Текст книги "Мать химика"

XII глава

Стояла дождливая погода. Холодный порывистый ветер трепал-качал ветви деревьев с облетевшей листвой, гонял по земле жёлтую, красную листву, пригнул стебли пожухший цветов, неистово завывал меж кронами высоких елей. Этот день выдался наиболее холодным из всех предыдущих наступившей осени или же так просто казалось из-за обрушившегося горя. На фоне простых деревянных крестов и роскошных надгробных плит, прикрывая лица от дождя, стояла похоронная процессия – вся в чёрном, траурном, тяжёлом одеянии. Отец Леонтий читал ровным голосом заупокойную молитву, а в домовине со сложенными на груди руками застыл в вечном покое Корнильев Дмитрий Васильевич: тяжёлая чахотка и его скосила вслед за супругой. Вокруг в полном молчании, с покрасневшими от слёз глазами столпились все родные и близкие покойника, здесь была даже Агриппина, а за руки она держала Марию и Василия. Мальчик с тяжкой горечью воспринял смерть отца как неминуемое обязательное горе, он не плакал, держал себя в руках, боясь предстать перед всеми как маленький мальчик, и некоторые посчитали сие проявление мужества как нелюбовь, как равнодушие по отношению к родителю. Иное дело Мария: она всегда – с самого рождения считалась папиной дочерью, и схожая с ним характером и обликом, была более привязана к Дмитрию Васильевичу, оттого его смерть стала для нее поистине страшным ударом, словно земля разверзлась под ногами, обнажив таившуюся в своих недрах чёрную бездну. Она горько плакала над телом отца, обливала слезами застывшее серое лицо с заострёнными скулами, не похожее на прежнее родное, знакомое, любимое. И когда бренными останки укладывали во гроб, Маша так и вцепилась маленькими пухлыми ручками в безжизненное тело, кричала неистово, старалась что есть мочи вырвать из чужих рук любимые сердцу останки. Сами убитые горем, Агриппина вместе с Евдокией Петровной приложили все усилия, дабы увести бьющуюся в слезах девочку. Они боялись вести её с собой на кладбище, но в конце решив, что дочери необходимо бросить прощальный ком земли в дань памяти отца, они взяли её с собой на свой страх и риск. Однако, страхи оказались преувеличены: Маша хоть и плакала, но держалась и в том были свои причины: это и тихое безмолвие могил, растянувшихся в ряд между тропой, и присутствие людей, коих девочка никогда не видела прежде. Она больше не глядела во гроб, не желала видеть то, что стало для неё страшнее всего. До её слуха доносились спокойные слова молитвы, затем резкий стук молотков, а потом ей дали в правую руку ком мокрой чёрной земли, сказав бросить его в яму. Маша невидящим взором не помнила, что от неё просили и вновь раздался стук о крышку гроба – только глухой, непривычный, от которого всё похолодело и сжалось внутри.

Вскоре на том самом месте, где чернело могильное дно, образовался небольшой холмик со свежей землёй, на который продолжал капать дождь, тут же впитываясь в коричневую насыпь. Евдокия Петровна как попечительница сирот, стояла прямая, гордая, посматривала на скорбных родственников сквозь тонкую чёрную вуаль, ниспадавшую с французской шляпки такого же цвета. На каждом останавливала взор, невольно, со скрываемым негодованием отмечала про себя их неприятное, гнетущее лицемерие под знаком траура. Вон, между дамами почтенного возраста – дородных, невысоких купчих возвышается сухая Варвара Степановна, годы не пощадили её и прежде стройная, статная, она сутулила плечи, то и дело проводила носовым платком по впалым бледным щекам, будто вся тяжесть прожитых лет враз легла на её острые плечи. Графиня в душе питала к ней если не злобу, то неприязнь, а сегодня, ещё пристальнее вглядевшись в это лицо, поняла, почему никогда её не любила.

