Текст книги "Степной принц. Книга 2. Аксиома Шекспира"

Глава 4
Триумф

Гутковский сидел в своём кабинете за письменным столом и держал в руках фотографическую карточку. Два человека. Оба в военной форме, без фуражек, одинаково перекинувшие ногу через колено. Оба пристально смотрят ему, Карлу Казимировичу, в глаза. Чокан Валиханов и ссыльный писатель Достоевский. Он знает того и другого, знает их историю. Высокородный киргиз, султан, офицер русской армии, учёный, разведчик – и опальный литератор, приговорённый к каторжным работам, прошедший тюремное унижение и солдатчину… Что связало их дружбой? Да ещё столь сердечной, какой среди родных братьев не часто встретишь? По возвращении из экспедиции поручик немедленно бросился к Достоевским (Фёдор Михайлович успел жениться), узнав, что его друг пока не уехал. Да… Годами они не ровесники. Сколько у них разницы? Полковник наморщил лоб, припоминая. Кажется, лет четырнадцать. Или вроде того. Хм… Он присмотрелся к лицам на снимке пристальнее. Кто не знает – не догадается. Чокан приехал назад совсем другим.

И не в том дело, что исхудал, вымотался в передрягах… А стал… жёстче, что ли, взрослее. Словно позади оставил целую жизнь. Умер там, а здесь очнулся. Но душа, обугленная насквозь в прошлом, никак не может воскреснуть. Оттого и замкнулся в себе. Во взгляде боль, которая пронзает, как восточный кинжал, стиснутый в его кулаке. Смотрит, будто насквозь, жутко, а глаз не отвести.

Гутковский зажмурился. Но монгольское лицо осталось перед внутренним взором… Чёрный ёршик не успевших отрасти волос, горестно сомкнутый рот в трауре опущенных ниже уголков губ усов, которые только усугубляли ощущение беды. И эти глаза-лезвия, вспарывающие душу…

Да. Жмурься не жмурься, от того, что есть, не спрячешься.

А вот теперь… сказался больным, затворился у себя на квартире, не желает встречаться ни с кем.

Знакомых-приятелей у Чокана в Омске было хоть отбавляй. И все хотели его увидеть, а, зная его как искусного и остроумного рассказчика, ещё и послушать. Одни Капустины, к которым Карл Казимирович частенько захаживал на правах родственника, ждут не дождутся принять его у себя дома, как бывало прежде.

Полковник вздохнул, тоже скучая по добрым старым временам, когда Чокан за обедом у Катерины Ивановны как бы невзначай ввернёт замечание о какой-либо персоне – предмете общего разговора, изящно-остроумное, да столь меткое, что оно не только передаётся из уст в уста до ночи, но и потом долго вспоминается. Говорить с ним – что хитроумную книгу читать да с комичными иллюстрациями.

Но он носу дальше порога не кажет. Оно и понятно. Полгода исследований! Чужая неизведанная страна, иные народы, обычаи… да всё другое! И не моги записать! Запоминай! Это ж какую голову надо иметь, чтобы всё сохранить в памяти! Рехнуться можно! Надо привести мысли в порядок и в спокойной обстановке, без всяких помех написать отчёт. Да не какой-нибудь! Даже два отчёта, разные: для Императорского географического общества и отдельно – для Департамента иностранных дел. Далеко не каждому под силу. Гутковский его хорошо понимал и, как мог, выгораживал. Ссылаясь на нездоровье поручика, уговаривал знакомых не тревожить пока Валиханова. Труднее всего было убедить Гасфорда. Генерал-губернатор, который официально отвечал за поездку в Кашгар, прямо из мундира выпрыгивал, торопил. Ещё бы! На крючке такая слава! Триумф! Да… Чужими руками жар загребать… Но пока удавалось держать оборону. И Гасфорд, скрипя зубами, отправлял в Петербург письмо за письмом: «… вследствие испытанных в течение продолжительного путешествия лишений, физических трудов, неудобств и нравственных потрясений от опасностей, которым подвергался, рискуя жизнью… бла-бла-бла… сильно занемог…». Ничего, подождут. Не потрескаются, не заплесневеют. Нетерпение учёных и военных разведчиков понятно. Тот край, где Чокан «подвергался», – сплошное белое пятно, о котором только и известно, что режут европейцев почём зря. Да и не только европейцев. Словом, мясорубка. Шлагинтвейт вообще всех на уши поставил. А Валиханов, гляди ж ты, вернулся!

