Текст книги "Мать химика"

X глава

Дмитрий Васильевич стоял у ворот дома, тупым мутным взором глядел на белевшее строение с закрытой террасой, откуда рабочие мужики выносили картины, старую мебель, утварь и сумы с одеждой. Когда-то сие имение принадлежало ему – ему, его семье, ныне усадьбу окутывает молчание, гнетущее безмолвие безлюдного сада, а потом в нём раздадутся другие голоса чужих людей, но уже без него.

Рядом с ним, втягивая табачный дым, с беспечным, несколько безразличным лицом стоял Царин. Андрей Викторович довольствовался завершению сего утомительного неприятного дела, но как долго он знавал Корнильева, то похлопал его по плечу со словами поддержки, но чувствовал ли он за собой вину, о том никто не знал.

– Досадно, что так всё вышло. Если бы можно было наперёд знать судьбу, то…

– Соломки бы подстелил, – закончил Корнильев известную фразу и вновь впал в забытье, воротившись мысленно к ушедшим безвозвратно счастливым летам.

Его собеседник на миг замолчал, ибо почудилось ему в тоне Дмитрия Васильевича невысказанный жгучий упрёк. Как бы то ни было, размышлял Царин, моё дело было по-дружески предложить свои услуги, его дело – согласиться либо же отказаться: он выбрал второе, следовательно, моей вины здесь нет. В глубоких рассуждениях о справедливости и подлости, что составляло из покон веков сущность человеческую, умалив немного тем самым совесть, Царин проговорил с озадаченным-наигранным лицом:

– И куда ты теперь, коль скоро остался без дома?

– Не знаю… с недавних пор я более не купец и лавки торговой у меня нет. Продал я всё за гроши, отныне перешёл в мещане – и это-то после купеческих привилегий, коими я был наделён сполна. Должно быть, в моей душе теплится до сих пор неподвластная невзгодам, невидимая сила, коль я не теряю надежды, не впадаю в уныние. Ничего, как-нибудь переживу и это.

– Жить-то тебе есть где?

Дмитрий Васильевич обернулся к Царину, прищурил в усмешке азиатские чёрные глаза, ответил не сразу:

– Есть. От родственников остался ветхий домишко на краю Тобольска. Там-то и обустрою новый быт. Верная нашей семье Агриппина отказалась покидать меня, не смотря на то, что я дал ей вольную. Уж в её-то руках дом тот заиграет новыми красками.

Они долго ещё стояли у ворот, внимательно следили за мужиками, которые, согнувшись от тяжестей, перетаскивали вещи из дома и потом осторожно погружали на телеги. Широкоплечие, коренастые, они работали без устали, ловко выполняя данное им поручение, и Корнильев внимательно следил за каждым их движением, в тайне невольно завидуя их несгибаемой воли, выносливости, подаренными им сполна трудной судьбой.

Следующим днём, к обеду, Корнильев приехал в дом графини – повидаться с детьми, переговорить с Евдокией Петровной об их дальнейшей судьбе. Саму графиню он не застал – она отправилась в гости к давнишней подруге, с которой так праздно и беспечно проводила молодость, а ныне у них остались лишь тёплые воспоминания да старческие усталые руки. К счастью, граф отдыхал дома, как всегда в прочие дни, коротая время за чтением книг, отдалившись от дел праведных и возложив заботы по поместью и о детях на супругу, к которой не питал более пламенных чувств любви, а доживал с ней век просто по привычке.

С Дмитрием Васильевичем граф общался редко, он не презирал его, но в глубине души считал того недостойным своего внимания, особенно теперь, когда бывший купец по собственной недальновидности лишился всего, перекинув детей родственникам покойной жены. Корнильев не знал о том, но заранее предчувствовал ожидающий его холодный приём, где и хозяин, и даже слуги взглядами ли, невольными движениями давали понять, что в этом доме он чужой. Единственной отдушиной были Вася и Маша. Представленные заботам Ефросиньи, они играли в отведенной детской комнате, но дабы не встревожить графа, играли тихо, не бегая и не крича. Приезд отца дети встретили радостными возгласами, со смехом и криком: «папа» бросились на шею Дмитрия, прижались к нему. Он обнимал их, целовал в их маленькие головки и слёзы радостного, тёплого счастья выступили у него на глазах. Чуть позже, уже втроём, сидели они в просторной гостиной; небо заволокло тучами, вот-вот должен был начаться дождь. Маша не отходила от отца ни на шаг, крепко сжимала его руку, словно боялась, что эту самую руку – родную, всетёплую, отнимут у неё и лишится она несказанной любимой поддержки.

