Текст книги "Степной принц. Книга 2. Аксиома Шекспира"

– Удивительная фамилия! Елизавета Григорьевна, конечно, поведала мне не все родовые связи, но и того, что я узнал, хватило. Бекетовы и землицу на Ангаре открывали, и на театре отметились, и в науке, один даже партизанил с Денисом Давыдовым, а в родстве – с Карамзиным, поэтом Дмитриевым, Аксаковыми, Тургеневыми… Потрясающе!

– Я вижу, весь учёный мир столицы стал твоей средой. Ты в нём как рыба в воде.

– Литературный – тоже. Далеко не весь, конечно, но жаловаться – грех. Кстати, ты помнишь Митю Менделеева?

– Сына Катерины Ивановны Капустиной? От первого брака? Как же! Ты рассказывал: вы подружились…

– Ну, подружились – громко сказано. Так… детские шалости. Он приезжал домой на каникулы… Так вот. Андрей Николаевич сказал, что Дмитрий скоро возвращается в Петербург из Гейдельберга. Вот тогда, я думаю, подружимся.

Они ещё долго говорили. Обсуждали новости, неотложные дела, старых и новых знакомых. Наконец, Чокан спохватился:

– Пора.

Потанин тоже встал, взял пальто.

– Мухаммедзян! Шубу! – голос приятеля, пару минут назад звучавший сердечно, оделся в стальные латы и требовал беспрекословного повиновения. Бывший однокашник даже вжал голову в плечи, словно его хлестнули кнутом.

Он с изумлением наблюдал, как подскочивший денщик старательно навешивает на плечи господину меха, оправляет, разглаживает. А друг его стоит с надменным лицом и задранным подбородком, застыв статуей, и не торопится отпускать слугу. В голове промелькнуло: как портит людей слава, прежде такой спеси за киргизским мальчиком не водилось. Когда же денщик вышел, с Чокана будто водой схлынула чванливость, и на губах заиграла одна из самых ядовитых его ухмылок. Он не удержался и процедил сквозь зубы:

– Пусть знает своё место, мразь!

Потанин, уже на улице простившись с другом, долго глядел в след удаляющейся пролётке. И думал: что это было? Самодурство зазнавшейся знаменитости? Но в разговоре он не почувствовал, чтобы штаб-ротмистр кичился своим положением. Да и в прежние встречи он вёл себя по-человечески. Или здесь что-то другое?

Глава 5
Награды

Вот он и в святая святых! Массивные мраморные колонны, подпирающие недосягаемый свод, разрисованный потолок и стены, барельефы у самого карниза, огромное строгое зеркало в резной раме над камином, высокие, выше человеческого роста, вытянутые окна в обрамлении тяжёлых портьер, драпированных волнами. Под ногами – крупный орнамент паркета, составленный из разных пород древесины, начищенный до блеска. Над головой – роскошная люстра, сверкающая хрустальными гроздьями подвесок в свете множества свеч над ними. Да не одна люстра. А ещё канделябры – на камине, в простенках. Гостиная иллюминирована по случаю очередного четверга.

В зале полно гостей. Некоторые сидят на резных деревянных стульях или кушетках возле небольших круглых столиков, беседуя, другие переходят с одного места на другое, увидев знакомых или для знакомства.

Чокан перевёл дух. Слава Аллаху, он не в числе первых. Вот что значит дальновидно затянуть беседу и отодвинуть время своего появления. Как бы он выглядел, примчавшись, словно ошпаренный, прежде других?

Он отыскал глазами хозяйку, сидевшую недалеко от камина, и пошёл прямиком к ней «отдать салям».