***

«Кто такие будете? С какой целью приехали?»… «Вон тот русский!»… «Алимбай! Как вырос, совсем взрослый стал»… «Сколько хозяев? Прислуги?»… «С сегодняшнего дня не ходите ни к одной из этих грязных свиней! А если кто посмеет вам угрожать или к чему принуждать, я при помощи Аллаха оскверню дочь его!.. Или сделаю смятение похлеще Валихана-тюре! Так и передай своему беку!»…

Чокан, заложив руки за голову, лежал на кровати и глядел в потолок. Воспоминания наплывали тенями, перекрывая и тесня друг друга. Порою, мысленно оглядываясь назад и заново переживая прошедшее, он нечётко представлял себе, где находится: всё ещё там или на своей квартире в Омске. «Я тоже верная, Алим, как Корпеш. Я тебя прикрою»… И громко, как раскатистый голос колокола, отдавались в голове собственные слова: «Я вернусь к тебе».

Он резко встал, подошёл к столу. На нём громоздились бумаги, дорожные дневники, книги. На углу грустил остывший чай и подсыхала нетронутая булка. А всё-таки хороший повод для уединения он сочинил. Болен – и всё тут, никто не тревожьте! Эта хитрость уже не раз себя оправдала. Даже Корпеш оценил… Баюр. «Эх ты, синеглазый уйсунь, ну зачем? Зачем? – в руке хрустнуло перо, скомкалось, забрызгало бумагу чернилами. – Мы пробились бы с боем! С перестрелкой! Уж как-нибудь бы да ушли!», – он крепко зажмурился и услышал, как скрежетнули стиснутые зубы. Тряхнул головой.

«Нет! Отчёт для Азиатского департамента писать не буду, – он прихлопнул ладонью тетрадь, ставя точку в спорном вопросе. Заодно отгоняя нахлынувшие бередящие душу образы. Пустой лист от его взмаха сорвался в полёт, но, бескрылый, соскользнул на пол. – Секретные сведения доверять бумаге? А потом везти через тысячи вёрст? Кириллов и Виткевич так и сделали. И что из этого вышло? Сами убиты, а все тетради, дневники, письма бесследно исчезли. Из моей головы никуда не денется. Вот приеду в Петербург, на месте напишу. Хоть бы и в кабинете Ковалевского. Для Географического общества – пожалуйста, с превеликим удовольствием. От души!», – он взял новое перо, макнул в чернильницу и принялся за работу, которой отдавался весь без остатка с самого приезда, вернее – добровольного заточения, не замечая дней и ночей, сваливаясь на постель, когда в глазах становилось темно.

Он назвал свой отчёт «О состоянии Алтышара или шести восточных городов Китайской провинции Нан-Лу (Малой Бухарии) в 1858 – 1859 годах» и разбил его на пять разделов: Географический обзор, Исторический очерк, Народонаселение, Правительственная система и политическое состояние края, Промышленность и торговля. Деление, конечно, условное, схематичное, ибо в жизни всё переплетено, не отделить одно от другого. Политику диктует история, пережитое народами накладывает отпечаток на законы, на взаимоотношения, на градостроительство, даже на географию страны. Торговля, в свою очередь, зависит от политики. И так далее. Сплошная паутина. Но всё же так удобнее, чтоб не получилось всмятку или тем паче бескрайним бушующим океаном, где одинокому читателю-пловцу не определить не то чтобы ближайший берег, но и север-юг.

