной собственности, независимо от национальных границ, является задачей международного пролетариата, прежде всего – в Европе. Эта задача и выражается нашим лозунгом «Социалистические Соединенные Штаты Европы». Экспроприация собственников в Польше, как и в Финляндии, сама по себе является прогрессивным фактором. Бюрократические методы Кремля занимают такое же место в этом процессе, как династические методы Гогенцоллерна – в объединении Германии. Когда мы стоим перед необходимостью выбора между защитой реакционных форм собственности при помощи реакционных мер и введением прогрессивных форм собственности при помощи бюрократических мер, мы вовсе не ставим обе стороны на одну доску, а выбираем меньшее зло. В этом так же мало «капитуляции» перед сталинизмом, как мало было капитуляции перед Гогенцоллерном в политике Маркса и Энгельса. Незачем прибавлять, что роль Гогенцоллерна в войне 70—71 годов совершенно не оправдывала общей исторической роли династии, ни самого ее существования.

Еще раз о Польше

Мое замечание, что Кремль своими бюрократическими методами дал в Польше толчок социалистической революции, Шахтман превратил в утверждение, будто, по-моему, возможна «бюрократическая революция» пролетариата. Это не только неправильно, но и нелояльно. Мое выражение строго взвешено. Речь идет не о «бюрократической революции», а только о бюрократическом толчке. Отрицать этот толчок значит отрицать очевидность. Народные массы в Западной Украине и Белоруссии, во всяком случае, почувствовали толчок, поняли его смысл и воспользовались им для совершения радикального переворота в отношениях собственности. Революционная партия, которая не заметила бы вовремя толчка и отказалась бы использовать его, была бы годна только для мусорного ящика.

Толчок в направлении социалистической революции был возможен только потому, что бюрократия СССР сидит корнями в экономике рабочего государства. Революционное развитие «толчка» украинскими и белорусскими массами было возможно в силу классовых отношений в оккупированных областях и в силу примера Октябрьской революции. Наконец, быстрое удушение или полуудушение революционного движения масс было возможно благодаря изолированности этого движения и могуществу московской бюрократии. Кто не понял диалектического взаимодействия трех факторов: рабочего государства, угнетенных масс и бонапартистской бюрократии, тому лучше воздерживаться от разглагольствований о событиях в Польше.

При выборах в Народные собрания Западной Украины и Западной Белоруссии избирательная программа, предписанная, разумеется, из Кремля, заключала в себе три важнейших пункта: присоединение обеих провинций к СССР; конфискация помещичьих земель в пользу крестьян; национализация крупной промышленности и банков. Украинские демократы, судя по их поведению, считают, что быть объединенными под властью одного государства есть меньшее зло. И с точки зрения дальнейшей борьбы за независимость, они правы. Что касается двух других пунктов программы, то, казалось бы, в нашей среде сомнений в их прогрессивности быть не может. Пытаясь оспорить очевидность, именно, что только социальные основы СССР могли навязать Кремлю социально-революционную программу, Шахтман ссылается на Литву, Эстонию и Латвию, где все осталось по-старому. Удивительный аргумент! Никто не говорит, что советская бюрократия всегда и всюду хочет и может совершить экспроприацию буржуазии. Мы говорим лишь, что никакое другое правительство не могло бы совершить того социального переворота, которое кремлевская бюрократия, несмотря на свой союз с Гитлером, увидела себя вынужденной санкционировать в Восточной Польше: без того она не могла бы включить ее в состав СССР.

О самом перевороте Шахтман знает. Отрицать его он не может. Объяснить его он не способен. Но он все же пытается спасти лицо. «В польской Украине и Белоруссии, где классовая эксплуатация усиливалась национальным гнетом, – пишет он, – крестьяне начали захватывать землю сами, изгонять помещиков, которые уже были наполовину в бегах» и т.д. (с. 15). Красная Армия не имела, оказывается, ко всему этому никакого отношения. Она вступила в Польшу только «как контрреволюционная сила», чтобы подавить движение. Почему, однако, рабочие и крестьяне не устроили революции в захваченной Гитлером Западной Польше? Почему оттуда бежали главным образом революционеры, «демократы» и евреи, а из Восточной Польши – главным образом помещики и капиталисты? Шахтману некогда над этим задумываться: он спешит объяснить мне, что идея «бюрократической революции» есть абсурд, ибо освобождение рабочих может быть только делом самих рабочих. Не вправе ли мы повторить, что Шахтман явно чувствует себя в детской комнате?