Текст книги "Первая советская атомная подлодка. История создания"

Во время традиционных встреч с бывшими сослуживцами убеждался, что они живут и здравствуют, нарожали детей, теперь воспитывают внуков. По моим сведениям, покинули этот мир: Борис Петрович Акулов умер от сердечного приступа, еще один из наших офицеров утонул во время купания, а Ю. Горбенко, А. Хурьянов и А. Крючков скончались от рака.

Последнее испытание, уже никак не запланированное программой, ожидало при возвращении на базу. Гидрографическая служба сняла плавучие средства ограждения навигационных опасностей, и определять местонахождение можно было только по береговым ориентирам. А видимости нет – туман.

– Товарищ командир, слышу работу берегового локатора, – докладывает штурман Евгений Золотарев. – Можно войти в базу по данным локации.

Так мы и решаем действовать: руководствоваться только данными радиолокации при отсутствии видимости. А входить в базу нужно по узкому каналу, прорытому земснарядами на многокилометровом участке.

Идут доклады: «Правее 10 метров! Левее 20 метров!» Слышим лай собаки на берегу. Выпускаем сигнальную ракету, с берега нам ракетой же отвечает пост связи и наблюдения. А затем из тумана прямо перед самой лодкой материализовался заводской буксир.

Теперь новая проблема. Как уже говорилось, никаких швартовных устройств конструкторы на лодке не предусмотрели, и лишь по нашему с Акуловым настоянию через ее хвост был пропущен стальной тросик в виде петли. Вот через него-то и приходилось кому-либо из расторопных рулевых (а чаще всего боцману) пропускать тяжелый смерзшийся буксирный конец и потом цеплять его за гак.

И поскольку в моей памяти с молодых лет запечатлелась трагическая картина, как одному из старшин тросом отрезало ногу, от сердца у меня отлегло, только когда командир кормовой швартовой команды доложил:

– Кормовой буксир заведен!

Встречала нас на пирсе целая делегация – так был важен для всех этот выход в море. Ну а мы с облегчением узнали, что командир успешно прооперирован и совсем скоро вернется на лодку.

Л. Осипенко
Потерянный год

Официально испытания считались завершенными в декабре 1958 г., когда лодка под командованием Жильцова вернулась с глубоководного погружения. Но сколько на ней было еще не испытано, не доделано, не заменено! Все парогенераторы текли, и их необходимо было менять. Один из двух реакторов мы даже не решались запускать, пока не будут устранены все неполадки. Я уже не говорю про отказы в работе отдельных систем и механизмов.

Однако по сравнению с дизельными лодками атомоходы были, безусловно, началом новой эры. Когда правительству докладывались их сравнительные характеристики и возможности, требование формулировалось только одно: обеспечить их скорейший ввод в строй. Но как принять практически аварийную лодку?

Вот тогда-то и был придуман специальный термин: «опытная эксплуатация». То есть, с одной стороны, лодка считалась в строю, а с другой – вроде бы работу над ней нужно продолжать. Обеспечить опытную эксплуатацию, иными словами, ликвидировать конструктивные недоработки поручалось и флоту, и заводу. Отпускался на это целый год.

Официально лодка считалась принятой, был подписан акт о госприемке, который и предусматривал ее доводку в процессе эксплуатации. Личному составу, прекрасно знающему реальное состояние лодки, о факте приемки не сообщалось. В курсе дела был только я.

Позднее мне довелось познакомиться с подводником, многие годы работавшим председателем Постоянной комиссии госприемки кораблей ВМФ. Он-то и рассказал мне, что грозило строптивцам, не желавшим сообразовываться с «высшими» интересами страны.

Годы спустя после сдачи в эксплуатацию нашей лодки этот подводник отказался подписать акт о приемке головной атомной лодки нового проекта. Комиссия, которой он руководил, обнаружила в ходе испытаний массу конструктивных недоработок, и он хотел заставить промышленность довести проект. Тут же начались более или менее настойчивые уговоры, затем угрозы, и в результате командование ВМФ, ЦК КПСС и Совмин оказали на него такое давление, что вынудили уйти в запас. На его место главком поставил более сговорчивого председателя, который после выхода в море тут же признал конструктивные просчеты мелкими дефектами и подписал приемный акт. Минсудпром и ВМФ были спасены от провала, а новый председатель комиссии получил орден.