Отдельно ото всех стояли дальние родственники Корнильева: смуглые, с выступающими азиатскими скулами. После смерти Дмитрия Васильевича никто из них не удосужился поинтересоваться судьбой сирот, расспросить об их нуждах и дальнейшей жизни, но заместо этого они часто приходили в дом покойного, рассматривали-оценивали вещи, выбирали для себя книги – новые, в красивой обложке, старинные же издания без всякой жалости падали на пол, под ноги тщеславных родственников. Тогда ещё, заручившись всеми связями и положением в обществе, графиня так и воскликнула, более заботясь о будущем внуков:

– Как смеете вы рыться в вещах этого дома, что отныне и по праву принадлежит Корнильеву Василию Дмитриевичу? Или же вы думаете, что за сироту некому заступиться?

Кузены Дмитрия не стали на сей раз спорить, к тому же они опасались, что любые долги покойного перейдут на их имена, а ссориться с графиней в сей час было себе дороже. Испросив разрешения взять хотя бы выбранные книги, они покинули дом, затаив злую обиду, на похороны пришли, лишь повинуясь долгу, однако, держались особняком и ни с кем не обмолвились ни словом.

«Досадуют, что не получили в наследство дом», – пронеслось в голове графини, для которой судьба внуков стала не просто важным вопросом, а первейшим, ради которого она прилагала, прилагает и будет прилагать все силы, всё своё влияние не ради общественного признания как благодетельница сирот, как думали многие в свете последних дней, но как родственница их, как бабушка, готовая пожертвовать самым ценным для счастья любимых внуков. Некоторое время она стояла, гордость за саму себя сковывала сердце, но ни гордыни, ни превосходства оно не испытывало.

В стороне, как бы мимо проходящий, оставался некий господин в длиннополой тёмно-серой накидке хорошего пошива, верх лица его скрывала тень, бросаемая от полей шляпы – чёрного цвета под стать накидки. Сей сударь будто бы ожидал кого-то или чего-то, его интересовала свежая могила, над которой возвышался тяжёлый деревянный крест, и вместе с тем он словно бы боялся подойти ближе, раствориться в массе чёрной процессии, что вот-вот должна была покинуть тихое, унылое место скорби. Однако, Евдокия Петровна узнала незнакомца, пришедшего на похороны инкогнито. Отозвав Васю и Машу к Агриппине, графиня приблизилась к незнакомцу, с театрально-удивлённым лицом проговорила, стараясь тем самым не казать истинных своих чувств:

– Как же, Андрей Викторович! Неужели вы постеснялись подойти поближе, проститься с Дмитрием Васильевичем, как то подобает хорошему христианину?

– Всё много сложнее, сударыня. Голова идёт кругом, когда понимаешь, что происходит в последнее время, – ответил Царин, не готовый вести какие-либо диалоги сейчас, ибо тяжёлая ноша давила на плечи необъяснимым грузом.

– Вы правы. Скорбим мы всё, скорбим, ищем утешения в молитвах и Святом Писании, смотрим в будущее с надеждой. За всю свою жизнь я переживала и не такое, вот только детей жалко, сирот несчастных: такие маленькие, безгрешные, а уже ни отца, ни матери. Лишились всего, даже прежнего дома своего, в который было вложено столько сил, ведь Корнильевы строили его на век.

Они шли вдвоём по тропе между высоких деревьев, среди которых и там и тут виднелись безмолвные могилы уснувших вечным сном, остальные отстали от них далеко позади и это радовало графиню, что никто из них не подслушивает их тайный разговор. На Царина она не смотрела, её было важно повернуть беседу в нужное ей русло, дабы потом затронуть неудобные, щемящие струны его души, надавить на них и – одержать победу. Она шла в правильном направлении, теперь оставалось одно – довести начатое до конца.

– Бедные, несчастные дети; им также тяжело досталась потеря матери, а теперь вот и отца лишились.

– Под вашим крылом, сударыня, им нечего опасаться, – ответил Царин, стараясь придать своему голосу больше трагичности, что не ускользнуло от слуха графини. «Лицемер», – пронеслось у неё в голове, но вопреки сему она решила сыграть в его игру, ответила с глубоким вздохом:

– Да, всё так, но только это не заменит детям тепло материнской ладони. Я всего лишь бабушка сирот, притом не родная, но во мне живёт надежда, что то доброе вернётся ко мне и внуки будут мне благодарны – хотя бы на словах, ибо я готова осыпать их благоденствием, потому что сильно их люблю. Они – всё для меня, весь смысл жизни.