Старость не красит человека. Но Елена Павловна в свои пятьдесят четыре года не казалась старой. Одухотворённое лицо, благородство, живой блеск в глазах и непритворный интерес, обращённый к собеседнику, располагали к общению, а изящная курносинка придавала её облику трогательности, сокращала дистанцию. Штаб-ротмистр был поражён её красотой, которая не полиняла со времени, когда с неё, юной, писали портреты именитые художники, только стала солиднее, увереннее. Она сразу его заметила, обратив в его сторону внимательный взор. А он прямо так и сказал, остановившись в трёх шагах перед ней:

– Салям алейкем, Елена Павловна! – чего прикидываться-то? Монгольское лицо изрядно его аттестует само по себе. Да и она знает, с кем имеет дело. «Ваше Высочество», с которым он намеревался обратиться, не выговорилось: здесь не официальный приём при дворе, где иерархия чинов и званий превыше всего, да и публика весьма разношёрстная. Нет смысла кичиться высоким служебным положением или родовитостью, не за тем собрались. – Позвольте представиться: штаб-ротмистр султан Валиханов.

Его открытость, достойная степного принца, привела её в восторг. Одарив красавца-офицера материнской улыбкой, она указала на место рядом с собой, приглашая принять участие в разговоре.

И только теперь Чокан разглядел остальных гостей. Рядом с княгиней стоял, опершись рукой на спинку кушетки, её преданный друг и его хороший знакомый Николай Алексеевич Милютин, который улыбчиво ему кивнул. Товарищ министра внутренних дел. У него и его брата Дмитрия Алексеевича, тоже товарища министра, штаб-ротмистр бывал не раз и хорошо сошёлся с обоими. Но с первым его связывали более тёплые отношения. Может быть, благодаря его реформаторским идеям, которые сын степи принимал близко к сердцу, ибо они касались и его народа. Поговаривали, что император Александр считал инициатора реформ «красным», «революционером» и не шутя рекомендовал исправить свою репутацию. А вот княгиня любила его как близкого друга и единомышленника.

– …это Франция и Италия воевали против Австрии. А Россия сохраняла нейтралитет…

– …Россия уже довольно навоевалась. Наполеон, Кавказ, Крым…

– …настало время миротворческой деятельности…

Разговор, начавшийся до Чокана, продолжался, но суть его он быстро уловил, хоть пока и помалкивал.

Вдруг он почувствовал на себе пристальный взгляд и повернул голову. Ну да. Чему удивляться? Министр иностранных дел князь Горчаков тоже здесь. Они встречались не раз по делам службы. Александр Михайлович весьма интересовался правнуком Аблая, рассчитывая, как он признавался (да Чокан и сам понял: не каждому киргизу оказывают такой радушный приём и обсуждают с ним политические вопросы), решать азиатские проблемы через его посредничество. Рядом с ним – молодой путешественник и дипломат Игнатьев, получивший чин генерала в 27 лет, тоже с интересом поглядывающий на султана.

– А вот теперь Англия и Франция выслали карательные отряды в Китай. И те, подавив сопротивление, дошли до Пекина.

Чокан помнил, как Горчаков жадно читал его кашгарский отчёт: о маньчжурских династиях в китайских западных колониях, о ненависти народа Восточного Туркестана к своим завоевателям, об успехе русских товаров на азиатских рынках и о хлопке…

– Война в Северных американских штатах, безусловно, перекроет торговлю хлопком, – услышал штаб-ротмистр голос министра. – Его перестанут поставлять в Европу, а до Российских пределов он тем более не дойдёт. Но хлопок выращивают не только восставшие американские негры. Эта культура имеет гораздо более древние корни на Востоке. Азиатские страны производят хлопок высокого качества и будут только рады сбывать его нам. И не только сырец, а уже готовые ткани. Да вот спросите у господина Валиханова. Он только что вернулся оттуда.

Настал черёд киргизской знаменитости открыть рот, повествуя об азиатских рынках, о высоко ценимых там русских товарах и уступающих им по качеству и дешевизне английских. Волнение, до сих пор терзавшее его, мгновенно схлынуло, как только он заговорил о предмете своего исследования. К тому же убедившись, что этот предмет вписывается в злобу дня. Впрочем, другие рты тоже не закрылись, жадно выспрашивая подробности и смеясь над едкими замечаниями путешественника. Голос штаб-ротмистра звучал твёрдо и уверенно, к его собственному удовлетворению, мысли текли ясно, без сбивчивости:

