Текст книги "Мать химика"

Мать химика
Лейла Элораби Салем

© Лейла Элораби Салем, 2023

ISBN 978-5-0062-0115-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

МАТЬ ХИМИКА
НАЧАЛО

По широкой, раскинувшейся на многие дали степи, меж пологих белых сопок, по узкой, почти невидимой случайному путнику тропе брёл длинной цепочкой купеческий караван. Большие лохматые двугорбые верблюды прикрывали глаза от летящих хлопьев снега, недовольно мотали головами, желая в эту непогоду скинуть на земь тяжелые мешки с поклажей и всем тем добром, что так дорого досталось в чужом незнакомом крае. Подле верблюдов, понуро опустив головы, брели измученные дальней дорогой лошади, они уже не рвали удила, не вытягивали шеи вперед, а просто медленно переставляли длинные ноги, осторожно ступая на неровную, испещеренную кочками поверхность. Всадники ехали молча, в душе разделяя уставшее ожидание животных. Среди них – и в то же время обособленно, уверенно держа путь, скакали туркмены-проводники в черных бараньих шапках, закутанные от снега чекменями из верблюжьей шерсти, они то и дело вглядывались вдаль и, свистнув, трогались дальше. Русские купцы – рослые, бородатые, в дорогих мехах, с опаской окидывали взором степь, страх за свою жизнь подчас подступал к горлу и жаркое пламя разливалось по нутру, отчего руки, крепко сжимающие поводья, начинали дрожать. Сколько дней, сколько путей было преодолено за то долгое время торговых странствий, и как часто им приходилось, рискуя не только товаром, но и жизнями, отбиваться от диких разбойников и грабителей караванов, и если бы не туркмены, готовые за вознаграждение указать безопасный путь, то купцы давно бы остались лежать в чужом, злополучном крае.

Главный купец – Сухов Тимофей Яковлевич, дородный, степенный, то и дело оглядывал свой караван, в душе ликуя за удачное окончание дела: почти год назад он покинул родной город в холодной Сибири и отправился пытать счастье-удачу в богатую Персию, раскинувшуюся под благодатным теплым солнцем. Купцы привезли на чужбину мёд, воск, пушнину, лён, а ныне идут обратно, неся диковинное добро в родной Тобольск.

Согреваясь воспоминаниями о Персии с ее сладкими финиками и пряностями и мечтая о милом, дорогом сердцу доме, где его ожидают жена, дети и престарелые родители, Тимофей Яковлевич, еще плотнее закутавшись в шубу, искоса глянул на проводников, выругался про себя; ему не по нраву пришлась вольность туркмен и опасение за караван вновь охватило его. Туркмены с горящими черными глазами на смуглых скуластых лицах оборачивались на купцов, что-то выкрикивая между собой, и по сему было ясно, что служба проводников им не по нраву, и если бы не щедрая оплата, то они сами бы давно расправились с купцами.

К Тимофею Яковлевичу подъехал молодой юноша-купец, впервые отправившийся в далекий путь, устало вздохнув, спросил:

– Тимофей Яковлевич, когда будет привал? Кони еле-еле плетутся, того гляди и издохнут. Как тогда, а?

Дородный купец попервой ничего не ответил: ему и самому мечталось как можно скорее остановиться где-нибудь, поесть и выспаться, тем более, что непогода только усиливалась. Сдвинув меховую шапку на затылок, он привстал на стремени, крикнул купцу-переводчику:

– Эй, Михайлович, узнай, когда привал?

Тот свистнул, обратив на себя внимание, и что-то проговорил по-туркменски. Туркмены долго о чем-то спорили, махали в сторону дальних, покрытых снегом сопок, переводчик обернулся к купцам, перевел:

– Туркмены сказали, что необходимо как можно скорее перебраться вон через те холмы, а там, в низине, мы отдохнем и дадим отдыху коням и верблюдам.

– Но почему там, а не здесь? – недовольно пробурчал Тимофей Яковлевич. – Лошади того гляди и упадут.

– Здесь нельзя, здесь опасно. Долина эта – гиблое место, это прибежище злых духов-дэвов.

– Тьфу ты! – выругался Сухов, но все же осенил себя крестным знаменем, за ним последовали остальные.