Весь 1959 г. лодка доводилась. Ее резали, кромсали, варили… Вновь и вновь мы выходили на испытания в Баренцево море, Норвежское, Гренландское… Постепенно экипаж набирал опыт эксплуатации, но главные недоработки ликвидировать не удавалось. Причина тому, на мой взгляд, наша отсталость в области металлургии и электроники, а также низкая культура производства.

Американцы, как я слышал, валы для винтов обрабатывают в Швейцарии, где минимальное загрязнение воздуха. Понятно, почему их лодки такие бесшумные. У нас же огарки электродов бросают прямо в цистерны, на стапеле – грязь, и даже стирают ее с рабочих поверхностей грязной ветошью. А ведь достаточно попадания малейших частичек грязи, чтобы в металле образовывались микроскопические каверны, происходило окисление, а затем появлялась течь. Именно этим объяснялись все наши сложности с постоянно текущими парогенераторами. И если сейчас положение изменилось, то вовсе не потому, что культура производства стала выше, а за счет внедрения титановых парогенераторов.

Дополнительный год, отпущенный на «опытную эксплуатацию», позволил нам осмотреться, написать отчеты и предложения по проведенным испытаниям, навести порядок в организации службы. Спасительным этот год оказался и для строителей базы подводных атомных лодок. К сожалению, ни одно ведомство не позаботилось вовремя о создании необходимой инфраструктуры на берегу для атомоходов.

Мы убедились в этом в 1959 г., когда впервые вошли в бухту Малая Лопатка и ошвартовались у только что поставленного плавучего пирса. Лодка прибыла на базу для ремонта оторванного на полном ходу лючка кормовой надстройки, и мы рассчитывали найти здесь все необходимое. Но что же мы увидели! Вокруг простиралась голая тундра с зарослями низкорослых деревьев, торфяники. На берегу – ни одного капитального здания, одни времянки. К счастью, у соседнего пирса стояла плавучая мастерская ПМ-6. Ремонтировались мы в течение трех суток, и поработали ребята так хорошо, что, думаю, только один этот лючок и сохранился на лодке по прошествии нескольких десятилетий.

Вынужденная стоянка позволила нам совершить экскурсию в жилой городок. Строился первый дом, остальные только закладывались. А уже были открыты штаты нового соединения подводных атомных лодок со всеми соответствующими службами берегового базирования. Куда селить офицеров, мичманов, специалистов с семьями? Но тогда рассуждали так: народ у нас самый лучший, вынесет и эти трудности. И вынесли, куда деться при таких руководителях!

В поисках льда

Мне предстояло совершить еще три выхода в море на нашей лодке. Все они были в той или иной степени связаны с необходимостью завершить государственные испытания и устранить недостатки, не позволяющие принять лодку в эксплуатацию.

Чтобы представить, насколько быстро все вносимые на нашей лодке конструктивные изменения учитывались на последующих кораблях серии, достаточно сказать, что одновременно с нашей еще три лодки – «К-5», «К-8» и «К-14» – будут сданы в конце 1959 г. На них уже не было много раз варенных и переваренных труб, секций, конструкций, и уровень радиоактивности на борту снизился в десятки раз.

Тогда же завершилось строительство и головной ракетной атомной лодки, которой командовал Николай Владимирович Затеев. Здесь наша история повторилась – лодка была сдана со значительными недоделками, и в последующие месяцы ее экипажу тоже пришлось хлебнуть немало неприятностей.

А наша «К-3» тем временем продолжала активно использоваться для испытания новых приборов и механизмов. Первый поход совершили в Белое море, второй – в Баренцево с заходом на строящуюся в Западной Лице базу. Третий поход планировался полностью автономным и в водах, где мы не могли рассчитывать на быструю помощь спасательных и других специальных кораблей. Впервые с нами не было адмиралов – старшим назначили командира соединения А. Сорокина.

Основная наша задача – найти ледовое покрытие и поплавать под ним, чтобы проверить работу эхоледомеров – новых приборов, замеряющих толщину льда.

Стоял ноябрь 1959 г. Мы вышли Карским морем за Новую Землю. Позади мыс Желания, но льда нет – Гольфстрим старается вовсю. Решаем идти над водой до самой кромки льда через желоб Святой Анны. Идем час, другой, третий, а льда как не бывало…

Достигаем 80-й параллели, а ледового покрытия все нет: только отдельные льдины да топляк, напоминающий о расточительстве наших лесозаготовителей. Севернее 80-й параллели нам заходить не разрешалось – компасы еще не были испытаны на таких широтах. (Позднее, во время похода на Северный полюс, они работали безотказно практически до самого полюса.) Решаем попытать удачу в Гренландском море. Сказано – сделано: проныриваем два моря – Баренцево и Норвежское – и вот мы у долгожданной кромки льда. Слева от нас – Гренландия, справа – Шпицберген. Широта около 80°.