– …правда, в последнее время европейские мануфактуры стали чаще появляться в Кашгаре. Например, глазговский муслин, необходимый каждой женщине для чадры… Сказать по совести, красавицы Малой Бухарии предпочитают лица не прятать, – шепоток волнами всколыхнул слушателей: «О-о-о! На Востоке такого нигде не встретишь!», «Любопытно!», «Даже представить трудно!», другие гости только недоверчиво качали головами, не сводя глаз с рассказчика, – и женщины там имеют гораздо больше свободы, чего не скажешь о среднеазиатских ханствах. Потому чадру носят редко, главным образом – для торжественных церемоний, отправления обрядов, – Игнатьев, недавно вернувшийся из Китая, только покручивал чёрный ус, улыбаясь. – Швейцарские ситцы и красный бумажный кашемир привозят через Коканд, и они чрезвычайно нравятся, их всегда раскупают с охотой. Вот если бы наши фабриканты более применялись ко вкусам азиатцев, то английские товары были бы вытеснены совершенно. Доказательством сему служит пример. В Бухаре и Коканде носили чалму из белого муслина, который привозили из Индии. Это было всего несколько лет назад. Теперь же его доставляет Россия. И что вы думаете? Ввоз английских муслинов прекратился. Русский товар много превосходит британский видом и свойствами, к тому же привозится не кружным путём через полсвета (а транзит стоит немало, львиную долю настоящей цены, особенно через Гималаи в Тибет, где совершенно отказались от индийских поставок) и дешевле. Экономика, господа! Точно так же наше сукно, прочное и ноское, вытеснило английское не только в ханствах, но и во всём Китае. Нанки фабрики Меденцова в большом ходу в Кашгаре и дальше – в Тибете, в Кабуле.

– А что вы имели в виду, Чокан Чингизович, говоря о вкусах азиатцев? – Елена Павловна внимала разговору с живейшим вниманием, её интересовало всё. Она прекрасно понимала, что взаимная торговая выгода бывает надёжнее дипломатических сражений и гасит политические разногласия держав в разы быстрее и легче. – И чем британские ситцы хуже наших?

Штаб-ротмистр посмотрел княгине прямо в глаза, и на душе потеплело. Столько искреннего участия и поддержки увидел он в них. А это дорогого стоит!

– Англичане, Ваше Высочество, сумели угодить туземному населению расцветкой, но не качеством. Кашгарки (да и китаянки) любят яркие цвета – люстрин, кумач, мужчины – тёмные сукна, впрочем, красный тоже. Одеваются броско, живописно. Однако британские краски быстро линяют, не имея стойкости, и оттого недолговечны в отличие от наших.

– А что ещё из наших изделий в ходу? – княгиня чуть склонила голову, любуясь юным султаном, о котором нынче в столице столько говорили. Она знала, сколько ему лет. И никак не ожидала встретить такой зрелости. Не только ума, суждений, что само по себе удивляло и притягивало. Но и внешнего облика. Герой-дипломат Игнатьев, недавно привёзший из Пекина договор о торговых сношениях и утверждении границ, подписанный богдыханом, выглядел с ним ровесником (семь? восемь лет разницы?). Его многие считали авантюристом, рисковым и везучим, который умел выворачиваться и добиваться успеха в делах, не под силу другим. Нет, Николай Павлович, пожалуй, смотрится даже моложавее… как-то яснее, по крайней мере, без отпечатка пережитого. Подумаешь, что не Игнатьев, а Валиханов старше семью годами. Видать испытания, выпавшие на его долю, немилостиво перекатили молодца.