– О, графиня, о том вам не следует печалиться. Весь свет прослышан о вашем добром сердце и многие готовы склонить пред вами голову в знак почтения.

– Однако, свет столь переменчив: он быстро забывает доброе дело и во век запоминает любую оплошность, любую ошибку, стоит кому раз оступиться.

– Этого, сударыня, вам точно не грозит. Вы доказали своим поступком благодеяние вашей обширной души, под вашей белой дланью сироты получают всё и даже больше. Вы пример для подражания и непреклонный авторитет для тех, кто долгое время знает вас.

– К чему эти пышные, велеречивые слова, вся эта триада возвышенных фраз, если вы сами вращаетесь в кругу высшего света и знаете не меньше моего?

– О чем вы, Евдокия Петровна? – Царин остановился, с немым недоверием, в коем читался упрёк, взглянул на графиню. – Я не понимаю, к чему вы клоните?

Евдокия Петровна немного усмехнулась, её стала забавлять резкая перемена в лице, произошедшая с Андреем Викторовичем; струны натянулись – осталось последнее движение, завершающий шаг. Графиня набрала в лёгкие побольше воздуха, капли дождя стекали по её шляпке, сказала:

– Вы, Андрей Викторович, весьма умный, образованный человек, и кому как не вам знать правду, тайной покрывшую дом Корнильевых. Дмитрий Васильевич вас знал и потому безгранично доверял, что явилось главной его ошибкой.

– Почему ошибкой, сударыня?

– Недавно вы сказали, что свет помнить добро, я ответила, что зло он помнит дольше. Корнильев знал свет, вы были вместе и именно вы предложили ему мнимую помощь в публикации книг и брошюр под большие, слишком большие проценты, что в край разорили мужа моей дорогой племянницы. Сейчас вы здесь: богатый, с высоким положением, а Дмитрий Васильевич там, – головой она кивнула в сторону могильной аллеи, где скромно возвышался деревянный крест.

– Неужто вы могли подумать, что это из-за меня он умер? – проговорил немного на повышенном тоне Царин, явно задетый за живое.

– Конечно же нет, сударь! Но он так доверял вам и ценил как друга, и как после Дмитрию Васильевичу было горько осознавать ваше злоупотребление доверием.

– Разве я предал его?

Они вновь остановились. Царин глянул в лицо Евдокии Петровны, от него не укрылись её бледность, тонкие поджатые в гневе губы. Прямая, тонкая, она выглядела ещё стройнее в длинном чёрном платье с прямым подолом, темно-коричневая накидка, инструктированная по краям чёрной шёлковой лентой, скрывала её до талии, предавая более величественный, гордый вид. Лицо графини, еще не старое, с тонкой нитью мелких морщинок вокруг рта и края глаз, оставалось невозмутимым, словно изваяние мраморной статуи, и Андрей Викторович немного отступил на полшага назад, словно повинуясь некоему магнетизму, исходившего ото всей этой стройной фигуры. От графини не ускользнул его неподдельный страх; струна натянулась до предела, нить её трещала, готовая вот-вот разорваться надвое, усилий больше не требовалось – начатое почти доведено до конца. готовая нанести последний удар, Евдокия Петровна проговорила спокойным решительным голосом:

– Вы должны помнить, что свет не забывает и не прощает наши ошибки, любую нашу слабость превращает в преступление, а потом со злорадством низвергает несчастного вниз, откуда так тяжело выбраться.

– Простите моё невежество, сударыня, но вы говорите загадками, кои я объяснить не могу.

– Коль так, то послушайте, – Евдокия Петровна у выхода с кладбища обратила взор на Царина, ответила. – вы, будучи членом городского совета, без зазрения совести обокрали Корнильевых своей ложной помощью, взяв с того большие проценты. Среди людей высокопоставленных ходят нелицеприятные слухи о вас. Вы собственными руками подорвали личный авторитет.

– Это жестоко, сударыня, что вы говорите, ибо в моих действиях не таилось злого умысла.