Его отчёт мало походил на официальный доклад с сухими протокольными фразами, причинами, следствиями и выводами, как того требовали каноны научных исследований. Это, скорее, были записки образованного путешественника, увлечённого открытием новых земель. Хотя такого обилия сведений не найдёшь ни у одного искателя приключений. Подробные описания, в том числе характеров и взаимоотношений, бесчисленные цифры, факты, названия (на китайском, арабском, уйгурском, киргизском с аналогами русского), схемы и карты, портреты с подписями и без, зарисовки животных, местности и много чего ещё. Где вы встретите такого универсального путника, хоть бы и учёного, чтобы объял необъятное? Для подобного подвига потребуются не пять месяцев наблюдений, а целая жизнь. Или меньше, если одного учёного заменить ротой специалистов.

Чокан об этом не думал. Он заново погружался в минувшее, изменившее его самого и заставившее взглянуть на мир вокруг другими глазами. И оттого написанное им оживало, плескалось и бурлило, страдало, ликовало и размышляло, влекло за собой, не давало дышать. Только сокровенное не изливалось на бумагу. Оно не для чужих ушей. Оно навсегда останется с ним, его счастье и боль. Не для расспросов, не для копания, не для увеличительного стекла…

***

– Я уже не знаю, что писать в Петербург! – бушевал Густав Христианович, швыряя на стол кипу бумаг. – Скоро год, как он вернулся из Кашгара! Да за год столица уже забыла о Валиханове, о его беспримерной экспедиции! Побурлила, пождала-пождала да и занялась своими делами! В России дорого яичко к праздничку! – генерал нервно прошёлся по своему кабинету и вдруг всплеснул руками: – Нет, вы мне скажите, Карл Казимирович, что это за болезнь такая, которую никак нельзя вылечить?!

Гутковский тоже встал со стула, молчаливо пережидая очередную вспышку Гасфорда. В принципе, он был прав. Но и Чокана обвинить в лености и небрежении долгом тоже никак нельзя. Уж кому, как не ему, это знать. Заметив, что буря исчерпала себя, выплеснув накипевшее, что побагровевшее лицо начальника понемногу остывает и проясняется, а здравый рассудок входит в свои берега, он кашлянул и мирно посоветовал:

– Напишите, господин генерал, что поручик Валиханов на днях выезжает в Петербург. Отчёт он закончил, мы ждём только фельдъегеря, чтобы перебелил написанное.

– Зачем это ещё? – удивился Гасфорд, обрадовавшись, что томительное ожидание подошло к концу. Может, он действительно слишком сгустил тучи? Разве можно забыть кашгарскую эпопею? Она и через сто лет будет не давать покоя умам!

– Поручик Валиханов, – с невозмутимым спокойствием ответил Гутковский, поймав себя на чувстве превосходства перед недогадливостью Гасфорда, – не хочет повторить ошибку Кириллова и Виткевича.

Третьего дня Чокан сообщил Карлу Казимировичу свой план: послать с почтой отчёт, а его копию запереть в сейф. Самому же ехать с пустыми руками. Так его труды не пропадут, что бы ни случилось с ним самим. Вот что значит разведчик! Должен предвидеть любой поворот событий! Полковник горячо одобрил его идею. И вот теперь с интересом наблюдал, как выпученные было глаза начальника вползали обратно в свои орбиты и начинали понимающе щуриться. До него, наконец, дошло: с гибелью поручика и пропажей документов – всё коту под хвост! Каким бы недосягаемым и блестящим не было его свершение, какими бы ценными не были добытые сведения: нет героя – нет подвига, нет подтверждающих материалов – ничего нет! В том числе славы, наград, монаршей благодарности, повышения денежного содержания и продвижения по службе! И даже наоборот! Не сумел уберечь! Катастрофа!

– Так-так-так-так-та-а-ак… – неопределённо протянул генерал. При этом его взгляд обрел живость и блеск. Впрочем, Гутковский, не первый год зная начальника, отлично понял всё, что стояло за этим заикающимся так-таком. – Ну, что ж… хорошо. В таком случае я сегодня же отпишу Егору Петровичу Ковалевскому. Пусть встречает нашего путешественника! – с этими словами Гасфорд размашистым шагом подошёл к двери и, приоткрыв её, гаркнул в проём: – Валиханов!

