Текст книги "Мать химика"

– О, какой вы счастливый человек! Вам удалось столько многое постичь, узнать. Признаться, я даже немного завидую вам.

– А я немного завидую вам, что вы охраняли себя стенами дома, но при том имея возможность учиться, получать знания, читать книги.

– В одном вы правы: я действительно люблю проводить время за чтением книг. Книги – это моя душевная страсть, моя тихая бухта, уютный уголок, где я могу укрыться ото всех невзгод, окунуться в новый, неизведанный мир. Книги – это моя верные безмолвные друзья, которые никогда не предадут и всегда протянут руку помощи.

– Вы молоды и мудры, – Иван Павлович остановился, с восхищением взглянул на неё: Мария не считалась красавицей в понимании общества: маленькая, черноволосая, смуглая, со слегка монгольскими скулами, но само её выражение лица – кроткое, задумчивое, её большие чёрные глаза, сверкающие ясным умом, свидетельствовали о незаурядности всего её существа, той тайной. невидимой силе, которая притягивает пуще внешней пустой красоты тех кокеток по типу Цариной Ольги Васильевны, что стремятся всем понравиться. тратя все силы.

Они стояли под развесистой рябиной, что отбрасывала тень на зелёную короткую траву. Им было приятно стоять вот так просто друг напротив друга, в их обычной житейской беседе не было ничего такого, что могло бы скомпрометировать юную девушку, но вместе с тем, в каждом взгляде, каждом жесте сквозило нечто странное-новое, непонятное им обоим и в то же время приятное, долгожданное.

Неподалёку, в стороне дома, донеслись голоса: Ольга Васильевна смеялась какой-то шутке, Андрей Викторович пытался пристыдить супругу за столь фривольный смех, Евдокия Петровна приглашала их к столу – завершающему чаепитию.

– Ну что же, и нам пора пить чай, – проговорил Иван Павлович, Мария слегка кивнула и, взяла его под локоть, нехотя пошла к дому, где на веранде их поджидали графиня и чета Цариных.

XVIII глава

Василий вернулся с охоты позже обычного. Голодный, уставший, но невероятно счастливый, что смог избежать общества неприятных гостей, молодой человек, не желая будить домашних, пошёл было на кухню. Он пригласил с собой и Егорку, да тот отрицательно махнул, почесал по-простецки затылок и заявил, что он бы с радостью, да сильно уморился, а ныне мечтает лишь залечь на завалинке, крепко уснуть. Сняв пыльные, выпачканные в мокрой грязи сапоги, Василий отпустил молодца, велев не докладывать Семёну Архиповичу об их появлении. Тот покорно поклонился и исчез с дверях.

Перекусив остатками ужина, утолив мучившую его жажду, Василий уже приготовился было подниматься наверх к себе, как вдруг откуда-то из сада донёсся некий шорох, за ним последовали тихие голоса: правда, кто говорил, того не разобрать. Ещё долю секунды – и по саду пронёсся звук трескающей ветки. Сердце Василия ёкнуло, замерло, а потом быстро, резко застучало, словно пыталось прорвать оковы грудной клетки и вырваться наружу. Воспитанный с рождения в глубокой вере, впитавший в себя старинные сказки о домовых, леших, кикиморах и прочей нечисти, который не раз слышал от гувернантки, юноша осенил себя крестным знаменем, прочитал молитву – а вдруг в саду и взаправду завелась нечисть? Но не тут-то было: звуки тихих голосов – один тонкий, другой грубее снова и снова раздавались где-то уже в кустах. Было бы то тёмная сила, она исчезла бы. Значит, рассудил юноша, крадучись в одних носках, пробираясь к выходу, это могут быть лишь воры-грабители. Но почему смолчали сторожевые псы? Последнюю и вполне логическую мысль он сразу отбросил в сторону: страх за себя. за близких, за весь дом вновь охватил его и тогда, не теряя ни секунды, Василий схватил оставленное у двери ружье и вышел на террасу. Тени, отбрасываемые толстыми колоннами, сокрыли его от посторонних глаз, и как когда-то на охоте Василий осторожно ступая, схоронился в том месте, откуда открывался весь вид на сад и где легко можно было устроить засаду нерадивому пришельцу.