– Это не жестоко, это справедливо. И для вас, Андрей Викторович, сейчас важно вернуть прежнее доверие в свете, а именно: помогать Василию и Марии по мере того, чего отняли вы у них и их семье.

Графиня вскинула голову, легким движением убрав с лица тонкую вуаль. Из-под её шляпы выбивались локоны тёмных волос с нитью седины; она поправила волосы и, приподняв слегка подол платья, села в экипаж. На прощание еще раз взглянув на Царина, сказала:

– Надеюсь, Андрей Викторович, мы поняли друг друга и вы не обманите мои ожидания. Желаю вам всего хорошего и поцелуйте от меня вашу супругу.

Царин не нашёл что ответь. Весь обескураженный, пристыженный, он только и мог, что слегка кивнуть в знак почтения. За спиной раздались голоса – то похоронная процессия вышла за пределы кладбища. Дети, держась за руки Агриппины, продолжали всхлипывать, то и дело вытирая слёзы, на лицах же остальных не было ни скорби, ни жалости – лишь непомерная усталость и желание как можно скорее покончить со всем этим, воротившись, наконец-то, домой.

Агриппина с детьми прошла мимо Андрея Викторовича. Маша невольно задела его плечом, он вздрогнул от сего неуклюжего прикосновения, внутри почувствовав нечто сродне жалости к одиноким сиротам. Дабы скрыть от других нахлынувшее чувство стыда, Царин помог Васи и Маше взобраться в экипаж – рядом с кормилицей напротив Евдокии Петровны. Графиня поблагодарила его за малую помощь, но её живые глаза, что не утратили красоту молодости. глядели пристально, как бы говоря: помни, помни, ты им ещё должен. И эта горечь долгое время оставалась в его душе даже тогда, когда колёса экипажей, один за другим покидая место скорби. не оставили на мокрой земле длинную, петляющую колею, уходящую вдаль.

XIII глава

Время то торопливо, то медленно – в собственной неге, неспеша, ленивыми шагами протекало под кровлей старого богатого поместья. Вот минул год, за ним второй-третий. С момента смерти Дмитрия Васильевича прошло пять лет и за сей относительно короткий срок многое изменилось-переменилось – и физически, и духовно. Евдокия Петровна стала вдовой – богатой и знатной. Похоронив мужа в семейной усыпальнице, она с неистовой ревностью занялась всеми свалившимися на её плечи заботами о хозяйстве, каждодневно решая вопросы по содержанию обширного поместья и проверяя счета-расчёты, присылаемые управляющим из деревни, в которой насчитывалось несколько сот крестьянских душ. Восседая в доме в Тобольске за рабочим столом покойного мужа, графиня читала письма, подписывала необходимые бумаги о покупке скота или птицы и продаже зерна, муки, мёда зажиточным сибирским купцам. С внуками Евдокия Петровна общалась редко: то сама была полна забот, то Вася и Маша проводили время за учёбой.

В этот год Василий оканчивал гимназию, наступала пора задуматься над его будущем и тем, куда ему поступать после, по каким стопам идти: военным ли, чиновником ли, а может быть, пойти по стопам отца и дедов, взяв бразды управления лавкой и некогда рабочим заводом, заручившись поддержкой и авторитетом графини? Последнее менее всего привлекало Василия, в котором детская-юношеская гордость сменилась взрослым честолюбием, с каждым днём он всё больше и больше томился в глуши сибирского города, далёкого от столичного изыска, всего того блеска, праздности и лености, что окружали светский бомонд Москвы и Санкт-Петербурга, утопающих в толпе съезжающихся отовсюду денежных господ, свободолюбивых юнцов и всех тех, кто бросив заветы отцов, пустились за жизненными-интересными приключениями в большие города, надеясь приобрести там всеобщее признание и славу, обзавестись надёжными приятелями, знакомствами сильных мира сего, дабы затем, поднакопив денег, пуститься в дальний путь – сначала в Польшу, а потом в Германию, францию, Италию и, если повезёт, в Англию. Стоит ли упоминать, что подобные мечты и грёзы о богатстве и путешествиях заканчивались горькими разочарованиями и прозябанием в крохотной тёмной комнатёнке где-нибудь на задворках столицы?