– В хорошем ходу железные изделия. Но они в значительных массах требуют много вьючного скота и быстро портят спины верблюдам. Зато металлическая мелочь, вроде подносов, замков и прочего, продаются с большой выгодой. И всё-таки главный предмет кашгарской торговли – чай. Он не в пример лучше бомбейского, разнообразнее, с неповторимым букетом ароматов и вкуса. Тем паче, как считают азиатцы, морские путешествия дурно влияют на его качество, превращая в лежалое сено. И англичане никак не могут победить этот изъян, – Чокан краем глаза заметил, как фрейлины Елены Павловны, сидящие перед круглым столиком, накрытом чайными приборами, переглянулись. Княгиня Одоевская отставила чашку на блюдечко, не донеся до рта, а княжна Львова даже наклонилась понюхать содержимое своей чашки, уморительно сморщив нос. Замечать такие курьёзы в свете было не принято, и штаб-ротмистр позволил себе улыбку лишь кончиком губ, скрытых усами. – Мы через Чугучак и Кульджу получаем в основном байховый и калмыцкий кирпичный, но главная элита: цабет, фу, атбаш и зелёный чай – почти не привозят в эти города. Монополия чайного импорта тоже может стать нашей, ибо продовольствие края скотом, которого там держат крайне мало за недостатком пастбищ, будет зависеть от нас.

– А хлопок? – нетерпеливо напомнил Горчаков.

Чокан, который уже докладывал министру об этом вопросе, понял, что спрашивает он не для себя, а для других присутствующих, высокопоставленных и власть предержащих лиц, от мнения которых многое зависит.

– Хлопок – тоже. Кашгарский хлопок своими достоинствами гораздо выше среднеазиатского, ибо кашгарлыки умеют обходиться с ним как должно и не снимают раньше времени, недозрелым, как в Коканде. А их бумага считается лучшей на территории Шести городов. Прибавьте к этому хотанский шёлк, превосходящий бухарский и кокандский. Притом что они не прилагают старания для воспитания шелковичных червей и улучшения их породы. Однако если возвысится спрос на вывоз шёлка, думаю, это небрежение прекратится, а производство товара увеличится.

Благодарная слушательская аудитория ещё долго сыпала вопросами, так что Чокан мало не охрип, отвечая на них. В конце концов, князь Горчаков сказал:

– Пришла пора думать об обустройстве фактории в Кашгаре. Учитывая подписанный в Пекине договор о торговле, думаю, судьба её решится положительно в самое ближайшее время.

Сердце Чокана ёкнуло и остановилось. Министр выразительно посмотрел на штаб-ротмистра и добавил:

– С назначением консула тоже проблем не возникнет.

Потом гости разошлись по группкам, по парам, и в разных концах гостиной начались другие разговоры. А Чокан остался подле Елены Павловны, ибо она сама завязала беседу:

– Девочкой я жила в Париже и училась в пансионе мадам Кампан. Вместе со мной училась дочь Жоржа Кювье. Он часто навещал её и даже читал лекции в пансионе…

Чокан, услышав имя знаменитого учёного-естествоиспытателя, встрепенулся, у него загорелись глаза.

– …потом мы часто встречались вне пансиона. Сначала благодаря дружбе моего отца с месье Кювье, потом я стала одной из самых его прилежных учениц…

Гутковский тоже увлекался статьями Кювье и заразил любознательного кадета, который перечитал все его работы. Помнится, вместе с Карлом Казимировичем они часто обсуждали его идеи и открытия.

Милютин, также оставшийся на прежнем месте возле кресла княгини, воспользовался паузой и с улыбкой ввернул:

– Покойный император Николай Павлович говорил: «Елена – учёный нашего семейства; я к ней отсылаю европейских путешественников. А если приходят священнослужители и разговор заходит об истории Православной Церкви – тем паче, она им расскажет больше, чем они сами знают».

Остаток вечера проговорили втроём, обсуждая теорию катастроф Кювье и примеривая её на цивилизации людей.

На прощание Елена Павловна сказала:

– Я счастлива, что познакомилась с вами. Такой человек, как вы, Чокан Чингизович, может многое сделать для своего Отечества. Вы повидали мир, ваши знания превосходят самые смелые предположения. Вы лучший представитель своего народа, я бы даже сказала – уникальный.

– Ковалевский Егор Петрович называет его гением, – поддакнул Милютин.