Время тянулось невероятно медленно, или то так казалось от пережитого страха, волнения и непонятного нетерпения встретиться с врагом лицом к лицу. Василий уже сам не осознавал в полной мере, чего жаждет больше всего: то ли узреть врага, то ли просто переждать бурю, понадеясь на счастливый случай.

Ночь выдалась на удивление тёплой, даже душной. Месяц тускло светил с небес в обрамлении мириадов звёзд, густые кроны деревьев медленно шелестели в такт слабому ветерку, весь мир как будто погрузился в немой, гипнотический сон. Постепенно и Василий, сморённый охотой и тёмной тишиной, то и дело впадал в дремоту, голова его падала на грудь, но открыв глаза, он мысленно прогонял сон, стараясь устроиться поудобнее. Вдруг в густых кустах вновь раздался шорох, сон как рукой сняло. Притаившись за перекладиной с высокой террасы, юноша приготовил ружьё, в любой миг готовый пустить пулю в того, кто так вероломно прокрался в их уединённое поместье. Голоса, только более отчётливо, раздались за кустом: оказалось. что переговаривались мужчина и женщина.

«Вот как оно выходит», – пронеслось в голове Василия; страх давно отступил, на его место встал юношеский интерес перед разверзшейся как в театре пьесой. Кусты раздвинулись, из них показался растрёпанный Егорка, он был бос, ворот длинной рубахи расстёгнут; за ним, тихо смеясь. вышла дворовая девка Марфа – платок висел на плечах, косы растрёпаны, стыдливо озираясь по сторонам, девица затянула пояс широкой паневы и, уже не в силах сдерживаться, кинулась на грудь Егорки и долго так заливалась смехом, не боясь быть застигнутой врасплох. Парень прижимал её к себе, целовал разгоряченное лицо, медовые уста, повторял:

– Полно тебе, Марфенька, а ежели кто прознает?

– А пропади всё пропадом, мой ненаглядный! Одно лишь счастье – умереть в твоих объятиях.

Они вновь были вместе, руки их сплелись-переплелись, косынка осталась где-то в стороне на траве. Они были счастливы вместе – в этом тихом саду, под чёрным звёздным небом, но не ведали, что стали актёрами при единственном невидимом зрителе.

Опираясь на ружьё, не замечая, как затекли ноги, Василий пристально поглядывал из-за своего укрытия на тайных любовников, его обдавало то жаром, то холодом, откуда-то появившаяся злость сжимала всё его сознание и то он понимал, что виной всему невысказанная, непонятная зависть к простому холопу Егорке. «Ай, да Марфа, ай, да Егорка», – думал он, осознавая, в каком жалком незавидном положении находится в эту секунду. Осторожно касаясь пола, Василий добрался до двери, незаметно прикрыл её, очутившись в тёмном, пустом зале. Сердце бешено колотилось в груди, ноги ныли от долгого сиденья на корточках. Уже в почивальне, окна которой выходили на сад с противоположной стороны, юноша испытал противоречивые чувства горечи одиночества, ревности, зависти и чего-то ещё другого, того, что не мог выразить словами. Он не спал почти всю ночь, образ Марфы с длинными растрёпанными волосами не выходил из головы, а где-то в зелёной траве лежала белая косынка…

После завтрака следующим днём Евдокия Петровна призвала внука в свой кабинет для важной беседы. Графиня на удивление была в более приподнятом настроении, нежели обычно, глаза её под тонкими дугообразными бровями светились радостным огнём и, дабы не терять времени, в нетерпении желая поделиться радостью с другим, она сказала:

– Ну, мой мальчик, скоро конец лета и тебе пора вступить в новую жизнь. Ты уже давно не ребёнок, а я стара и сколько проживу, того ведает лишь Господь.