Купцы приметили, как один из проводников отделился ото всех и, подстегнув коня, помчался в сторону сопок – должно быть, проверить – не опасен ли путь? Его не было какое-то время и это начинало настораживать: всякое может статься в этом диком безлюдном краю – будь то грабители или воины какого бека; во всяком случае, успокаивал в душе самого себя Тимофей Яковлевич, у него за пазухой припрятана купеческая грамота – то истинная защита при заставах и досмотрах, ибо жизнь и путь купца неприкасаемы по закону.

Туркмен, что уходил на разведку, птицей вылетел из-за сопки, махая бараньей шапкой, на разгоряченном лице широко раскрыты глаза. Караван остановился, все невольно приготовились к самому худшему, туркмены вытащили из ножен острые изогнутые кинжалы, в любой миг готовые устремиться на врага.

– Хаз догруси, бэрик гелин! Олерде адам.

Тимофей Яковлевич повернулся к переводчику, вопросительно посмотрел, тот, поняв все, перевел:

– Он сказал, чтобы мы шли скорее туда, откуда он пришел, там какой-то человек.

– Какой-то человек… – задумчиво произнес Сухов и тут же добавил, – но как и зачем человек очутился в этих краях, в такую погоду?

Дальнейший разговор был без надобности, подстегнув лошадей, что из последних сил взобрались на сопку, купцы приметили лежащего без сознания человека. Обступив его со всех сторон, они внимательно его осмотрели, и хотя незнакомец, одетый в невиданную одежду, был еще жив, однако, силы его оказались на исходе и в такую вьюгу он долго не протянул бы. С помощью туркмен Тимофей Яковлевич взвалил незнакомца на спину верблюда меж горбами и, повелел немедленно делать привал в тихой низине, сокрытой со всех сторон пологими холмами. Сняв тяжелые тюки с верблюдов и стреножив лошадей, несказанно обрадовавшихся долгожданному отдыху, купцы насыпали ячменя животным и вместе с туркменами поставили войлочную юрту, где могли насытиться и переждать непогоду.

За дверным пологом завывал пронизывающий ветер, огонь, над которым в ледяном котле варилась похлебка, трепетал-танцевал от его порывов и тогда уродливые тени черными силуэтами отпечатывались на мягких стенах юрты. Когда вода в котелке закипела, один туркмен бросил в него мелко нарезанные кубиками куски баранины, перемешал их деревянной ложкой. Остальные, терпеливо дожидаясь ужина, уселись полукругом возле больного, пристально всматривались в его застывшее в муке лицо, и лицо это было еще по-детски округлое, едва заметный пушок очернил полоской над верхней губой, волосы оказались сбриты, лишь две короткие черные косички свешивались за ушами на плечи. Тимофей Яковлевич какое-то время раздумывал – как старшему и главному за ним оставалось последнее слово, внутри что-то сжалось при взгляде на покинутого всеми юношу, почти мальчика, невольно в памяти перед мысленным взором пронеслись воспоминания о его родных, горячо любимых детях, которых оставил он на попечение трудолюбивой жены – женщине образованной и довольно умной, обещая им перед дорогой вернуться живым и невредимым, с котомками, полными подарков. А ныне, когда путь домой был слишком долог и никто не ведал, что ждет караван впереди, Сухов в единый миг осознал, что сохранит жизнь юноши, не даст ему пропасть в этом Богом забытом месте. Ловким движением купец расстегнул верхний край его длинного кафтана и все заметили спёкшуюся кровь там, где тонкими линиями уходили ключицы. Старательно обработав рану, проводник-туркмен зло выругался, что-то разгоряченно проговорил Тимофею Яковлевичу:

– Шайтан! – туркмен указал пальцем на юношу, затем полился поток непонятных фраз.

Михайлович перевел:

– Остерегаться нам надобно этого незнакомца, ибо он поганый, язычник из племени монголов, а все беды от них.

– Мы, купцы, и так слоняемся по заморским землям средь нехристей, одним больше – не беда, – строго ответил через переводчика Тимофей Яковлевич, хмурым взором обведя всех собравшихся – и своих, и чужих, добавил, – сего юношу я беру на свое попечение, иного быть не может.

Наступила тишина, то был приказ, который никто не смел оспорить.

Юрта наполнилась дымящим паром, стало жарко, а снаружи продолжала завывать свою протяжную-жалобную песню вьюга.

Ночью юноша зашевелился, издал слабый стон. Тимофей Яковлевич наполнил кружку горячей похлебкой, поднес ее к губам больного, тот сделал несколько глотков и когда горячее питье разлилось по нутру, приоткрыл глаза, огляделся мутным взором и вновь провалился во тьму.