– Папа, вы приехали забрать нас? – спросила она и в её больших карих глазах заиграла теплившаяся до сих пор надежда.

Большой выдержки стоило дать ему ответ, горло сдавил тугой комок, в груди защемило чем-то холодным-скользким, неприятным, и вместо короткого «да» или «нет» он проговорил длинную фразу, обнадёживая более себя, нежели дочь:

– Потерпи ещё немного, моя дорогая. Только вчера я переехал в новый дом: там легко и тихо. А обживусь малость и приеду за вами. Мы вновь будем вместе.

– Папа, – возразила девочка, бросившись ему на шею, по её детским округлым щекам потекли слёзы от разбитых грёз, – я желаю жить с вами, а не с тётей! Мне не нравится здесь, это плохой дом, тут всё неживое, а как бы умершее. Нам не позволено бегать и играть в прятки, и тётя запретила мне заводить щенков. Она не любит нас, мы здесь чужие.

– Полно тебе, дитя моё. Полно, – вторил Корнильев, зажимая в тиски Машу, словно защищая её от смертельного удара, готовый вот-вот рухнуть на их головы.

К ним присоединился Вася. Подросший, вытянувшийся за последний год, этот девятилетний мальчик, вопреки воли сдерживая порыв чувств, вдруг осознал, что он ещё маленький, что отец – живой, здоровый куда нужнее этого роскошного холодного дома, где всё пропитано одиночеством и старостью, а там – пусть даже в глуши лесов, у родительского очага таится нечто сокровенное, душевное и такое необходимое для него и сестры, что он, вняв просьбе Маши, обнял-прижался к отцовскому плечу, просил со слезами на глазах забрать их как можно скорее.

Как бы не хотелось Дмитрию оставаться подле детей, но жизненные обстоятельства его бытия твердили иное. Не имея достаточно средств, влача жалкое существование, он простился к Васей и Машей у ворот обширной усадьбы, ненавидя и коря самого себя за вынужденный обман перед лицом сына и дочери. Девочка что-то чувствовала при этой встречи, молила его забрать её, а перед дорогой зажала отцовскую ладонь, не выпускала, то и дело рвала к себе, боялась потерять. Корнильев покинув родовое графское гнездо полным отчаяния.

Воротился он в крытой двуколке домой ближе к вечеру, когда на землю опустились сумерки. На крыльце его встретила Агриппина, помогла разуться, снять дорожную накидку.

Дом, в котором ныне жил Корнильев, располагался на самом краю Тобольска, у почти безлюдной улицы, граничащей с густым сосновым пролеском, и был построен еще отцом его матери, то есть дедом, коего он смутно помнил в раннем детстве. Сам дом представлял собой небольшое, но добротное строение с бревенчатыми стенами. Внутри всё было обустроено в лучших русских традициях, помимо трёх узких спален в нем присутствовали еще две большие просторные комнаты с резной мебелью позапрошлого века. В углу гостиной красовалась выложенная изразцами печь, в ней горел огонь и в доме стало заметно теплее. Переступив порог родных чертог, Дмитрий Васильевич попросил Агриппину готовить ужин, а сам тем временем отправился попариться в бане, дабы смыть с себя дорожную пыль, все тревоги и печали.

После сытного ужина, чистый, в тёплом халате, он устроился у окна – на том кресле, где некогда сидела она. Усталым, беспечным взором уставился в пустоту ночи, в той темноте, что окружала его, не видать было ни поросшего диким кустарником сада, ни близкого леса. Уединённая пустошь старинного дома, в стенах хранящего память умерших предков. Вон они – теперь уже смотрят немигающим взором с портретов, висевших на стенах: некоторые в золоченной раме, не которые в простых деревянных. Свечи то и дело роняли свет на неживые лица и тогда вспыхивали их глаза, писанные масляными красками, становясь на миг живыми, укоризненными.

Думы его нескончаемой плеядой сменяли одну на другую, и каждый раз, поразмыслив о чем-то не столь важном, Дмитрий как по мановению, возвращался памятью к Марии и Василию, замирал, воссоздавая их облики, вспоминая прожитые сегодня минуты. Больше, чем кого-либо, любил он сына и дочь, оттого и грустил, оглядывая вокруг себя холодную пустоту. Сердце сжималось от плача Васи, от жалостной мольбы Маши. Может статься, думалось ему, через седмицу забрать их, благо, мест на всех хватит, а дальше он уж что-нибудь да придумает.