– Бабушка, не говорите так, – начал было юноша, но Евдокия Петровна перебила его.

– Слушай и запоминай, когда говорят старшие. Вчера тебя не было с нами, ибо ты забавлялся на охоте. Я попустила сей поступок, но это первый и последний раз. В твоё отсутствие мы много говорили, обсуждали о твоей дальнейшеё судьбе. Новый гость – Иван Павлович Менделеев, дал согласие помочь тебе в поступление в университет, я же, заручившись его поддержкой, приняла его помощь. Ты доволен?

– Я полностью полагаюсь на вашу всеобъемлющую мудрость, бабушка, и готов пойти учиться туда, куда вы укажите.

– Васенька, что за разговор? Неужели тебе ничего не интересно?

– Какая разница, куда пойду: на сталевара или юриста, если покойный отец, разорившись перед смертью, не оставил нам ничего?

– А разве не я ваша попечительница? И разве у меня есть ещё кто-то, кроме вас? Послушай, – графиня наклонилась чуть вперед, чуть тише проговорила, – в соседнем поместье умирает барин Пасторов Константин Игоревич, бездетный вдовец, но у него обширные земли, богатый лес; после его смерти я собираюсь выкупить у его дальних родственников сий лес – и всё это подарю тебе, когда придёт пора жениться. Теперь-то ты счастлив?

– Помилуйте, бабушка! За что такая щедрость? – в изумлении воскликнул Василий, не веря собственным умом; былые тяжкие мысли испарились в голове и теперь он думал только о том, куда его направят учиться.

– Потому что ты и Маша самые родные для меня и потому, что я вас очень люблю.

– Я восхищён вами, бабушка, и преклоняюсь пред вашей волей, – юноша склонил голову, осторожно коснулся губами руки графини; она смотрела на внука с неизъяснимой нежностью, всё существо её, выражение благородного лица излучали невероятную любовь, характерная личностям с незаурядным разумом, личностям, наделённых добродетелями и жертвенностью к ближним.

– Я ещё не всё сказала, мой дорогой.

– Слушаю вас. – ответил Василий. подняв взгляд.

– Осенью тебе предстоит учиться в Тобольске на юридическом факультете: так, по крайней мере, для тебя откроются двери службы в Москве и Санкт-Петербурге.

– Юрист, законы?.. – Василий несколько обескураженный сел в кресло. призадумался: как скучно потечёт его студенческая жизнь в изучении-заучивании законопорядка, иное дело военное поприще, но мысли свои он не стал озвучивать вслух, лишь поблагодарил Евдокию Петровну несколько сухо, чем казалось ему.

Графиня осталась довольна его покорностью и с миром отпустила. Одно дело сделано, оставалось другое. Пройдясь взад-вперёд по комнате, она глянула в окно: зелёный сад утопал в лучах полуденного солнца, в ветвях весело свистели-чирикали птицы, мир наполнился негой и безмятежностью, которая радовала в счастливые мгновения жизни и пугала в дни грусти и скорби. На душе было радостно – настроение под стать погоде. Евдокия Петровна, полная решимости действовать, считая сей день благоприятным для новых свершений, призвала к себе Семёна Архиповича. Тот не заставил себя долго ждать; всё также раболепно склонил голову, чуть ли не падая на колени перед благородным величием графини, сказал, как то бывало обычно:

– Чего изволите, сударыня?

– Ты часто бываешь в поместье Пасторова?

– Часто, как вы и велели.

– И что же? Какие новости удалось узнать?

– Увы, сударыня, всё не так скоро. Мне удалось войти в доверие к ключнице Матрёне…

– Вот как? – Евдокия Петровна слегка усмехнулась, одна бровь её приподнялась.