– Ничего, касатик, будешь жить, будешь, – прошептал Сухов, растянув губы в подобие улыбки.

Через несколько дней переходов караван миновал туркменские степи, за которыми раскинулись селения из десяток домов с плоскими крышами. Благодаря торговой грамоте русские купцы миновали заставы и уже под чуткой охраной эмира благополучно добрались до границы России, и вот взорам их открылись родные, знакомые места с тонкими линиями рек и густыми темными лесами. На душе было радостно и в то же время тоскливо – чем ближе к дому, тем длиннее казался путь, и тогда воспоминания о теплом уютном доме сильнее затягивали душу в тугие силки. Каждый купец понимал: чем дольше находишься вдали от дома, тем ценнее он кажется тогда, когда переступаешь его порог после длительного странствия.

Тобольск встретил купеческий караван ликованием, мальчишки собрались со всех улиц узреть диковинные вещи из дальних стран, поглядеть хоть издали на роскошную восточную утварь, сияющей на солнце так, что глазам становилось больно.

Молодой монгол, закутанный в добротный халат, ехал подле Тимофея Яковлевича, искоса поглядывал на русских людей, про себя дивился их непривычному для него обличию, их светлым глазам и русым волосам, их одежде и быту: в том краю, откуда он родом, всё иначе. Весь тот путь, что проделал он с караваном, юношп держался тихо, даже робко, ослабленный после затяжной болезни, он, тем не менее, старался всячески помогать купцам, в особенности Тимофею Яковлевичу за спасение своей жизни. Через толмача поведал он как-то купцам, что охотился со своими на дзеренов да сбился с пути, долго блуждал по степи, не ведая дорог, а усталый конь более не слушался седока и в один миг, скинув его, умчался прочь, и если бы не караван, то его кости давно бы растащили дикие звери.

Испытывая жалость и в то же время некую ответственность за этого юношу, Тимофей Яковлевич еще на пыльных дорогая Азии порешил взять его в свои помощники, приметив его сметливость и желание помочь. И тогда, уже в Тобольске, он объявил свою волю юноше:

– Ты хороший работник и я оставляю тебя служить мне. Набирайся знаний и умения, а уж я в долгу не останусь: в том твердое купеческое слово.

Сухов действительно сдержал данное обещание, поселил монгольского юношу к себе на подворье и не прошло года, как тот хорошо заговорил по-русски, став если не другом-приятелем, так верным слугой старшего сына Тимофея Яковлевича одиннадцатилетнего Мити: мальчик, будучи прилежным гимназистом, в свободное от забот время – эти немногие часы тишины учил монгола русскому алфавиту, беря пример со своего строгого учителя. Уроки эти, еще по-детски наивные, но верные, проходили в глубине раскинутого сада, подальше от пытливых-любопытных глаз прислуги. Митя веткой чертил на земле слоги, медленно проговаривал написанное, а монгол, стараясь быть прилежным учеником, повторял раз за разом за своим преподавателем. Сие тайные занятия под тенью липовых ветвей не прошли даром: юноша, хоть и по слогам, с трудом, но начал читать, поразив и обрадовав тем самым Тимофея Яковлевича, коего безмерно любил и называл своим благодетелем. За безграничное старание и прилежное исполнение поручений купец как-то вызвал юношу к себе, разговор сий тайный остался лишь между ними:

– Ты хороший работник, – начал Сухов, с важным видом поглаживая густую темную бороду, в которой белели нити седины, – и мне будет жаль видеть тебя таким, каким ты являешься сейчас. Я вижу все твои старания и за то – за преданность мне, коей мы, купцы, дорожим не менее чести, я готов дать тебе свободу…

Он приметил, как переменилось лицо юноши в единый миг, как на его щеках с широким скулами заалела краска, он готов был опуститься перед купцом в раболепном поклоне, как то заведено в его краю, но Сухов жестом остановил его, сказал:

– Не торопись – еще не время благодарить меня, для тебя есть особое задание, которое решит твою дальнейшую судьбу. Исполнишь как надо – получишь свободу и достойную оплату.

– Что мне сделать, господин? Я готов на всё.