Евдокия Петровна знала о том, ибо собственными глазами видела воротившихся не соло нахлебавшихся авантюристов, чей рискованный шаг закончился глубоким провалом. Графиня оставалась негласным попечителем Василия и Марии, потому-то не желала ни ему, ни ей подобной судьбы и, призвав всё своё красноречие, всю силу воли, она в сгущающих красках, несколько утрированно поведала внуку, что может ожидать его вдали от дома, в кругу неизвестных людей, которые не знают его и для которых он не представляет хоть сколько ценностей. Устрашив в конец рассказами о доле несчастных обманутых молодцах, многие их которых, пристрастившись к алкоголю, упали на самое дно, Евдокии Петровне удалось убедить Василия остаться хотя бы еще на какое-то время в Тобольске, окончив здесь университет и, накопив столько-то денег, поехать пытать счастье в Москву, а она, если будет ещё жива и достаточно здорова, поможет внуку обустроиться в незнакомом городе.

Иное дело Мария – до недавнего времени тихая, несколько робкая, не по годам умная и рассудительная девочка, а ныне пятнадцатилетняя девушка – столь схожая чертами лица со старшим братом, сколь различная с ним по характеру. Участь свою, сиротскую долю она приняла со стойким смирением и, когда осознав неизбежность будущего, находила утешение в книгах, которые читала всё свободное время днём, а ночами вбирала силы в молитвах. Набожная с самого рождения, начитанная, умная – такова была Мария, и Евдокия Петровна, иной раз находившая её с книгой в руках, со спокойствием раздумывала, как удачно могла бы выдать внучку замуж за человека достойного, принятого в обществе, способного обеспечить будущую супругу хорошим домом и всем необходимым. Сама же графиня никогда не заговаривала с Марией о замужестве, тем более оставалось ещё немного времени, прежде чем её поведут под венец у алтаря. Мария никогда не спрашивала двоюродную бабушку о дальнейшей жизни, ей было хорошо и свободно в тихом поместье, ей просто дышалось, она только жила нынешним днём и не важно становилось, что ожидает следующий день.

Занятия по музыке проходили трижды в неделю. Андрей Вениаминович как тогда, так и сейчас приезжал на старой бричке к высоким воротам графского имения и невольно, шагая по вымощенной белым гравием тропе, петляющей через сад и липовую аллею к дому, выискивал глазами ставшую привычной картину ожидания. Мария, знавшая наперед час его прибытия, поджидала учителя в укромном уголке зелёных насаждений, чтобы затем как бы ненароком птичкой выпорхнуть на дорожку и приветливо встретиться с ним, а потом идти с ним за руку, обсуждая без всякого дела успехи и неудачи прошлых уроков и выполненное домашнее задание.

Андрей Вениаминович был молодым, приятной наружности мужчиной, образованным, благородным. Женщинам он не мог не нравиться, но Мария была ещё совсем юной девушкой, к тому же его ученицей, к которой он питал, как ему казалось, отцовские чувства, чувства наставника и ничего более. Внутри себя Андрей Вениаминович отгонял всё прочее, что могло сказаться или почувствоваться не так, как надобно – слишком свободно, странно. И вот он направлялся к большому дому, окружённого широкой террасой с белоснежными колоннами, вокруг лишь длинная аллея да чистое небо над головой. Вдруг навстречу ему, перегородив путь, вышла несколько ускоренным шагом Мария, её легкое светло-голубое платье плавно оттеняло смуглость кожи, и сама она: невысокая, даже маленькая, черноволосая, с восточными скулами и большими тёмно-карими глазами казалась какой-то необыкновенной, воздушной точно бабочка. Голова, чуть прикрытая французской шляпкой, длинный подол внизу развевался от лёгкого ветерка – и такая шла, почти бежала навстречу учителю, который несколько сконфужено касался губами её мягкой ручки, а Мария, не замечая его стеснения, брала его под локоть, грациозно вскидывала голову и так они гли вдвоём до окончания пути. В гостиной напротив широких окон стояло фортепиано, а над ним в позолоченной раме висела репродукция картины Жан-Антуана Ватто «Затруднительное предложение». Ещё оказавшись первый раз в доме графини, Андрей Вениаминович пристально всматривался в эту картину, она невольно притягивала его внимание, хотя сам он не ведал, отчего так. Сюжет полотна на первый взгляд представлял собой идиллию, в которую погружены молодые люди и дамы – отдых под сенью деревьев, неспешные праздные разговоры, но то на первый взгляд: если приглядеться, можно заметить молодую пару – возмущённая девица с пунцовыми щеками и юноша, порывающийся остановить её. Что могло произойти между этими людьми, столь молодыми и прекрасными? ССора ли то или горькая обида? Несчастная любовь или колючая ревность? Художник оставил зрителям самим додумывать замысловатый сюжет, дав возможность каждому принять на себя невольную роль сказителя и живописца, самому окунуться с головой в иной, прелестный мир. Будучи отчасти художником в душе, отдав все силы и волю во благо благородного искусства, положив на алтарь все свои знания и умения, Андрей Вениаминович с каждым разом под новым углом вглядывался в творение Ватто, вычёркивая предыдущие фантазии развития сюжета и вкладывая в его смысл новый, наполняя его интересными. необычными красками, представляя себя на месте тех героев, на месте вон того юноши в синем камзоле, с таким подобострастием пытающегося остановить прекрасную даму. Только кто та незнакомка?