Семён Архипович резко смутился от её выражения лица, несколько сконфужено потеребил край рукава, унимая волнение, но так как барыня молча ждала продолжения, добавил:

– Нет… я не то имел ввиду: та ключница, Матрёна то есть. баба сурового характера и весьма предана своему барину, что в укор остальным слугам. Так вот, всякий раз угощая меня чаем, она рассказывает о здоровье Константина Игоревича. Барин-де при смерти, каждый день ожидают конца развязки, да вот уж чуть-чуть, а на утро барину несколько лучше. Врач, под присмотром коего находится больной, поведал, что такое бывает часто и умирающий может пролежать недели, а то и месяцы.

– А что племянница Константина Игоревича?

и о ней я успел проведать. Звать ту девицу Полякова Наталья Дмитриевна; весьма неприятная особа.

– В чём же это неприятие скрывается?

– Наталье Дмитриевне уже вот лет двадцать, а, может, чуть более, не замужем. Увидел я её единожды и вот сразу не понравилась: такая молодая, а уже вся хмурая, недовольная.

– И зачем же барышня приезжала к дяде?

– Так ждёт-не дождётся его кончины, мебель старую потихоньку заменяет на новую, вестимо, желает стать завидной невестой – с таким-то приданным, ибо кто на неё без оного посмотрит?

– Неужели так неприглядна?

– Если бы только неприглядна. Скверная характером, глаза злые, хитрые.

Графиня засмеялась, спросила с лёгкой иронией:

– Как же тебе удалось так тщательно разглядеть Наталью Дмитриевну, коль видел её всего один раз?

– Так это… мне Матрёна доложила. – запинаясь, ответил Семён Архипович и густо покраснел.

– Ох, уж эта Матрёна! Ну да ладно, передай зазнобе своей, что после смерти Константина Игоревича она может идти ко мне во служение.

– Передам как есть, сударыня. Покорнейше благодарю, – он склонился над её рукой и от чистого сердца поцеловал тыльную сторону ладони. Графиня отпустила его.

Что касается Василия, то вопреки своим ожиданиям о будущем где-нибудь в полку на вражеском поле, окружённого солдатами и пушками, ему предстояло прожить скучную жизнь законника в нотариальной ли конторе или в кабинете чиновничьего кресла, служа Отечеству подписанным кипами бумаг да разбором человеческих тяжб. «В конце концов, – рассуждал юноша, ходя кругами по саду, в нетерпении срывая дикие цветы, – окончив обучение, я могу решить дальнейшую судьбу свою и никто не в праве будет указывать следующий шаг».

Мария с беззаботным лицом качалась на качелях, она видела мелькавший силуэт брата, но не решалась его окликнуть, ибо знала его нрав лучше, чем кто-либо. Но не грусть Василия занимала её ныне; все помыслы свои девичьи направила она ко вчерашнему дню, что, вопреки ожиданиям, стал для неё если не самым счастливым, то хотя бы интересным, а долгая беседа с Иваном Павловичем оставила в её душе теплый, приятный свет.

Юноша видел сквозь листву сестру, завидовал её лёгкой беспечности. Вот она вся такая: несколько задумчивая, отстранённая, не только на словах, но и на деле глубоко верующая и в то же время в счастливые мгновения становилась энергичной, подвижной-живой, озорной-весёлой. Василий, живя с ней всю жизнь, до сих пор не мог понять столь противоречивые черты её характера, эту внутреннюю силу духа, коей Мария обладала сполна. Она была много умнее брата, вобрав в себя лучшее от отца и матери. Осознавая с горечью тайное превосходство сестры, Василий боролся с самим собой в те мгновения, когда сердце его окутывала гнетущая пелена зависти. Он ясно видел сий грех, в ночи молился Господу о помиловании души своей, но всякий раз, стоило лишь мельком взглянуть на Марию, как смертельная бледность покрывала его лицо. И вот ныне, коль скоро судьба его предрешена, юноша ощутил не столь зависть, сколько непонятное раздражение, чуть ли не ненависть, и тут же осёкся, вспоминал, как сильно сестрица любит его, как привязана к нему с первой минуты своего рождения и сколь часто она сидела вместе с ним в родительском доме, с замиранием сердца слушала уроки, которые учил он к следующему дню. Стыд тут же начинал больно колоть в груди, задевались невидимые струнки его благородной души, и тогда вот он вновь начинал любить Марию – как старший брат.