– Твоё дело непростое, но я верю тебе и надеюсь на твоё благоразумие. Скоро купеческий поезд с товарами отправится в Москву – путь неблизкий, непростой. Я должен идти с ним, но мне недосуг, устал я. Заместо меня пойдёшь ты, благо, грамоте уже разумен. Продашь товар за хорошую цену – я отпущу тебя и ты продолжишь свой собственный путь небедным человеком.

Юноша понимал, что отказаться ему нельзя, что это приказ, но его манила далекая призрачная свобода, он не мог ослушаться купца. В тот же год, нагрузив телеги дорогой утварью, сибирским мёдом, пушниной, Тимофей Яковлевич спроводил юношу в далекий путь, благословив у ворот дома.

Господь не оставил купеческий поезд без Своей милости, благоволив ему на всем торговом пути. В Москве на большой ярмарке у Лобного места монгол продавал и обменивал, а после возвратился в Тобольск с полной мошной. Тимофей Яковлевич дважды сдержал слово и от него юноша вышел свободным, с набитыми деньгами карманами. По сему случаю в доме Суховых состоялся пир, на который были приглашены знатные старинные купеческие семьи. Монгол в новом одеянии, как и подобало всем юнцам того времени, встречал гостей у ворот бывшего хозяина, с достопочтением и восточным гостеприимством провожал их к накрытому столу. Последним с опозданием прибыл купец Корнильев, да не один – а со своей старшей дочерью, семнадцатилетней Анной и сыном-отроком Василием. Монгол отворил перед ними тяжелые двери, впустил долгожданных гостей. Его взгляд чёрных глаз невольно скользнул по лицу девицы, окинул ее всю – эту невысокую, хрупкую фигурку в светлом платье – того оказалось достаточно, чтобы неведомая волна всколыхнулась внутри, опалила жаром молодое сердце. И Анна чувствовала на себе этот внимательный, теплый взгляд, ее нежные щёки то покрывались смущенным румянцем, то бледнели при мысли о чем-то новом, сказочно-неведомом. Покуда длился богатый, весёлый пир, монгол не сводил взора с Анны, он любовался её прекрасным лицом, большими карими очами, окаймленные линией длинных пушистых ресниц. Мысли одна за другой рождались в его голове, стаей птиц проносились перед невидимой, незримой мечтой. Он ясно осознавал свое положение, понимал, что не мог рассчитывать не только на руку Анны, но даже на сватовство бех крещения и христианского имени; его любили в семье Суховых, но все равно для русского народа он оставался поганым язычником.

Ранним утром следующего дня он решился на новый, еще один шаг в своей жизни и с просьбой этой отправился к Тимофею Яковлевичу. Тот, будучи в весёлом расположении духа, выслушал внимательного бывшего слугу, проговорил:

– Даже если ты примешь крещение и назовешься новым именем, кто поручится, что Корнильев отдаст за тебя свою единственную дочь? Сможешь ли ты вынести отказ?

– Никто, действительно, не поручен за исход дела, но попытаться стоит, ибо вера на русской земле не пустой звук.

Тимой Яковлевич задумался. Заложив руки за спину, он измерял комнату шагами и каждый новый шаг рождал в его голове свежие мысли. К вечеру было решено крестить монгола под именем Яков Васильевич – в том неспроста пал сий выбор.

– Так звали моего отца, – ответил купец, – человек он был уважаемым и богатым, и прожил долгую жизнь. С тем благословением и ты пойдешь по новой дороге, только гляди под ноги, не оступись.

В тобольской церкви ранним воскресным утром, когда солнце заливало залу яркими лучами, играя позолоченными киотами, отец Евстафий крестил Якова; стоящий подле родителей Митя широко раскрытыми глазами с замиранием сердца наблюдал за стоящим у алтаря в белых чистых одеждах монгола, а святой отец тем временем состригал прядь волос ради предания верующего воле Божьей. Из церкви Яков Васильевич вышел другим человеком: ныне на его груди висел тельник, а глубокое сердце раз за разом стремилось в дом Корнильевых, к нежно й руке Анны.