Губы княгини тронула улыбка:

– Я думаю, он не преувеличивает, ибо, без всякого сомнения, нынешние рассказы господина Валиханова не идут ни в какое сравнение с тем, что он представил директору Азиатского департамента, – она снова посерьёзнела и продолжила свою мысль: – Что же касается идей преобразования в степи… они ничуть не уступают реформам Николая Алексеевича, – Милютин с улыбкой поклонился, одновременно благодаря княгиню за похвалу и соглашаясь с ней. – И я буду только рада оказать вам содействие по мере моих возможностей. Но… – возникшая пауза встревожила штаб-ротмистра, приготовившегося вкусить ложку дёгтя, – думаю, что наибольшую пользу своему народу вы принесёте, живя вместе с ним. Вы в степи не только образец для подражания, а активный деятель, несущий свет и прогресс.

Кажется, Чокан покраснел, ибо эта женщина читала его душу и высказывала то, что, пройдя через долгие размышления, уже оформилось в твёрдое, обдуманное решение.

***

Чокан вышел на просторное крыльцо Михайловского замка, на ходу натягивая перчатки. Швейцар, провожающий гостей княгини, громким поставленным голосом выкликнул:

– Экипаж господина штаб-ротмистра султана Валиханова!

Запахнув шубу от ветра (вобщем-то, не такая уж и морозная зима в столице, в степи бывает крепче!), он объявил вознице, замершему с вожжами в руках в ожидании приказа:

– К графу Блудову.

Встречный ветер бросил колючую сухую крупку в лицо, Чокан приподнял воротник. Широкая улица, по которой неслись его санки, расступалась, отгоняя по обе стороны толчею. Другие экипажи, не столь резвые, сторонились, освобождая дорогу лихачу. Поздний вечер застал столицу не в полудрёме, а гуляющей по заснеженному проспекту. Мимо летели обрывки фраз, смех, храп чужих лошадей и топот копыт. Казалось, что не он мчится вперёд, а величественная громада города летит ему навстречу с каменными объятиями. На память пришли строчки Пушкина: «Люблю тебя, Петра творенье…». Воистину, можно ли было его не любить!

Он не смущался поздним часом своего визита. Семидесятипятилетний граф Дмитрий Николаевич исправно приглашался на все четверги Елены Павловны, но не мог себе позволить являться туда регулярно в силу возраста и здоровья. Однако на память не жаловался и ум имел бойкий, живо интересующийся всем происходящим. Бывшего у графа накануне четверга Чокана Блудов строго-настрого обязал из Михайловского замка ехать прямиком к нему, чтобы в подробностях поведать о том, кто там был и что говорил. «Хоть среди ночи, друг мой! Меня сон не берёт в положенное время, как прежде. Часа на два забудусь, а потом хоть глаз выколи. Я и днём могу подремать. А вам постелим в опочивальне, будете спать королевичем!».

К графу Блудову ввёл Чокана Ковалевский, как он сам полушутя-полусерьёзно говорил: «Прежде чем шагать вперёд, оглянись назад, познай день вчерашний». Дмитрий Николаевич в пятнадцать лет поступил на службу в Московский архив. Потом, уже живя в Петербурге, он по поручению императора Николая I занимался описанием документов времён Петра I и Екатерины I, покойного Александра I, императрицы Анны Иоановны, секретных донесений о самозванке-княжне Таракановой, об обстоятельствах прихода к власти императора Николая I и прочих важнейших бумаг, доступ к которым далеко не каждому смертному был открыт.

Стоит ли говорить, каким подарком для Чокана стало знакомство с этим человеком! Он сам корпел над старинными рукописями, изучая историю тюркских племён, составляя родословную своего народа, покупал их, когда выпадал случай. Но о таких масштабах и мечтать не смел. Нет, сметь-то он смел, отчего же не помечтать? Но мечты и возможности, как водится, глядели в разные стороны. И вот выпал уникальный случай общения с корифеем архивов, потому-то степной историк с такой жадностью внимал каждому слову графа, и эти беседы стали для него настоящей наградой.