Оторвав взгляд от картины, Андрей Вениаминович искоса посмотрел на Марию, которая торопливо раскладывала нотные тетради, с волнением ожидая любого его слова, когда он попросит сыграть недавно выученную сонату, в коей ей из-за малого срока пока что удавалось делать ошибки то тут, то там, оттого ещё больше старалась произвести самое хорошее впечатление, дабы учитель, сурово сдвинув брови к переносице, не обозвал бы её лентяйкой. Учитель немного встрепенулся, мысленно воротился из тайных грёз, в которых парил, на бренную землю, вспомнил – кто он есть и ради чего в течении многих лет приходит в этот дом.

Мария вытянулась на стуле, готовая следовать повелению наставника, её маленькие ручки легли на клавиши, ещё чуть-чуть и в комнате раздались первые звуки сонаты Йозефа Гайдна «Соль мажор», пленяющая своей эмоциональностью, жизнерадостью, музыка, то замедляясь, то ускоряясь, текла стеклянным ручейком из-под пальцев девушки по гостиной, перешагнула дверную преграду, вырвалась по анфиладам и потоком пронеслась по дому, выпорхнув из раскрытых окон в сад. Вся поддавшись завораживающим чувствам, не видя никого и ничего вокруг, Мария будто бы слилась всем своим существом с сонатой, музыка обволокла её душу свежей, не похожей ни на что вуалью, вбирая из неё в себя саму силы, девушка погрузилась в далёкие, прекрасно маячившие мечты, что способна разбудить лишь любимая мелодия – более живая, более величественная, нежели в представлении неискушённого обывателя. Мария больше не глядела в нотные тетради, она сама, став частью этой музыки, играла по памяти, как то понимала сама, а не по поручению строгого учителя. Но вот несколько завершающих актав, соната окончена, волшебный мир растворился также быстро, как и появился, девушка осторожно убрала с клавиш ладони, готовая выслушать похвалу её незабываемому таланту. Однако, вопреки ожиданиям, Андрей Вениаминович не разделял восторгов ученицы, а даже напротив, пробежав глазами нотную тетрадь, указал на ряд ошибок, допущенных во время занятий.

– Вот здесь, – указал он, – вы, Мария Дмитриевна, спутали ноты, а вот тут нужен плавный переход, а не резкий. В конце вы ещё допустили ряд ошибок, так что давайте ещё раз проиграем-закрепим те неясные места, а я стану держать вашу руку и вести в правильном направлении.

Повинуясь его решительности, девушка вновь возложила ладони на клавиши, первые несколько звуков дались легко, но потом – то ли от волнения, то ли от нахлынувшего недоверия к самой себе, она остановилась, алая краска покрыла её щёки и, вопросительно взглянув на учителя, она остановилась, кисть правой руки повисла в воздухе.