Купец Корнильев не отказал сватам, но дал понять, что отсрочит помолвку до того момента, покуда будущий зять не встанет крепко на ноги и не обзаведется просторным домом, в который не стыдно будет привести молодую жену. Яков поначалу пребывал в отчаянии, ему не хотелось верить, что то начатое, заложенный первый кирпич рухнет в пропасть из-за одного сказанного слова. Но, с другой стороны, он не был из тех, кто опускает руки и бежит прочь от задуманной мечты, когда замечает непонятные перемены. У Якова еще оставались деньги, а Сухов в любой миг мог прийти на помощь. Купив телегу и взяв на время большую лошадь у Тимофея Яковлевича, Яков Васильевич отправился в путь по близлежащим деревням и сёлам, заглядывал в старые дома мелких разорившихся помещиков, скупал у них небольшие запасы зерна, обещая при удачном стечении дела вернуться вновь. Судьба благоволила ему, он поднялся на торговле зерном, а позже мукой и солью, в последствии женился на Анне, что ждала его почти год. Свадьба-венчание проходила в той же церкви, знакомый уже ему отец Евстафий благословлял молодых на многие лета. Невеста была особенно хороша в этот знаменательный для нее день. Яков украдкой любовался ею, ему нравились ее большие тугие косы, уложенные диадемой на голове под белым тонким покровом. Они обменивались у алтаря кольцами, рука невесты слегка дрожала, когда Яков надевал на ее тонкий пальчик обручальное кольцо.

После свадьбы супруги счастливо жили вместе. Объединение купеческих семей – прибыльная забота; отошли от привычных традиций и с тех пор Яков Васильевич стал носить родовую фамилию жены, – так продолжился род Корнильевых, молодой же купец приобрел большее почтение среди тобольского купечества.

Однажды, разбирая с Анной старинный сундук – один из тех, что принесла она с собой как приданное, Яков отыскал нечто в широкой темной ткани, и это неизведанное скрывалось словно за семью замками, храня незыблемую тайну. Осторожным касанием Яков Васильевич развернул тайну, долгое время потом с удивлением смотрел: то оказалась старинная икона без украшений и киота – лишь дерево, хранившее память далеких дней. В святом облике, в свете нимба был изображен кинокефал Христофор Псеглавый. Долго наблюдал купец за иконой и тогда множество вопросов родились в его голове, он спросил Анну:

– Кто это и почему заместо человеческого обличия святой изображен аки пёс, ежели в христианстве собака есть нечистое животное? Или это еретический подвох?

Женщина отложила в сторону вышивание, плотнее закуталась в шаль, дабы сокрыть живот, в котором был кто-то живой – еще маленький непонятный, но уже существующий, ответила не сразу, но через минуту молчания:

– Когда-то мои предки взяли в покровители святого Христофора, они испрашивали его и он даровал им успешную торговлю. Но после раскола нашей православной церкви эта икона оказалась под запретом. Моя семья не решилась избавиться от нее, но лишь припрятала на время.

Что же касается самого святого, то имя его до Истины было Репрев из племени псеглавцев, отличающихся лишь тем, что лицами были схожи с собаками, хотя,.. – Анна призадумалась, поиграла кольцом на пальце, добавила, – есть и иное предание, а именно: до крещения Репрев был очень красив, но дабы избежать соблазнов, упросил Господа обезобразить его внешность. Святой Христофор почитается как мученик, убиенный язычниками за веру Христова.

Яков слушал рассказ жены, со спокойным, смиренным наслаждением вслушивался в каждую нотку ее голоса, ему было все равно, что она говорила – лишь бы вновь и вновь, раз за разом проникать в ее мягкий таинственно-загадочный духовный мир.

Годы шли, а любовь и привязанность Якова и Анны только крепли, становились сильнее под тяжестью обычных житейских забот и долгих месяцев расставания. У них родилось шестеро детей – пять сыновей и дочь, но самым любимым у Анны был младший – Василий, смышленый, не по годам рассудительный ребенок. Все они пошли обличием в отца, только у старшего на свету играли в волосах русые пятна.

Яков Васильевич постоянно бывал в отъездах – как то заведено в купеческой среде. С собою в путь-дорогу – дальнюю ли, ближнюю ли он брал икону святого Христофора Псеглавца – покровителя путешественников, аккуратно завернутую в ткань и надежно припрятанную в седельную суму, и дела торговые приумножались день ото дня. Однажды, как то заведено в семье Корнильевых, Яков собирался с торговым поездом в Новгород, Анна напутствовала его перед дорогой как любая заботливая жена. Благословив мужа, женщина вышла на высокое крыльцо в окружении детей, помахала на прощание белой тонкой рукой, не почувствовав даже тревожный холодок, кольнувший ее сердце. Воротившись в дом, Анна отчего-то по-новому оглядела просторную комнату с большими окнами, из которых бил солнца свет, играя причудливыми огоньками на дорогой старинной мебели. Всё тихо, всё как всегда. И вдруг взор ее резко устремился на высокий резной стол, на котором стопкой стояли книги, ноги ее подкосились, когда она заметила забытую икону на другом конце стола. Не помня себя, Анна приблизилась к столу, взяла дрожащими руками икону, прошептала в воздух как бы самой себе:

– Святой Христофор… – немного помедлила, добавила, – Яков. Господи, спаси и сохрани.