Карл Казимирович вздрогнул и тут же обругал себя. Чёрт, никак не привыкнет, что, кроме Чокана, у генерал-губернатора есть другой адъютант Валиханов.

Гази, племянника Чокана, внука Губайдуллы – старшего брата отца, привезли в кадетский корпус в год, когда будущий путешественник его окончил. Никакими особенными талантами своего дяди, приводившими в восторг всех, кто его знал, мальчишка не блистал, однако внешнее сходство с любимым воспитанником Гутковского, ставшим потом другом, было поразительным. Может быть, потому Гази занимал в кадетке особое положение: учителя смотрели сквозь пальцы на его небрежное отношение к занятиям (а он этим пользовался) и попустительствовали его «шалостям», за которые с других драли три шкуры. По выпуске из корпуса Гасфорд сразу же назначил Гази Валиханова своим адъютантом взамен Чокану, отправившемуся в Кашгар. Магия фамилии объясняла неоправданный взлёт весьма посредственного выпускника. Был ли от него толк на этой должности, Карл Казимирович не вникал, для него этот лощёный красавец был всего лишь бутафорской копией настоящего учёного, исследователя, разведчика.

На зов влетел молоденький поручик и вытянулся в струнку.

Глядя на него, полковник всегда ловил себя на безотчётном ощущении, что своенравное время, взбрыкнув, отпрыгнуло на девять лет назад, принудив Чокана заново пройти свой путь. Но чувство это было мимолётным. Ни глубины мысли, ни страстной целеустремлённости, ни деятельной энергии, ни… даже остроты жизни с вечной колкой насмешкой Чокана в лице Гази, его глазах, его жестах и не ночевало. Он был случайным отражением в зеркале своего гениального родича, которое почему-то не растаяло, когда сам гений ушёл, отгородившись годами и дорогами, а осталось прозябать на перепутье.

Гасфорд, довольный произведённым на Гутковского впечатлением (мгновенно стереть с лица изумление не удалось, и оно стало свидетельством триумфа генерала, с ловкостью фокусника заставившего трепетать нервы публики), потирал руки. Мол, мы тоже не лыком шиты, понимаем толк в конспирации:

– Вот! – широким жестом представил он двойника разведчика. – Полюбуйтесь! А если издали или в тени – не отличить от нашего героя!

Гутковский уронил челюсть, сбитый с толку и сразу не сообразивший, в чём соль придумки начальника:

– Вы что… хотите послать вместо Чокана его?! – от растерянности он даже не понял, что его палец, ткнутый в сторону адъютанта, выглядит оскорбительно. К счастью, присутствующие были не в том состоянии, чтобы блюсти этикет и придавать значение таким мелочам.

– Боже упаси! Такого ему не потянуть! – с этим полковник был полностью согласен, а генерал развил свою мысль дальше: – Отвлекающий манёвр! Обставим отъезд двойника с помпой, чтоб со стороны видели. И если найдётся заинтересованный взгляд, то будет и дальше увиваться вслед Гази. А главная персона ускользнёт!

– Но таким образом вы ставите своего адъютанта под удар! – Гутковский, хоть и не испытывал симпатии к Гази, счёл нужным напомнить об опасности. Неблагородно как-то: живой человек в роли живца.

– Какой удар?! – расхохотался Гасфорд. – Только издали! Вот вы, полковник, спутаете его с Чоканом?

Гутковский с брезгливостью потряс головой.

– Но пока к двойнику подберутся поближе и разглядят свою ошибку, – со вкусом раскручивал маскировку Гасфорд, гордясь своей изобретательностью, – наш герой будет вне досягаемости!

***

Штаб-ротмистр Валиханов держал в руках новенький мундир и внимательно разглядывал его со всех сторон. Хорош! Откуда ни взгляни. Пошит у дорогого столичного портного из добротного зелёного сукна. С золотыми аксельбантами. Он принялся впихивать свои плечи в эту красотищу. Денщика звать не хотелось. Повернулся к зеркалу на стене. Номер гостиницы был хорошо меблирован, здесь останавливались только состоятельные люди, благородного сословия, голытьбе не по карману. Прозрачное серебро отобразило в полный рост статного офицера, удивительно похожего на Лермонтова.