Какие бы тайные чувства к подопечной не вынашивал в своём сердце Андрей Вениаминович. однако, он был ревностным музыкантом, для коего музыка явилась не просто праздным увлечением, но смыслом жизни, живительным источником и счастьем, ради чего он положил на алтарь многие годы одиночества и лишений, лишь бы вновь и вновь окунаться, уходить с головой в звуки, рождающиеся из-под руки человеческой. Столь стремительная, фанатичная натура не могла допустить какой-либо ошибки в священном для него деле, оттого он и сердился на Марию, не понимая, как могла она не увидеть нужной ноты, забыть правильный переход, не слышать разницы между тем и другим, и дабы передать все нахлынувшие чувства, Андрей Вениаминович взял руку девушки в свою, легко повёл её по правильному пути, нашептывая иной раз на французском языке:

– Вот так, теперь идёт ли. Молодец. Здесь плавный переход.., немного задержитесь. Так. Теперь играйте живее, если что забудете – смотрите в нотную тетрадь.

А Мария, ещё более удручённая. с ощущением чувства стыда. вторила за учителем, с огорчением и гневом на саму себя старалась заслужить былое доверие, боясь, что Андрей Вениаминович посчитает её недостаточно прилежной, грамотной ученицей, разуверится в ней, а потом уйдёт, осознав всю тщетность своего старания, что несколько лет как передавал ей с надеждой на будущее. Этот страх потери расположения дал девушке новые силы; вся покорившись тихому, спокойному голосу учителя, Мария невольно шла в нужном направлении, пальцы её машинально нажимали нужные клавиши, в сердце вернулась прежняя уверенность и более ничего не происходило между ними.

Стрелки часов указали на полдень, пробил маятник, известивший о новом часе. Урок музыки, длившийся в этот день чуть больше двух часов, завершился их полной победой над так трудно давшейся сонатой «Соль мажор». В гостиную вошла Ефросинья, пригласила к обеду. Стол был накрыт на четыре персоны: хозяйки поместья, детей и Андрея Вениаминовича – его приглашали всегда разделить трапезу как гостя из благородной, хоть и разорившейся семьи. Подали холодную ботвинью, к ней прилагались черные и белые хлебцы, за ней поставили в голубых тарелках с золотой каймой жареных цыплят, политых обильно соусом, к которым полагалось вино, но так как Евдокия Петровна ненавидела алкоголь в любом его виде, то заместо вина слуги принесли в хрустальных графинах сливовый сок, кусочки льда полупрозрачными кубиками плавали на поверхности, постепенно растворяясь и смешиваясь с соком.

Евдокия Петровна сидела на своём почётном месте во главе стола; все ели молча, она же почти не притронулась к обеду, её огненные глаза пристально следили за Андреем Вениаминовичем, за каждым его движением. После обеда, который, как и полагалось, растянулся на час, графиня первая встала из-за стола – гордая, стройная, её тёмное вдовье платье ещё сильнее вытягивало фигуру, ещё больше оттеняло белизну кожи, за ней поднялись остальные. Поблагодарив за ужин, Василий и Мария покинули столовую по знаку бабушки, учитель оставался на месте, остро ощущая нечто странное, непонятное, пробежавшее между ним и графиней. Евдокия Петровна, не будучи дворянкой по происхождению, но воспитанная в лучших традициях старинной купеческой семьи, умело держалась несколько строго, отстранённо, но никак не высокомерно. С тех пор, как на её плечи легли все заботы по дому и сиротам, она обрела немыслимую силу духа, уверенности – всё то, что присуще натурам внутреннего благородства и достоинства. Она осознавала всю остроту светского общества, за многие годы изучила его характер, противоречивые линии и то уместное, без которого не обходится ни один человек, в жилах коего течёт кровь знатных предков.

Графиня, напустив на себя не то задумчивый, не то отрешённый взор, обратилась к Андрею Вениаминовичу с просьбой пройти в её кабинет, расположенный на первом этаже в левом крыле усадьбы – в тихом месте, чьи окна выходят в густые заросли диких ягод, нарочито не подвергшихся ножницам садовника. В этом кабинете даже в дневное время и ясную погоду стоял полумрак, но зато – знала наперёд графиня, никто не посмеет потревожить или подслушать её тайные беседы.