Подныриваем под лед и идем на север. Вдруг в переговорнике тревожный голос старшины первого отсека Александра Крикуненко: «Справа 30 градусов шум винтов! Приближается! Перешел на левый борт!» Все всполошились. А Крикуненко продолжает: «Шум винтов слева – 20 градусов. Переходит на правый борт!»

Естественно, объявляю боевую тревогу. Предположения рождаются самые разные. Возможно, английский сторожевой корабль «Дункан», стоявший в дозоре на Гринвичском меридиане, засек нас при проходе и навел силы поиска. А может быть, над нами флотилия рыболовецких сейнеров, которые, спасаясь от жестокого шторма, прижались к ледовой кромке. В любом случае хорошо бы осмотреться.

В центральном посту идет диспут. Штурман Евгений Золотарев докладывает: «Эхоледомер пишет: плавающие льдины». Это старый прибор так показывает, а у нас на борту есть еще и новый, который мы как раз и испытываем. Посмотрев на его показания, представитель гидрографии совершенно авторитетно заявляет: «Льда нет! Что хотите со мной делайте – нет!»

Советуюсь с Жильцовым. Мнения со старпомом мы одного: чтобы разобраться в обстановке, надо всплывать. Уменьшаем ход до самого малого. Похоже, инерция движения полностью погашена. Поднимаем перископ и вдруг… Толчок, скрежет, и из оптического прибора брызжет вода.

Немедленно объявляется аварийная тревога. Борис Акулов, назначенный в это плавание флагманским механиком, руководит работой аварийного расчета.

Перископ не опускается, но вода продолжает течь. На всякий случай под него подкрадывается пирамида из брусьев и досок. Вдруг придется погружаться, и тогда он под давлением со свистом, как макаронины у Чаплина в «Огнях большого города», соскользнет в центральный пост. Когда в центральный пришел А. Сорокин, мы все вместе решаем, что делать. Ясно одно: необходимо как можно скорее выйти из-подо льда, всплыть и посмотреть, насколько серьезны полученные лодкой повреждения. А одновременно разобраться, что за суда нас окружали и как действовать дальше.

Уверенность, что из-подо льда мы вышли, появилась только тогда, когда эхоледомер стал писать амплитуду волны 10–12 м. Всплываем: действительно шторм.

Принятие решений берет на себя старший в походе А. Сорокин. Посоветовавшись со всеми, он распоряжается следующим образом: наверх подниматься четверым. Старпом Лев Жильцов с боцманом Николаем Шейко выйдут на мостик, а в прочной рубке их будут подстраховывать Сорокин вместе со старшиной команды трюмных Максимовым. Командиру, то есть мне, приказано оставаться в лодке.

Жильцов отдраивает рубочный люк, и тут же ледяная волна окатывает его с ног до головы и наполовину заполняет рубку, в которой стоят остальные. Пропустив следующий вал, Жильцов с Шейко выскакивают на мостик.

Море расходилось не на шутку. Волны, уже выломавшие двери в ограждении рубки, с яростью пытаются смыть с мостика смельчаков. Шейко – настоящий богатырь – мертвой хваткой вцепляется в ногу Жильцова, которого пытается унести и раздеть следующая волна.

– Я был уверен, что если меня унесет в океан, то без правой ноги. Уж Николай-то ее не выпустит, – будет позднее вспоминать Жильцов.

Осмотрев сломанный перископ, Жильцов убедился, что вниз он не соскользнет. Вторая констатация: других выдвижных устройств лодка лишилась, так как перископ накрыл их своим телом. И наконец, третье: никаких судов на горизонте нет и в помине!

Жильцов дожидается перерыва между волнами и ныряет вместе с Шейко в рубку. Но от волны не так-то легко убежать, и потоки воды врываются вместе с ними. И вот вчетвером они стоят по грудь в воде в тесной прочной рубке. Услышав рев воды, я дал команду продуть на всякий случай балласт.