Как только он мысленно решил один вопрос, камнем упавший с души, так воротился в далёкое прошлое – в то время он жил с родителями в таком же вот доме, а из почивальни его на втором этаже открывался живописный вид на сибирский лес. В дни беспечной юности Дмитрий чаще мечтал, нежели что-то делал. он то писал поэмы, то рисовал, то часами играл на фортепиано, но ничего из того не мог выбрать. А потом случилось неожиданное: в возрасте семнадцати лет влюбился в девушку Алёну, дочь местного купца, держащего лавку подле Корнильевых. Как то случилось, каким чудом светлое чувство ворвалось в его сердце, пощекотало струны юной души – того не ведал. Да и разве могло случиться иначе, коль два юных, ещё с детской легковесностью существа, видевшие друг друга каждодневно, испытали доселе неведомое влечение? Была ли то действительно любовь или же долг привязанности, рожденного из дружбы, Дмитрий не знал, но спустя столько лет понял, как близка и желанна была для него Алёна в те дни. Ночами он не спал, занятый мыслями о ней, представляя их вместе у брачного алтаря. Тайком подбрасывал ей письма, в коих красочно описывал красоту её лица, но так, что Алёна даже не догадывалась, кто тот воздыхатель, а затем приходя к её дому, чтобы лишь увидеть вдали тонкий силуэт. Дмитрий с головой окунулся во всю её сущность, в душе он лелеял Алёну, сочинял в её честь стихи, пытался нарисовать её портрет и с глубоким сожалением понимал, что ни сочинять красивые стихи, ни писать лица человеческие он не мог, впадал в меланхолию. Но как юношеская страсть сносит все преграды, так и он брал себя в руки, не сдавался – и действовал решительно.

В один из дней Дмитрий прямо сказал отцу о любви, признался, какие чувства таятся в его душе, но не поведал главного – кто та избранница сердца. Долго таил он имя Алёны от родных да потом и сам пожалел об этом. Сильно занемогла она, сколько седмиц лежала бледная в постели, растеряв всю былую красоту, медленно угасая, и также тихо ушла из жизни.

Сейчас Алёна вновь проснулась как бы из небытия, встала в памяти такой, какой он видел-запомнил: цветущей, упоительно-прекрасной. Но и этот образ ушёл в туман времени, освободив место для иного прекрасного создания: помнилось, Василий Корнильев, прознав об истинном имени тайной избранницы сердца сына, глубоко вздохнул и, махнув рукой, сказал:

– Не грусти, Митрий, будет у тебя жена, появится и новая любовь.

Вскоре он подыскал невесту – дочь купца, умницу и красавицу Екатерину, Катеньку – как звали её мать да нянька-кормилица. Дмитрию она понравилась и как то предсказывал отец, полюбил её горячо, искренне. Вместе они трудами своими построили-обустроили семейное гнездо, вместе растили детей. Детей… Корнильев поник, вспомнил миг недавнего расставания с сыном и дочерью, не мог простить самого себя за их детские горькие слёзы. И почему он не забрал их с собой, тогда бы они были рядом.

Он не услышал тихие, осторожные шаги Агриппины, до его ушей не сразу донесся звук её голоса.

– Митрий Василич, почивать-то будете? Готовить постель?

Корнильев как бы вышел из небытия, вернулся и памятью, и помыслами к протекавшему реальному времени. Сделав над собой усилие, ответил уставшим голосом:

– Делай, как пожелаешь, я неволить не стану. А сейчас оставь меня одного.

Агриппина чуть склонила голову, подчиняясь требованию хозяина дома. Её шаги замерли где-то в коридоре, а со стен всё также глядели портреты ушедших предков с говорящими, неподвижными глазами.

Дмитрий Васильевич глубоко устало вздохнул. Что он? Кто он? Жизнь в браке была для него светлейшим периодом, а ныне? Вот этот дом – теплый, родной, непривычный есть его пристанище, кров, ночлег. Хорошо еще, что не пришлось слоняться по чужим домам, обживаться в платной комнатёнке. Здесь жили его деды, здесь будет жить он.