Работа в архиве свела Блудова с Карамзиным, когда тот писал «Историю государства Российского», и связала искренней дружбой на всю жизнь. К помощи графа в поисках исторических источников прибегал Пушкин в пору изучения истории Петра Великого. Впрочем, с Пушкиным Блудова связывали тёплые дружеские отношения ещё со времён «Арзамаса». Это литературное общество было создано в 1815 году, и в числе основателей его числился Дмитрий Николаевич, у него дома на Невском проспекте и собирались. Несмотря на то, что «Арзамас» через три года распался, его деятельность сказалась не только на дальнейшем развитии литературы вообще, но и оставила неизгладимый след в сердцах самих членов общества, для которых остроумные (порой весьма едкие) поэтические дуэли с противниками из шишковской «Беседы», кроме доставления морального удовлетворения, популярности среди читающей публики, были хорошей школой, вырабатывающей литературный вкус и оттачивающей язвительный стихотворный слог. Тёплые дружеские отношения, сложившиеся под сенью шутливых поэтических муз, они пронесли через всю жизнь, которая развела их пути-дороги в разные стороны, и лишь случай нет-нет да и позволял им время от времени пересекаться.

Чокан, конечно, не застал время тех литературных сражений, родившись двадцатью годами позже, однако слава арзамасцев достигла даже их сибирской глуши. И он, будучи юным кадетом, листая столичные журналы, которые ему любезно предоставляли и инспектор классов (по сути директор) Ждан-Пушкин, и учитель истории Гонсевский, и Гутковский, и семья Капустиных, неизменно привечавшая его как родного, знал, что творилось в писательских кругах Петербурга. Но тогда он даже помыслить не мог, что окунётся в самую гущу этой жизни. Такой притягательной и такой недосягаемой, почти сказочной, сочинённой…

– Куда прёшь, раззява!!! – вопль возницы и последовавший за ним звучный свист хлыста выдернули штаб-ротмистра из полудремотных раздумий. Он разлепил глаза и подался вперёд, пытаясь разглядеть в снежном крошеве причину ярости своего кучера.

Из-под взвившегося хлыста с проворством неуклюжего медведя метнулся человек. Его мотало из стороны в сторону. «Пьяный!» – догадался Чокан. Впрочем, судя по одежде, он не был нищим или бездомным, а скорее – мелким чиновником. Потрёпанная шинелишка была мятая и измаранная, видимо, не раз вывалянная на слякотной дороге, когда её хозяин терял равновесие. Люди на тротуаре расступались перед ним, одни – выражая сочувствие, другие – возмущение. Нарушитель спокойствия тем временем проковылял на недосягаемое для хлыста расстояние и, обернувшись к обидчику, разразился сквернейшей бранью. Заплетающийся язык с трудом ворочал пудовые слова, так что их смысл скорее угадывался в клубке брехучести. Он даже вздёрнул костлявый кулак, грозясь намять бока Ваньке-извозчику… однако не удержался на ногах и кулём повалился в снег. Толпа зароптала громче. Но тут раздался свисток квартального, и страж порядка вместе с дворником протолкался к пьяному. Как его поднимали и чем кончился инцидент, штаб-ротмистр уже не видел, поскольку кучер дожидаться разборок не стал и погнал дальше. Почему-то сразу вспомнились бедный чиновник Башмачкин из «Шинели» Гоголя и Макар Девушкин Достоевского. «Бедные люди»… Да-а… Блистательная столица поражала не только роскошью, парадным великолепием, но и жалкой, бесприютной нищетой. Торжественные фанфары, сопровождавшие пышные формы легендарного города, которые всегда звучали в голове, когда Чокан ими любовался, как-то незаметно сникли и замолкли. А глаза непроизвольно стали цепляться за одинокие фигуры, сгорбившиеся от холода, выхватывать среди прохожих молодых людей в студенческих фуражках, одетых в лёгкие сюртуки и пальто – не по погоде, глубоко прячущих озябшие руки в карманах. Вон нищенка в лохмотьях, с надеждой протягивающая ладонь к проходящим мимо барыням. Шарманщик, уныло крутящий ручку скрипучего ящика, заикающегося однообразными повторами, а рядом – мальчик с картузом в руке, собирающий мелкие монетки от щедрот гуляющей публики. В степи он тоже видел бедноту, но здесь она была другая… Хотя её каким боком не поверни – краше не станет. Да, он знал, что иная голытьба сама виновата в своём плачевном состоянии: только попадись в руки монетка – стремглав летит в питейное заведение утопить «соломинку», способную удержать на плаву. Но далеко не все таковы. А сколько находится богатеев, которые безнаказанно дурят простаков, наживая на том состояния? И букву закона для них не подберёшь, чтоб уличить… И в степи… неграмотный народ, боящийся властей как чёрт ладана, легко обирать что ушлому нахрапистому соседу, что нагрянувшим «по долгу службы» казакам. Хорошо, что начавшиеся реформы не обошли вниманием свод судебных законов. Может быть, удастся навести порядок… ну, хоть относительный. Сначала здесь, в России, потом – в кайсацкой степи. Которая хоть и далеко от столицы, но все преобразования у русских накладывают отпечаток на жизнь кочевых аулов, начинают меняться порядки, понятия о справедливости…