Чокан приехал в столицу более полугода назад. От Москвы до Петербурга его домчал поезд. Впервые он катил по железной дороге. Начальная оторопь быстро сменилась восхищением. Однако более всего его разбирал смех: уж каких только небылиц не насочиняли наивные, любопытные и до жути охочие измышлять чудеса киргизы про железного коня, пышущего паром. Он ещё в дороге решил, что остановится в гостинице Демута. Здесь когда-то снимал номер Пушкин. А потом, когда сам он только осваивался с образом Алимбая, – Иван Виткевич. Вскрыв дверь, разведчика нашли на полу мёртвым, а в потухшем камине горбилась кучка пепла. Поручик суеверным не был. К этому времени научный отчёт Ковалевским был уже получен и, должно быть, прочитан. А его жизнь, уцелевшую в опасном путешествии, не так-то легко отнять. Он сумеет за себя постоять. Учителя были хорошие.

Чокан развернулся на каблуках, пытаясь разглядеть в зеркале спину. Слегка тесноват в груди. Или, может, так кажется с непривычки. Потом разносится – будет прыгать в него с седла.

Сегодняшний приём был очень важен для Чокана. Он волновался, как мальчишка на первом в жизни экзамене. Впрочем, в кадетке он так не переживал. Там, по крайней мере, он знал, о чём пойдёт разговор на предметном испытании и какие знания потребуется продемонстрировать. А тут…

Даже аудиенция у царя, помнится, не вызывала у него такого мандража…

– Чёрт знает, что! – выругался он вслух.

Раз!

Чокан вздрогнул и бессознательно оглянулся. Так явственно прозвучал в голове голос… Голос, дороже которого ничего не было на свете. Он на миг зажмурился и тряхнул головой. Новые события, люди, впечатления, навалившиеся на него в таком невероятном количестве и разнообразии, приглушили терзающую память. Но она никуда не делась. Запряталась поглубже, притихла. И при каждом неосторожном слове, брошенном вскользь, поднималась во весь рост.

Великая княгиня Елена Павловна, жившая в Михайловском дворце, славилась не только своими благотворительными делами, не только как основательница Крестовоздвиженской общины сестёр милосердия, которые выхаживали раненых во время Крымской войны и которым многие были обязаны жизнью. Знаменитые вечера, так называемые «четверги», которые Елена Павловна устраивала с сороковых годов, по сей день манили всякого неравнодушного к будущему обустройству России, ибо там собирался весь цвет мыслящих и прогрессивно настроенных людей. Там обсуждались вопросы политики, в их числе – проекты реформ, горячей сторонницей которых была сама хозяйка салона, мир культуры, литературные новинки, среди которых не обделяли вниманием статьи Чернышевского и Чичерина в «Современнике», а также статьи запрещённого революционного «Колокола», который выписывала царская семья и который регулярно приходил в Омск на имя генерал-губернатора Гасфорда. Поручик Валиханов на правах его адъютанта был знаком с содержанием журнала.

Попасть на эти четверги далеко не каждому предоставлялась возможность. И не только потому, что венценосная хозяйка салона, приходившаяся тёткой нынешнему императору, по дворцовому этикету могла приглашать людей только из высшего света. Отнюдь. Приглашения рассылали её фрейлины, княжна Львова или княгиня Одоевская, а посему щекотливый вопрос социального статуса решался безболезненно. И будь ты хоть в трижды десятом поколении знатная и почитаемая особа, но если не проявил себя как мыслящий государственный деятель, или как талант в любом виде искусства, или как бесстрашный герой на благо Отечества, словом, не совершил ничего выдающегося, сто́ящего внимания и уважения, двери Михайловского дворца для тебя закрыты. Это была уникальная возможность в непринуждённой, неофициальной обстановке встретиться высоким государственным деятелям с учёными, писателями, музыкантами и живописцами, иностранными дипломатами, отпрысками дома Романовых. Захаживал сюда и император Николай I, «искренний и любящий друг» Елены Павловны. После его смерти в 1855 году она стала старшим представителем царского двора и сумела занять достойное место в сложившейся политической ситуации. К её мнению прислушивались и в просьбах отказать не могли. Вот и хирург Пирогов после собственных просьб, оставленных без внимания, прибегнул к её протекции и немедленно получил монаршее позволение отправиться на фронт в Севастополь для обустройства госпиталей.