Немного распрямив затёкшие ноги, Корнильев медленно поднялся с кресла и направился в соседнюю комнату, привлёкшую его внимание стеллажом со множеством книг – семья Корнильевых из поколения в поколение коллекционировала тома русских и зарубежных авторов, будь то поэма, роман или философский-научный трактат. Дмитрий встал напротив полок, глазами обежал бесценное духовное сокровище, хранившее память словесности и бытия. Тут было всё: на одной полке расположились произведения Иоганна Гёте, Кантемира Антиоха Дмитриевича, Ломоносова Михаила Васильевича, Шекспира, Данте; на другой полке в старинных, несколько потрёпанных обложках, стояли учения Платона, Аристотеля, поэзия Пиндара, Цицерона. Отдельно, как бы защищаясь-закрываясь от праздностей мирской жизни, стояли длинным рядом сказания святых православных отцов, там же, в деревянной рамке, находилась икона с Ликом Спасителя; Дмитрий Васильевич осенил себя крестным знаменем и вышел из комнаты. Сон всё никак не шёл к нему, хотя время приближалось к полуночи. Дабы остудить усталую голову и избавиться от горестных тяжких мыслей, он отправился на веранду, более походившее на крыльцо с деревянными резными балясинами и балюстрадами. Там он стоял, уставившись в чёрный сад и маячивший вдалеке сосновый лес, обвиваемый холодным ветром. Моросил дождь, жадно впитываемый голой землей. Дмитрий нагнулся через перила, подставил раскрасневшееся лицо струям дождя и оставался так до тех пор, пока голова не прояснилась, а сознание его не склонилось ко сну.

XI Глава

Графиня Евдокия Петровна прогуливалась под дамским зонтиком, защищающим её белоснежную кожу от жаркого солнца, по саду, как к ней, раболепно склоняясь, подбежал лакей-француз и протянул конверт.

– Что это, Жан? – удивлённо вопросила та, приподняв одну бровь.

– Сие послание передали от имени доктора Савельева, говорят: письмо чрезвычайной важности.

– Хорошо, благодарю тебя, можешь идти.

Жан еще раз поклонился и ушёл. Оставшись одна, Евдокия Петровна распечатала конверт, пробежала быстро глазами послание, но как только её глаза достигли последней строки, она в бессилии опустилась на изящную скамейку, глянула туда, где под липовыми аллеями беспечно качалась на качелях десятилетняя Маша. Смуглая, черноволосая, маленького роста, она ещё не ведала о превратностях судьбы, своим добрым мягким нравом, удавшаяся если не покорить сердце двоюродной бабки, то хотя бы усмирить её гордый, непреклонный нрав. Графиня, как и раньше, не любила возиться с детьми, но зато у неёё они ни в чём не нуждались и получали прекрасное образование, что подчас бывает важнее голодной любовной привязанности. За этот её поступок свет зауважал Евдокию Петровну, называл великой благодетельницей и ангелом милосердия, что явно льстило ей, окутывая некогда холодное сердце живительной теплотой.

Немного поразмышляв над сложившейся ситуацией, что вот-вот рухнет, разбив вдребезги детский светлый мир, графиня еще раз пробежала глазами послание, на третий раз вчиталась более вдумчиво. «Корнильев Дмитрий Васильевич сильно занемог, об остальном не смею говорить, ибо наши жизни в руках Господа», – сия последняя строка заставила Евдокию Петровну вздрогнуть. В следующую минуту она повелела запрячь экипаж, быстро распорядилась относительно ужина, оставила Машу на попечение Ефросиньи, а сама отправилась в дом Корнильевых. В душе Евдокия Петровна не долюбливала Дмитрия Васильевича, но тем не менее, он являлся мужем её племянницы, отцом её внуков и она не смела бросить его на произвол судьбы.

В доме её словно давно поджидали. На крыльцо вышла Агриппина, её простецкое добродушное лицо было мокрым от слёз, она поклонилась графине и тут же заговорила сбивчиво, делая то и дело паузы между слов:

– Сударыня, слава Богу, вы приехали к нам, а то я думала, что и надежд нет.

– Что стряслось, Агриппина? – спросила Евдокия петровна, входя в дом и снимая шляпку.

– Ох, горе-то какое, сударыня! Ведь обрушилась напасть на нашу семью. Попервой слегла с чахоткой Катенька… я имею ввиду Екатерину Ефимовну, а теперь вот Митрий Василич. Давеча почувствовал недомогание, я вызвалась спроводить его до кровати, а у дверей почивальни он как изошёлся кровавым кашлем. Я-то сразу побежала за доктором, не боясь ни темноты, ни пьяниц окаянных. Доктор пришел, осмотрел больного, а ничего не сказал.