Возок затормозил у четырёхэтажного особняка, не доезжая двух домов до угла Литейного проспекта… №80… Перед славной историей этого дома будут благоговеть потомки. А он, султан Валиханов? Он тоже благоговеет. Да. И трепетно вступает на порог, помнящий следы Пушкина, Жуковского, Батюшкова, Дениса Давыдова и… и многих, многих других, что составляют гордость Отечества. Здесь, в голубой гостиной, арзамасцы собирались по четвергам (везёт этим четвергам! Как выбирают этот день? Методом тыка? Или он обладает особым, магнетическим притяжением?).

«День вчерашний» ожидал штаб-ротмистра в своём кабинете, куда проводил его лакей. В столь поздний час Чокан не ожидал увидеть графа одетым в светлые брюки, мягкий замшевый сюртук и белую рубашку, правда, без галстука и с расстёгнутой верхней пуговкой. В привычку русского барина вошло заворачиваться в обломовский халат, особенно на ночь глядя, и шмыгать по полу домашними тапками без задников. Дмитрий Николаевич был обут в светлые туфли. Он поднялся из кресла навстречу гостю, ступая легко и бесшумно.

– Де́ржите слово, юноша, – он протянул обе руки для приветствия по восточному обычаю. – Весьма похвально.

Мягкость хозяина в обращении с оттенком добродушной насмешливости привели Чокана в прекрасное расположение духа, мигом схлынула скованность, и он почувствовал себя если не дома, то по крайней мере у старого друга. Понятно, почему арзамасцам так вольготно было здесь сочинять, шутить, да и просто собираться компаниями.

Пока штаб-ротмистр, усаженный в кресло, рассказывал о приёме в Михайловском замке, а старик, расположившийся напротив подле маленького круглого столика, с живым интересом внимал ему, лакей принёс на серебряном подносе чай и печенье, молча расставил чашки тончайшего фарфора и, повинуясь лёгкому взмаху хозяйской руки, удалился.

Граф слушал внимательно, изредка вставляя замечания, вроде: «Да, Англия меряет политическую выгоду одними торговыми барышами, понятия добрососедства и содружества напрочь отсутствуют в её представлениях», однако, когда Чокан замолк, разглагольствовать о внешней политике не стал, а переключился на другую тему.

– У вас большое будущее, друг мой, – заявил он после недолгой паузы, внимательно, с улыбкой глядя на своего гостя, словно подводя итог своим соображениям. – Далеко не каждого природа дарит столькими талантами, и не каждый умеет их развить, а главное – употребить наилучшим образом.

Чокан смутился. Похвалы всегда приятно слышать, особенно если знаешь, что звучат они не из лести и лукавства, не ради шкурной выгоды, дабы приобрести могучее покровительство, а вместе с ним чины, должности, богатство. Однако ему казалось, что здесь, в России, слишком преувеличивают его скромные достоинства. И потому испытывал неловкость от подобных речей, исходящих от людей, которые сами достойны были восхищения и до которых ему, как он полагал, ещё тянуться и тянуться, чтобы встать вровень.