Получив приглашение, Чокан сначала несказанно обрадовался. Потом испугался. О чём он может говорить с этой блистательной женщиной? Она дружила с Пушкиным. И их отношения восторгами друг от друга не ограничивались. Они были доверительными, и общение обогащало обоих. А он? Ну, чем он, азиатец, может быть ей интересен?

Ну да. Его появление в Петербурге произвело небывалый фурор. Егор Петрович Ковалевский, директор Азиатского департамента, первым встретил Чокана с распростёртыми объятиями, ибо уже прочёл «О состоянии Алтышара…» и мнение о нём выразил коротко и ёмко: ГЕНИАЛЬНО! Выступать перед учёной элитой столицы с «Алтышаром» было бы равносильно всенародному признанию: я – разведчик. Это он сообразил ещё в Омске, когда закончил отчёт. А посему написал другой, больше сообразующийся с миссией путешественника и исследователя, – «Очерки Джунгарии», с которым и взошёл на кафедру. Правда, прочитал не целиком, в извлечениях, иначе бы не уложился в отведённые два часа. Его выступление, даже сокращённое, превратилось в триумф, и именитые мужи науки единогласно избрали его в действительные члены Императорского Географического общества, стоило Петру Петровичу Семёнову огласить сие предложение.

Аудиенция у царя (которую далеко не всякий видел даже во сне), производство в чин штаб-ротмистра (в его-то годы! Да не за военные подвиги!) и награждение Орденом Святого Владимира (военный министр с подачи Гасфорда обратился с ходатайством об Ордене Святой Анны, однако император счёл заслуги Валиханова много превосходящими упомянутой награды и собственноручно сделал пометку на полях, повысив статус героя) – всё это принесло Чокану бешеную популярность. Его наперебой приглашали в знатные дома на балы, в модные салоны, на обеды и ужины. Каждый вельможа хотел похвастаться перед гостями знаменитостью. Эвона как! Азиатский инородец! Европейски образован! Деликатного воспитания – вы только посмотрите, с каким изящным достоинством целует он ручку даме, как уверенно и непринуждённо делает пируэты на паркете в менуэтах и полонезах! А его манерам и этикету вежливости не грех поучиться многим потомственным дворянам! И при всём том прошёл огонь, воду и медные трубы среди диких кровожадных головорезов! Ну, надо же! А с виду и не подумаешь! Совсем молоденький… Благородные матери семейств, имевшие на руках дочек на выданье, тоже вздыхали, глядя на него: уж так хорош собой! И талантлив, и бесстрашен, и богат, и знатен (султан! – это вам не кошка чихнула! экзотично, правда, но для славы – самое то!). И венец всех ахов – обласкан царём!

Чокан вошёл в моду. Сначала его это забавляло. Но быстро наскучило. Больно весело – глубокомысленно внимать пустопорожней болтовне самодовольного барина и помалкивать, когда на языке так и чешется язвительный ответ. Среди девиц, стрелявших в него глазками, попадались прехорошенькие. Но что они знали о настоящей жизни? Смешно даже подумать, что кто-то из них мог вскочить на горячего коня и нестись по степи навстречу ветру. Что говорить о чувствах салонных барышень! Разве может пылать неугасимым огнём их душа? Изнеженная и избалованная, взращённая на французских любовных романах, слащавых и слезливых, она способна лишь тлеть и дымить… А менять родную степь на пышное великолепие Петербурга Чокан не собирался. И он всё чаще под тем или иным предлогом стал вежливо отказываться от приглашений.

Нынешнее – конечно же, им не чета!