Поздно вечером Василий вышел на террасу. Спать абсолютно не хотелось, к тому же ночь выдалась на удивление тёплой, а в почивальне было неприятно душно. Прохаживаясь взад-вперед по дощатому настилу, всматриваясь в высокие чёрные небеса и окутанный сероватой пеленой пышный сад, юноша почувствовал, как тугой комок сдавил его горло и слёзы невольно выступили на глазах. Как больно расставаться с этим тихим, малолюдным местом, с этим старинным домом, разбитым вокруг него диким садом. сей заповедный кусочек родного края, столь полюбившийся ему, до сих пор хранил в себе стойкое очарование древности, пронёсшейся сквозь века, дабы встать перед лицами потомков во всей своей величественно-благородной красе.

Осторожно ступая, Василий спустился на землю, под ногами мягко шелестела трава. Неужто лето так быстро пролетело, что он даже не успел моргнуть? Вот бы воротить всё вспять, как и раньше наслаждаться каждым мгновением, каждому тёплому солнечному дню – тогда он был поистине счастлив. Юноша обошёл безлюдный сад, лишь в траве трещали цикады. ему становилось и свободно, и грустно одновременно, с замиранием сердца его взор окидывал в плотной тени аллею, его ему знакомо каждое дерево, каждый стебель травы, каждая петляющая, еле заметная тропа; и чудилось ему, будто видит он это дорогое место в последний раз – так сильна оказалась привязанность к деревенской, полузабытой усадьбе.

Но, чу! Что там, за амбаром? Уж не ветер ли качает ветви? В воздухе стояла всё та же духота, ни единого, даже самого лёгкого дуновения. Может, собака вырвалась из вольера? Но лая не слышно. Василию не впервой таиться в засаде, а охотником он был отменным. Крадучись на цыпочках, стараясь ступать как можно бесшумнее, он дошёл до амбара, чуть выглянул за угол и снова растворился на фоне тёмной стены. Прошло не более тридцати секунд, но для него они казались вечностью. С противоположной стороны вновь донёсся шорох от поспешных шагов. Страха от встречи с неведомым вором или разбойником не было, молодая горячая кровь, подпитанная историями из книг о приключениях и подвигах, взыграла в жилах, гроза даже не коснулась пламенного сердца, преисполненного серьёзной решимостью. С ловкостью, проворством кошки Василий в три прыжка преодолел расстояние и с силой схватил за руку того, кто старался незаметно убежать через сад.

Рука незнакомца была тонкая, Василию не составило труда рвануть незадачливого беглеца к себе, как вдруг схватка его сама собой ослабла, на него потянуло сладковатым разгоряченным дыханием женщины.

– Марфа?! – в изумлении воскликнул юноша, ощущая, как приятный приступ закипел в крови.

– Да что же вы, барин-то, делаете? Пустите. – девица попыталась вырваться из его цепких пальцев, барахталась как рыба в воде, что только раззадорило молодое сердце.

– Вот ты и попалась. Бегаешь к Егорке всё? Да?

– Да, и что с того? Пустите меня, а то закричу.

– Попробуй только, – возразил Василий, с лёгкой усмешкой упиваясь собственной властью над ней.