В рубке Максимов ныряет под воду и открывает клапан спуска в трюм. Еще минута – и они среди нас, в лодке. Мы их отжимаем, протираем, сушим, согреваем, как полагается, и лодка, отказываясь от неравного противоборства со стихией, берет обратный курс.

Теперь можно анализировать случившееся. Окружение лодки «летучими голландцами», чьи винты мы слышали со всех сторон, разумнее объяснить следующим образом: ледовый покров отражал шум наших собственных винтов. Позднее при плавании подо льдами мы смогли убедиться в правильности этой гипотезы. А главный урок, который мы извлекли: подо льдами нельзя вести себя так же, как на чистой воде. И нельзя слушать никаких советчиков – отвечает все равно командование. Так что с тех пор экипаж «К-3» научился быть на «вы» не только с реактором, но и со льдами.

Л. Жильцов
Проводы командира

Случилось так, что этот поход был последним, в котором лодкой командовал Леонид Гаврилович Осипенко. Он ушел с лодки не по возрасту: ему тогда исполнилось 39 лет. (Сейчас командиры плавают почти до пятидесяти.)

Основной причиной ухода Осипенко был Обнинский учебный центр. Я уже говорил, что его начальник понятия не имел об атоме. Даже при самом квалифицированном составе преподавателей некомпетентный человек во главе может лишь мешать нормальной работе. Так оно и случилось.

В 1959 г. необходимость срочного укрепления руководства центра стала очевидной. А кто лучше мог готовить подводников для атомоходов, как не люди, сами проверившие и закрепившие навыки в плаваниях? Должность начальника центра предложили Осипенко.

Представляю, что значило для него оставить только-только доведенную лодку с крепко спаянным экипажем, которая к тому же лишь начинала плавать! Много лет спустя Леонид Гаврилович так ответил на вопрос: какой период его жизни – война, Дальний Восток, испытания первой атомной подлодки, Обнинск, где он живет по сегодняшний день, – был самым значительным:

– О чем говорить, конечно «К-3». Ни одну женщину я не любил так, как ее!

Но существовали более сильные доводы, чем эмоциональная привязанность: государственная целесообразность, интересы дела, наконец, если первые два соображения не сработали, – воинский приказ. До этого дело не дошло, люди моего поколения были приучены ставить коллективные интересы выше личных.

Прежний начальник учебного центра был отправлен на пенсию, а Леонид Гаврилович и еще один опытнейший специалист – ответственный сдатчик лодки Николай Николаевич Довгань – распрощались с «К-3». Командиром лодки назначили меня.

Расставание было тяжелым. Для всех – от старшего помощника до трюмного матроса – Осипенко был командиром, берущим на себя ответственность в сложных ситуациях, организатором, с самого начала установившим характер отношений на корабле, опытным, знающим специалистом. В Леониде Гавриловиче мы видели старшего товарища, всегда находившего уважительную и необидную форму для замечаний, когда мы делали что-то неправильно. За ним мы были как за каменной стеной. И в большом, и в малом он всегда чувствовал себя командиром, что в его понимании означает: человек, отвечающий за все. Даже когда мы группой офицеров ходили в ресторан поужинать, он всегда первым лез в карман и платил за всех. Разумеется, мы потом скидывались и возмещали ему нашу долю, но для него это был естественный рефлекс – он старший по званию.

Столь же естественно он взял на себя решение вопроса, урегулировать который не смог даже заместитель министра обороны. Дело в том, что в отличие от всех лодок, где старпом и командир БЧ-5 получают одинаковые оклады, на атомоходе последнему назначили на двести рублей меньше, хотя отвечал командир БЧ-5 не за дизели, а за атомную установку. Как мы ни пытались изменить положение, все наши усилия были напрасны. И тогда Осипенко предложил увеличить оклад командира БЧ-5 за счет своего собственного. Вот такое решение удовлетворило всех, и с тех пор главный механик лодки отчасти находился на содержании у командира. Не знаю, изменилось ли это положение сейчас…

Осипенко с самого начала решил для себя, что главное на лодке – реактор и все, с ним связанное. Сам управлять ГЭУ он не смог бы, но днями и ночами просиживал на пульте и разбирался в том, что там творится. Представлял себе все системы и то, как они работают. Именно за умение видеть главное уважал его академик Александров. Ко всему остальному Осипенко относился как к второстепенному. Торпедами он не стрелял и не особенно собирался стрелять. А на политлекции и марксистско-ленинскую учебу вообще не ходил – не хотел тратить время попусту. Он знал, что его никто не снимет: за него горой и физики, и завод, и экипаж. И потом, кого на его место поставить?