Елена Павловна великолепно образована. С юности тяготеет к разным наукам и усердно постигает их суть. Потому учёные, европейские и отечественные, если случалось с ней иметь беседу, поражались широте её взглядов и разносторонним знаниям. И не только они. Она встречалась с православными священнослужителями. Говорят, архиепископ херсонский Иннокентий был загнан в тупик её вопросами и униженно просил время, чтобы доискаться в богословских книгах ответов, на которые сам не имел дерзости строить измышления. Она, немецкая принцесса, воспитанная во Франции, перед венцом с великим князем Романовым Михаилом Николаевичем, приняла православие и с тех пор говорила: «Я русская!». И это были не пустые слова. Историю принятой веры она знала назубок, но что гораздо важнее – искренне прониклась ею, приняв всей душой.

Чокан, поглощённый размышлениями, прошёлся по комнате. И вдруг ухмыльнулся. Что ж, у них немало общего. Она, немецкая принцесса, стала великой русской княгиней. Он, степной принц, инородец, стал русским офицером.

Надо ли говорить, что по приезде в столицу он сразу же встретился с бесценным другом своим Достоевским? В этой семье он был своим, родным. Потом знакомства его с литераторами, общественными деятелями и просто интересными людьми стали расти в геометрической прогрессии. Чокан, наконец-то, попал в атмосферу людей, с которыми говорил на равных. Здесь его понимали, и интерес вызывали он сам и его идеи, а не достаток или высота общественного положения. Он был уверен, что встретится у княгини с кем-нибудь из своих новых друзей-знакомых, и это его несколько успокаивало…

– Господин, пора ехать, – в дверь заглянул денщик, подобострастно склонившись, но не сводя с штаб-ротмистра лупоглазых татарских гляделок.

Волна гадливости взвилась смерчем, ударила в голову, опередив рассудительность и хладнокровие, и Чокан рявкнул, выплеснув свою злость:

– Я сам знаю, куда и когда мне ехать!!! Закрой дверь, хам!!!

Денщика как ветром сдуло.

Взгляд упёрся в начищенную до блеска ручку, в висках заломило. «Вот ещё мне головная боль!» – он с досадой провёл рукой по лицу, приходя в себя. Не сдержался, чёр… шайтан!

Этого денщика, Мухаммедзяна Сейфульмулюкова, к нему пристроили тотчас по приезде. Как же! Забота о путешественнике, перенёсшем тяготы и опасности, рисковавшем жизнью. Только намётанный глаз разведчика провести не удалось. Шпионит, гад! Своей смекалки Чокан не обнаружил, даже виду не показал. Пускай себе. Не век же ему коротать в Петербурге. Уедет в степь и – ар-р-риведерче, мой мио Мухаммедзян! С другой стороны, кто его, этого Валиханова, вернувшегося из-за кордона, знает, предусмотрительность тайной службы понять можно: осторожность – первая забота. Но всё равно было противно. Даже обидно. Тем более что денщика подобрали (нарочно или случайно?) из рода, люто ненавидящего отца Чокана, Чингиза. Сейфульмулюковы – давние враги их семьи. Так или иначе сей фрукт ничего, кроме отвращения, не вызывал. И штаб-ротмистр старался как можно меньше к нему обращаться. Однако пронырливая шельма являлась без зова под тем или иным предлогом, угодливо кланяясь и цепляясь глазками за каждого гостя, растопыривала уши, ловя неосторожные слова и, кажется, сосчитала не только все пуговицы у него на мундире, но и все бумаги на столе. Обычно Чокан сдерживался и хранил внешнюю невозмутимость, но сейчас осточертевший шпик застал его врасплох, и он сорвался.

Пока он стоял и морщился от неприязни, раздался стук в дверь, и денщик бросился открывать.