Они были вдвоём в пустом, ночном саду, вокруг ни души, и только одни лишь деревья явились невольными свидетелями их молодых порывов. Впервые Василий коснулся губами женских губ, а чуть погодя испуганная Марфа, бережно оправляя волосы и смятую паневу, как мышка юркнула в низкую пристройку, где жила вся домашняя прислуга.

XIX глава

В начале октября – за тёплым, солнечным сентябрём, погода испортилась: целыми днями лил дождь, порывистый холодный ветер срывал с веток жёлто-красные, серовато-зелёные листья, и они, какое-то время покружившись над сырой землёй, падали в лужи, в протекающую неподалёку реку, а быстрое течение уносило их далеко-далеко, к иным берегам.

В это время пришла горькая весть о кончине Пасторова Константина Игоревича. Долгая, затяжная болезнь, так мучившая его, съела его изнутри, умирал старый барин в одиночестве, подле него находились лишь доктор да управляющий, иные слуги, получив расчёт, разъехались кто куда. Не знавшая барина лично, но при этом соблюдая соседские правила приличия, Евдокия Петровна не могла не приехать на похороны. Тот день казался ей особенно холодным, с собой графиня взяла лишь Семёна Архиповича. В крытом экипаже прибыли они к месту кладбища, где в родовой, семейной усыпальнице упокоили бренные останки Константина Игоревича. Поначалу, ещё в пути, Евдокии Петровне представлялись полупустые похороны, где помимо неё и родственницы покойного барина никого не будет, но у ворот старинного кладбища она заметила десяток экипажей, возле них дам и господ в траурных одеяниях – большинство люди преклонного возраста, кои были ей незнакомы.

Как только графиня, придерживая слегка подол длинного платья, ступила с помощью Семёна Архиповича на земь, к ней тут же засеменила старушка на вид лет семидесяти, однако, горделиво-благородное бледное лицо с орлиным носом и живыми чёрными глазами придавали её облику моложавое, несколько задорное выражение, хотя та старалась напустить на себя скорбную маску горестной утраты.

– Добрый день, сударыня, позвольте представиться: меня зовут княгиня Полякова Анна Павловна, урождённая Крицкая. Раньше, в Тобольске, много лет назад я издали видела вас с вашим супругом, но лишь теперь мне выпала честь пообщаться с вами, – сказала степенная старушка, взяв под руку графиню.

– Зовите меня Евдокия Петровна. И признаться, я весьма признательна вам за столь тёплое внимание.

Женщины осторожно шли по длинной тропе мимо каменных и гранитных надгробий, мимо роскошных склепов-усыпальниц и простых деревянных крестов, покосившихся от времени и природных перемен. Княгиня, опираясь одной рукой на трость, а другой держась за локоть графини, медленно переступала ногами, было заметно, как тяжело ей даётся каждый шаг.

– Позвольте спросить, Евдокия Петровна, а где же ваш супруг? Вы приехали одни?

– Супруга моего давно уж как нет в живых.

– Ох, Господи, до чего же скоротечна жизнь, – старушка осенила себя крестным знаменем, добавила, – да вот и мы хороним Константина Игоревича, Костюшку, как то называла его наша двоюродная бабушка. он был кузеном моим: хоть не близкий родственник, а всё равно родная кровь. Всё то у него было: и знатный род, и богатство, и верная жена, только одного Господь лишил – умер бездетным, а до того переписал своё состояние на Наталью Дмитриевну. Она хоть и моя дочь, да только характером в отца своего пошла, тот меня всю жизнь ненавидел, не жалел. унижал, месяцами одну оставлял, а сам в столицу отправлялся, деньги в играх оставлял да на девиц порочных тратил. Я тогда совсем юная была, не старше двадцати, с двумя детьми на руках.

– И где же ваши дети теперь?