– А где сейчас доктор?

– С ним… с Митрием Василичем.

Евдокия Петровна оставила шляпку на канапе и стремительно направилась в опочивальню, где на узкой кровати под одеялом лежал больной. В комнате витал удушливый-горьковатый запах лекарств, доктор находился подле Корнильева, а когда вошла графиня, шурша нижней юбкой, поднял на неё глаза и с грустным видом покачал головой. Без слов поняла она значение сего немого знака, немного поддалась вперед, ещё раз всмотрелась в лицо лежачего: ничего общего с прошлым Дмитрием Васильевичем, то была бледная маска с заострёнными скулами, под закрытыми глазами пролегли тёмные тени – это всё то, что оставалось от него.

Евдокия Петровна посмотрела на доктора, шёпотом, словно боясь нарушить тайну тишины, спросила:

– Как Дмитрий Васильевич?

– Не могу сказать, сударыня. Сие есть лишь вопрос времени.

Графиня глубоко вздохнула, чувствуя внутри нарастающую горечь разочарования. Она не была плохим человеком и сейчас, как свойственно людям добрым, совестливым, раскаивалась в прошлых своих поступках, словах и мыслях по отношению к этому умирающему человеку. Невольно в её мозгу мелькнули образы Васи и Маши, жалость к сиротам опалило сердце и графиня почувствовала, как на глаза её навернулись слёзы. Чтобы скрыть окатившее горе, она вышла из спальни, грудь её раздирали внутренние рыдания. К ней почти бесшумно приблизилась Агриппина – служанка не стыдилась проявлению чувств, тихо сказала:

– Евдокия Петровна, извольте пройти со мной.

Графиня машинально подчинилась, перед глазами всё расплывалось, она даже не слышала звук собственных шагов. Женщины ступили в маленькую комнатёнку, более походившую на каморку: в углу стояла печка, у окна узкая кровать, заваленная белыми подушками, напротив печки – два больших старинных сундука с выточенным резным орнаментом на крышках и на боках, этим сундукам было не менее ста лет и от них веяло неким волшебным духом старины. Агриппина осторожно подвела графиню к сундукам, выделявшихся на фоне убогого убранства комнаты, тихо проговорила:

– Откройте крышки, сударыня, тут всё то приданное для Машеньки, что так тщательно в своё время собирала для дочери Екатерина Ефимовна.

При имени племянницы у Евдокии Петровны вновь выступили слёзы, пальцы её затряслись в глухом рыдании и ей не сразу удалось повернуть замок первого сундука. Агриппина приподняла крышку, графиня заглянула внутрь: в нём аккуратно хранились вещи женского быта, начиная от гребня и заканчивая материей для будущих нарядов. Осторожно она перебирала кружева тонкой работы, атласные ленты, накладные манжеты с золотистыми пуговицами, бусины белого жемчуга, длинные массивные серьги. Во втором сундуке была припрятана утварь, особенной красотой выделялся поднос – медный, овальной формы, с выгравированным рисунком в виде сидящих на ветвях птиц.

Долго ещё оставалась Евдокия Петровна подле сундуков. Она понимала, что жизнь Дмитрия Васильевича – то вопрос времени, а решать судьбу детей, судьбу сего маленького тихого домика следовало сейчас, ибо иные родственники со стороны Корнильевых налетят как вороны, разграбят-заберут всё. что можно, ничего не оставив несчастным сиротам. Повелев Агриппине приготовить чай, графиня села на кровать, при этом не сводя глаз с сундуков – там было всё богатство, всё оставшееся от Екатерины. Нет, решила она наконец, сундуки следует забрать не сегодня, так завтра, а дом этот пусть перейдёт в наследство к Василию, когда тот достигнет совершеннолетия. Так успокоив саму себя и решив вопрос окончательным, Евдокия Петровна облегчённо вздохнула и повернулась к окну, что открывало вид на заросший крыжовником, смородиной и крапивой сад, солнце прорывалось сквозь широкие ветви елей, тонкими стрелами лучей освещало высокую зелёную траву, белые ромашки.

В комнату вошла Агриппина с подносом в руке. Перед графиней она поставила чашку с ароматным чаем, а к нему яблочный пирог и пирог с изюмом. Евдокия Петровна галантным движением взяла чашку, сделала два глотка и замерла, прислушавшись: из соседней комнаты раздался глухой кашель, а затем послышался голос доктора, велевшего больному выпить лекарство.