Она осенила себя крестным знаменем, а слезы выступили на ее красивых карих глазах.

Домой Якова Корнильева привезли едва живого на санях. Его исхудалое тело покоилось под ворохом одеял и шубы, он почти не мог говорить, а из груди доносился лишь хриплый кашель. Прибывший доктор осмотрел больного, выдав вердикт о том, что его легкие заполнены водой, а больше ничего не сказал. На все последующие расспросы заплаканной Анны он только устало пожимал плечами.

С каждым днем больному становилось вс хуже, пищи он не принимал и домочадцы поняли, что это конец. В одну из ночей ни Анна, ни дети не спали: Яков задыхался от кашля, а выписанные доктором снадобья не помогали. Ближе к утру, обессиленная бессонницей Анна позвала за святым отцом для Причастия. Яков умирал, он уже не осознавал своего положения, не помнил жены и детей. Умер он перед обедней, окруженный домочадцами.

Несчастная вдова осталась без мужа – без той опоры и поддержки, в коих она так нуждалась, а рядом сидели маленькие дети с грустно-вопросительными взорами раскосых карих глаз, да опущенные уставшие руки, что должны были держать-удержать вс то, что с таким трудом создал Яков.

В бессилии и унынии, как то бывает со вдовами, Анна отправилась в дом отца за душевной поддержкой, ей было горестно на душе, а невыплаканные слёзы комом душили горло. Однако, заместо тёплой поддержки женщина – как дочь встретилась с суровым взглядом отца; купец не стал слушать её заунывные причитания, не дал шанса посетовать на горестную судьбу и вопреки ожиданиям Анны положил свои широкие ладони на её худые хрупкие плечи, сказал:

– Ты можешь оплакивать мужа хоть до скончания века, но знай, в это время, когда ты впадаешь во грех уныния, твои дети сидят голодные и ждут от тебя дальнейшего шага.

– Но… что делать мне теперь, когда у меня не осталось ни опоры, ни поддержки? – воскликнула Анна и вновь заплакала.

– Отныне ты сама обязана стать этой поддержкой и опорой – ради детей своих. Веди торговое дело, доставшееся от супруга, найми верных людей, что пойдут с торговым поездом по городам и странам. Ты рождена в семье потомственных купцов Корнильевых, ты впитала купеческую жизнь с молоком матери, в твоих жилах течет наша кровь. В нашем роду все женщины сильные. Ты справишься.

Большой грузный купец оглядел маленькую фигурку Анны в черном вдовьем платье и таком же чёрном чепце, взгляд его, полный решительности, передался ей, в его мощи находила она силы и тогда только – впервые после ухода Якова вытерла платком слёзы. Она верила отцу и в миг также поверила в себя.

Следующим днем, наспех позавтракав, Анна отправилась в лавку мужа, она оказалась закрытой, и работник еще не пришёл. Глубоко вздохнув, вдова отперла дверь большим ключом и осторожно вошла внутрь. Её приход встретила кружащая в воздухе пыль. Женщина осмотрела мерные весы, заглянула в подсобку, где хранились мешки с зерном, сахаром, мукой и солью, затем вернулась обратно к прилавку и раскрыла записную книгу, в которой вёлся весь торговый учёт. Поднапряг память детства из разговоров отца о деле, Анна ещё пристальней всмотрелась в записи, вчитывалась в каждую строку и запомнила стоящие рядом цифры. Погруженная в счётные дела, женщина не заметила минувшего времени – те два часа пролетели что две минуты; в лавку, тяжело ступая ногами, обутыми в старые поношенные сапоги, ввалился работник. Попервой он осматривал вдову взглядом, полным недоумения, затем обратил взор на раскрытую книгу учёта, проговорил с запинкой:

– Хозяин Яков Васильевич самолично всё проверял и записывал, ошибки быть не должно.

– Я вдова покойного Якова Васильевича, – немного предав строгости голосу, ответила Анна и встала со стула.