Княгиня тяжело сделала глубокий вдох, застарелая боль кольнула её сердце, а некогда выплаканные слёзы вновь выступили на красивых некогда глазах:

– Прибрал Господь их к Себе, ангелов безгрешных. Оба были сыновья мои: старший умер от чахотки в пять лет, младший не дожил до года – уснул ночью, а утром нашли лишь холодное тельце. С мужем мы после потери долго не решались заводить детей, я боялась, что не выдержу ещё одной утраты. Наташа появилась на свет, когда мне впору было нянчить внуков, она оказалась поздним ребёнком, однако, Бог наградил её крепким, отменным здоровьем и тяжёлым характером. А ныне и я ей, мать родная, не указ.

– О, я думаю, за горделивой натурой скрывается натура ранимая, поэтически-светлая.

– Ваши слова да Богу в уши. Евдокия Петровна.

Женщина, а за ними и все остальные приблизились к старой, выполненной в стиле барокко усыпальнице. Батюшка Филарет долго читал заупокойную молитву над усопшим, болезнь коего превратила тело его в подобие скелета. Попрощавшись в последний раз, отдав покойнику должное, все длинной чёрной вереницей отправились к выходу.

Уже у ворот кладбища, где вновь собралась толпа скорбящих, княгиня Полякова слегка дёрнула Евдокию Петровну за полы широкой накидки, тихо проговорила:

– А вот и моя дочь Наталья Дмитриевна, в суете да беседах мы потеряли друг друга из виду. Познакомьтесь.

– Очень приятно, меня зовут Наталья Дмитриевна, – ответила девушка на приветствие графини.

После короткого знакомства, когда женщины поближе узнали друг друга, Евдокия Петровна пристальнее рассмотрела княжну, рассуждая: прав ли был на её счёт Семён Архипович? Как выяснилось, прав, но не совсем, вернее, он был о ней немного лучшего мнения, нежели то, что бросилось в глаза графини. Полякова Наталья Дмитриевна на вид казалась никак не меньше двадцати пяти, если не старше. Ростом она была не мала и не высока – среднего, полноватая, с круглыми щеками, чуть вздёрнутым носом, что никак не вязалось с тонким, благородным профилем её матери. Сама темноволосая, со светло-карими глазами, тонкими губами – сей облик оказался малопривлекательным, невзрачным, и более того – некрасивым, и Евдокия Петровна сразу поняла, отчего княжна-перестарок ещё сидит в девицах; но теперь, по кончине родственника, она стала богатой невестой, а почему завидной и в глазах обедневших дворян невероятно привлекательной.

Решив завести знакомство с этой семьей, Евдокия Петровна не отказалась от предложения поехать с ними на поминальную трапезу, в конце концов, Наталья Дмитриевна будет жить по соседству, а с соседями стоит если не вести дружбу, то на худой конец иметь благополучные отношения, а там уж можно выторговать на взаимовыгодных условиях лес.

Графиня поразилась той роскошью, что царила в усадьбе покойного Константина Игоревича, а теперь всё то перешло в руки хитрой, практичной Натальи Дмитриевны. За столом от старой княгини Евдокия Петровна узнала, что предки Пасторова служили при дворе Его величества императора Петра Алексеевича, а сами происходили от старинного литовского рода. ушедших в Москву ещё во времена великого князя Василия Ивановича. С тех пор они благонадёжно, верно служили новому Отечеству, преданностью и трудолюбием дослужившись до князей и тщательно собирая богатства предметов роскоши: картины, подсвечники, утварь, мебель. Особую любовь питал покойный к лошадям, по молодости тратя все деньги на покупку нового жеребца или выменивая его на старинные родовые картины, крепостных красивых девок, и если бы не его супруга, женщина сильного характера, то князь остался бы с одной конюшней и лошадьми.

– Вот такова наша женская доля, Евдокия Петровна. Направляем супругов в нужное русло, контролируем расходы, при этом оставаясь в тени, – закончила повествование о своей семье Анна Павловна.

– Вы абсолютно правы. Но кто ведает, кроме нас самих, как нам бывает порой тяжело.