Командиром он чувствовал себя и в критических ситуациях. Однажды на лодке отвернулась дренажная пробка реактора. Нужно было завернуть пробку ключом, что по силам каждому. Однако находиться в трюме у реактора можно не более одной-двух минут, чтобы не получить опасную дозу радиации. Этого времени хватит, только чтобы спуститься к реактору и начать крутить пробку. Осипенко решил использовать для выполнения этой операции весь офицерский состав, независимо от боевых частей. И сам первый полез в зараженный отсек.

Еще одно его правило, которое мне впоследствии очень пригодилось: командир должен быть в курсе всего. Он участвовал во всех совещаниях, даже сугубо технических, вникая в детали.

Наш тандем

Леонид Гаврилович старше меня на восемь лет. Наши отношения всегда были самыми дружескими, но без панибратства. Я его уважал, как старшего, а он следил, чтобы ни в чем не уронить моего достоинства.

Не было случая, чтобы он отменил какое-то мое указание. Придут к нему на меня жаловаться: «Вот мне старпом приказал сделать так-то!» Ответ был неизменным: «Раз приказал, значит, исполняйте». Если он с моим приказанием был не согласен, то вызывал меня и говорил: «Лев, мне кажется, ты не прав. Подумай, может, ты свое приказание отменишь. Но смотри сам».

В отношениях с экипажем я выступал в роли цербера, он – отца родного. Должен признать, это оптимальный вариант, при котором на корабле полный порядок: и командир хороший – экипаж его любит и ему доверяет, и разболтанности никакой, потому что старпом не дремлет. К тому же такое распределение ролей наилучшим образом отвечало личным наклонностям каждого из нас.

Леонид Гаврилович, очень внимательный к людям, ко всему присматривается, все видит. Замечания высказывает тактично, никогда не позволит себе резкости. Любой член экипажа удостоится нескольких похвальных слов.

Я же неукоснительно требую дисциплины, потому что все аварии только от разгильдяйства. И когда был старпомом, и когда командовал «К-3», имел репутацию строгого начальника и этим, честно говоря, гордился, так как под моим командованием не погиб ни один человек.

Если замечал халатность со стороны матроса или младшего офицера, вызывал его начальника и требовал навести порядок. После устного предупреждения, если оно оказывалось безрезультатным, следующей мерой воздействия была такая: в строю оставлялись только офицеры и перед всеми объяснялся проступок одного из них. Однако, если и она не действовала, приходилось прибегать к аресту при каюте. Эта санкция часто применялась мною для отстающих по профессиональной подготовке. Получает двойку по специальности – первое предупреждение. Снова не сдает экзамен – садись под домашний арест. Тут хочешь не хочешь, а придется заниматься. Бывало, сажал офицеров на гауптвахту, но только в исключительных случаях.

В принципе, мы с Осипенко старались не избавляться от людей. За всю мою службу лишь одного человека я списал на берег.

Вот конкретный пример, иллюстрирующий разницу в наших с Осипенко подходах к подчиненным и одновременно результативность нашего тандема.

Был у нас матрос-разгильдяй. Пробовал я на него воздействовать по-разному, но безрезультатно. Надо наказывать, может быть, даже списывать на берег. Пришел посоветоваться с Осипенко. Он сказал, что все уладит. Выхожу от него, Леонид Гаврилович вызывает матроса:

– Ну, как жизнь? Что из дома пишут? Как там родители? Тот отвечает:

– Да крыша у дома провалилась! Отца у меня нет, а мать одна не справляется.

– Что же ты молчишь? – говорит Осипенко. – Я тебе отпуск дам. Поезжай, повидайся с матерью, заодно и крышу починишь.

Такого поворота матрос, конечно, не ожидал. Он знал за собой вину и был уверен, что его вызвали для наказания. Он действительно скоро уехал в отпуск, а когда вернулся, старался изо всех сил оправдать доверие командира.

Надо ли говорить, как весь экипаж жалел, что Леонида Гавриловича от нас переводят? Надо ли говорить, как Осипенко было тяжело оставлять лодку, где его так любили? Еще одна причина, по которой Леониду Гавриловичу было трудно расставаться с «К-3», – это предстоящий поход на Северный полюс.