Работник в нерешительности отступил на шаг, но на лице его читалась лёгкая усмешка, мол: негоже бабе в мужские дела лезть, вслух сказал:

– Вы будете продавать лавку?

– Нет, – женщина выпрямилась, стала даже стройнее и выше, лицо её приобрело спокойно-гордое выражение, когда дело касалось родной семьи, – я лично стану вести торговлю покойного супруга, но мне понадобятся два верных человека.

Корнильева Анна, вдова, маленькая женщина с шестью детьми, продолжила дело Якова, и торговля пошла лучше прежнего. Сильного характера, закаленного невзгодами, с упованием на милость Божью, она поставила на ноги пятерых сыновей, выдала удачно замуж единственную дочь. На старости лет, перебравшись в загородный дом, где смогла вволю надышаться лесом и тишиной, Анна отдыхала в большом саду, а неподалеку бегали всех возрастов внуки и внучки.

Сыновья не посрамили памяти родителей: каждый открыл собственное дело – торговое ли, просветительское ли. Но самым успешным из всех явился младший сын Якова и Анны Василий – смышленый с детства, любимец матери. Именно он порешил на свой страх и риск увековечить родовое имя Корнильевых и вложил все деньги, даже дом ради постройки первой в Сибири бумажной фабрики и типографии. Супруга его плакала, братья обвиняли в столь поспешном и, как им казалось, убыточном решении. Но вопреки их страхам дело о производстве пошло вверх и разлетелось за пределы Тобольска. Заказы на бумагу сыпались один за другим, а Василий Яковлевич только и успевал подсчитывать деньги. Старшие братья с тайной завистью глядели на младшего, а супруга его уже не плакала, а тратила выделенные на неё средства на наряды и украшения.

Заработав изрядное состояние на бумажной фабрике, Василий Корнильев, не привыкший с детства сидеть сложа руки, предаваясь ненужным мечтам, построил стекольный завод в селе Аремзяны, рядом с которым воздвиг большой дом с живописным садом. Липовая аллея вдоль узкой тропы, крытая беседка, поросшая плющом, в которой так хорошо было отдыхать в жаркие дни и летние вечера, коротать задушевные беседы за ароматным чаем. Но особой радостью, гордостью сердца Василия оставались родные домочадцы: раздобревшая, дородная жена – истинный вид русской купчихи и сильной сибирячки, и их дети.

Стекольный завод радовал Корнильева, а полученные долгожданную работу на нем сельские жители в тайне благословляли его имя в своих молитвах. Он гордился собой, но больше этого мечтал привнести-подарить родному Тобольску нечто ценное, полезное – то истинная благодарность и любовь к родному месту, где он родился и вырос, где прошли дни его молодости. Вопреки увещеванием братьев, в душе не желающих принимать его явное превосходство, Василий Яковлевич создал в городе «Училищный дом» для всех желающих получать знания ради будущих открытий и свершений. Занятый столь многочисленными трудами, Корнильев еще больше полюбил редкие минуты домашнего покоя – тем ценнее стали для него дорогие стены уютного очага. Наделенный столькими земными благами, не растрачивая время на пустое, Василий отдыхал в уединении с книгой в руках. В их семейной традиции, где особенно похвальным была образованность, книги стали истинным сокровищем, ради которого Корнильев скупал печатные издания со всех уголков страны. Его же типография, не приносящая значительного дохода, приумножила книги в обширной библиотеки их родового поместья. Сам наполовину монгол, живущий бок о бок с малыми народами Сибири, Василий Яковлевич описывал жизнь и традиции якутов и тунгусов, сказания и предания о забытых татарских князьях, ведших на протяжении веков междоусобные войны. Окунаясь-погружаясь с головой в их мир, душевно переживая из взлёты и падения, Корнильев сердцем отдавался любимому делу, а когда дети его подросли, привил им безграничную любовь к чтению и книгам.

– Пища закончится, одежда износится, а знания, сокрытые в книгах, останутся в веках. Их ценность выше злата и серебра и потому, дети мои, читайте как можно больше, храните в памяти всё то, чему вас учили и тогда вы станете поистине богатыми, – в назидание твердил Василий, уже постаревший, с сединой в чёрных волосах, но до сих пор сохранивший неторопливое достоинство, нерушимую веру, свойственные лишь благородным натурам; он любил детей и желал для них более счастливой, более спокойной судьбы.