– Что вы собираетесь делать дальше? Есть какие-нибудь планы?

– Собираюсь вернуться в степь…

– Как?! – лицо президента Академии наук выражало неподдельное изумление. – С вашими способностями! Знаниями! Зарыться в глуши! – он всплеснул руками и с досадой хлопнул себя по коленям. – Здесь, в столице, простор для вашей незаурядной личности, для карьеры! Насколько мне известно, вы нарасхват не только у светил науки, но и у военного ведомства. Как вы умудряетесь всё успевать, никому не отказывая, и не разорваться на части – загадка для многих. Егор Петрович говорил мне, что вы, помимо прочего, ещё и прекрасный художник, и талантливый картограф. Понятно, почему Генеральный штаб немедленно оформил вас в свой штат. Такого бесценного сотрудника терять преступно!

– Так ведь я и не отказываюсь от службы! – запротестовал Чокан против подозрений уклониться от дел. – Я и сейчас только тем и занимаюсь, что составляю карты Средней Азии и Восточного Туркестана в военно-учёном комитете…

– Один?!

– Господь с вами, Дмитрий Николаевич! Их больше ста пятидесяти! Я руковожу картографами и отслеживаю точность, делаю поправки, основываясь на своих чертежах и зарисовках. Кроме этого, читаю лекции в Географическом обществе, учёные-ориенталисты1010
  Ориенталисты – востоковеды.


[Закрыть] крайне заинтересованы в привезённых мною материалах…

– Ещё бы! – понятливо согласился граф. – В тех краях никто не был. А учёба? Вы говорили, что намерены поступить в университет.

Чокан пожал плечами:

– Да, собирался. Но оставил эту затею.

– Почему?

– Оказалось, что мои знания много превосходят университетский курс. Я добыл их не только в путешествии, но и по многочисленным письменным источникам. Впрочем, некоторые лекции я посещаю как вольнослушатель…

– Так почему же вы хотите вернуться в степь? Сколько я помню из истории, все азиаты, попадая в столицу, добивались расположения представителей власти и стремились закрепиться здесь на службе. Взять хотя бы султана Малой орды Ширгазы, о котором я вам рассказывал. Служил в адъютантах при графе Зубове, фаворите Екатерины. Но добился столь высокого положения в военных сражениях, с оружием в руках заслужил чины и звания, сделал карьеру. Ваши же гениальные мозги стоят много дороже подвигов на поле брани. Стоит лишь пальцем шевельнуть…

Чокан перебил мудрого старика, хоть это было и не в его правилах. Иначе тот увлёкся бы ещё больше и совершенно напрасно:

– В степи я нужнее.

Блудов остановился на полуслове с открытым ртом да так и замер. Было видно, что в голове его проносятся догадки, одна другой изобретательней, наконец, он закрыл рот и понимающе кивнул. А Чокан улыбнулся:

– Княгиня Елена Павловна тоже так считает. На прощание она сказала мне: «…наибольшую пользу своему народу вы принесёте, живя вместе с ним. Вы в степи не только образец для подражания, а активный деятель, несущий свет и прогресс».

– Что ж… надо признать: ваш выбор заслуживает глубокого уважения. Другой в этой ситуации выбрал бы карьеру.

Больше этот вопрос не обсуждали, а заговорили о насущных делах. Правнука Аблая интересовала законотворческая деятельность графа. Два «Свода законов», изданные под руководством Блудова, упорядочивали систему наказаний за уголовные преступления, разделяли власть судебную и административную, ликвидировали сословные суды и вводили суды присяжные. Это были реформы, способные устранить неразбериху, путаницу, неопределённость при вынесении приговоров и наказаний. Чокан жаждал разобраться в них досконально, ибо степные разбирательства грешили ещё большими недостатками, а порядок наводить рано или поздно (главное – не опоздать, хоть и кавалерийские наскоки ни к чему хорошему не приведут) придётся.