Чокан в первую минуту мысленно застонал, представив себе назойливого племянника, которого навязал ему Гасфорд в сопровождение. Обижаться на генерала было невежливо, всё-таки старался, как мог, заботился о нём, оберегал. Жертва его заботы надеялась, что Гази передаст депеши губернатора в Оренбурге, Казани адресатам и вернётся. Ан нет! До самого Петербурга тащился за охраняемым объектом. Хорошо, хоть в другом вагоне ехал. Из разговоров пассажиров и проводников Чокан знал, что Гази в поезде вёл себя шумно, разгульно, однажды дело чуть до драки не дошло. Может быть, выполнял предписание Гасфорда оттягивать на себя внимание? А вот в Петербурге он уже не давал прохода дяде. Напрашивался составить ему компанию в визитах к важным людям, млея от высокопарных представлений знатным особам. Возможно, его поведение и диктовалось распоряжением генерала, но что-то Чокану подсказывало, что его племянник куёт железо, пока горячо. Другими словами, не упускает случая, пока лучи славы ласкают их фамилию, чтобы расположить к себе влиятельных лиц и сделать карьеру, взлететь наверх на чужом горбе (разумеется, на его, Чокановом), не ударив палец о палец. В конце концов, отбросив всякую деликатность, он решительно высказал племяннику, что был бы ему очень признателен, если бы он не обременял его своим обществом и не путался у него под ногами. Гази не проявил ни обиды, ни разочарования и тотчас уехал в Омск. То ли не желал портить отношения с дядей (они ещё очень и очень пригодятся), то ли вспомнил, что не уполномочен Гасфордом таскаться хвостом за Чоканом по Петербургу. Но так или иначе от своего присутствия избавил. Штаб-ротмистр освобождено вздохнул при мысли, что визита Гази опасаться глупо. Тогда кто бы это мог быть? О встрече, тем более в это время, он ни с кем не договаривался.

Гриша Потанин! Вот счастье-то! Друзья обнялись.

– Ты и дома с мундиром не расстаёшься? – посмеиваясь в пышные усы, подковырнул желанный гость.

– Так и сплю в нём, – поддержал шутку Чокан, – заворачиваюсь, как Обломов в свой халат. Надо же прочувствовать все прелести нового положения!

Земляк ничуть не удивился, что однокашник по кадетскому корпусу успел ознакомиться с литературной новинкой, вышедшей из-под пера цензора Гончарова, кстати, тоже путешественника. Он всегда был жаден до чтения, и угнаться за ним, тем паче обскакать книгочея ему никогда не удавалось.

Взгляд Григория тем временем упал на красивую открытку-приглашение на столе с вензелями царской фамилии:

– О! Так ты собирался ехать? Я помешал?

– Ты, друг мой, помешать мне не можешь, даже не надейся! – и, взяв его двумя руками за плечи, усадил на диван. Круглые маленькие очки недоумённо поблёскивали, и Чокан не стал дожидаться новых предположений приятеля, сообщил ему:

– Еду. К великой княгине Елене Павловне…

– О-о! – опять начал подыматься Потанин, но хозяин прижал его плечи, не позволяя встать.

– Время ещё есть. Успеем поговорить.

– Я, собственно, ненадолго, – начал извиняться Потанин, испытывая неловкость, что вклинился, когда на кону такой визит.

– Сиди-сиди, ничего не горит, – хозяин плюхнулся рядом. – Рассказывай, что нового.

– Я был у Семёнова.

– И?

– Поздравляю тебя! Твои «Очерки Джунгарии» будут изданы в «Записках русского географического общества» в будущем году. В первой и второй книгах!

– Я знаю.

– Откуда?! Об этом пока не говорят.

– От Бекетова. Андрея Николаевича.

– Ты был у него? – Потанин неверяще уставился на Чокана. – Зачем?

– Был. Уже несколько раз. Он сам меня зовёт. Видишь ли, ему поручили подготовить к печати мою рукопись…

– А-а, понятно.

– У них замечательная семья. И – представляешь? – Бекетовы – наши земляки! Елизавета Григорьевна, его жена, – дочь того самого Карелина, который до сих пор живёт в Оренбургской губернии.

– Ну, стало быть, вам было о чём говорить. Впрочем, что я? Ты с чёртом лысым найдёшь общий язык!

Чокан, даже глазом не моргнув на издёвку, в которой восхищения и зависти было больше, чем желания поддеть, продолжал: