Текст книги "Большая душа"

Глава XII

Когда хлопоты с лотереей были закончены, Дося волей-неволей должна была «сесть под арест», как сама она называла такие наказания, – увы! – налагаемые на нее далеко не впервые. Итак, на другой же день в комнате Подгорской в присутствии самой хозяйки и всех троих юных устроителей лотереи состоялся розыгрыш билетов. А когда гости ушли и хозяйки снова остались одни, Досины ботинки были торжественно водворены в шкаф и заперты на ключ ее крестной, а сама Дося с этой минуты оказалась в роли узницы.

Как нарочно, в первое же утро своего «заключения», когда долгий сон, незаметно убивающий часы, был бы особенно желанным, Дося проснулась чуть ли не с зарей.

Майское солнышко ласково улыбалось девочке, словно подбадривая ее и приглашая на волю. А легкий утренний ветерок чуть-чуть колебал кисейную занавеску незакрытого на ночь окошка. Дося быстро вскочила с постели, натянула чулки, накинула на плечи легкий ситцевый халатик и, косясь в сторону ширм, за которыми спала крестная (себе Дося стелила постель на кушетке), девочка прошмыгнула к окну.

Так и есть!.. Эта труженица Лиза уже встала. Даром что ее хозяйка на даче, – маленькая служанка поднялась в свой обычный час и теперь, стоя на подоконнике, перемывала окно, что-то напевая, по своему обыкновению.

– Лиза, Лизонька! – шепотом окликнула девочку Дося. Но Лиза не слышит – вся с головой ушла в работу. Говорить же громче Дося ни за что не решится: пожалуй, еще крестная проснется, и ей попадет.

– Господи, какая счастливица эта Лиза! – и легкий вздох вырвался из груди девочки. – Дорого бы я дала сейчас, чтобы очутиться там, возле нее… Как это приятно, должно быть, повиснуть вот так, как птица, в воздухе… Расчудесно, право! Взглянешь вверх – над тобой голубое небо. Посмотришь вниз – одна жуть, дух захватывает… Дивно! Чудесно! Когда так очутишься между небом и землей, можно легко вообразить себя маленькой эльфой, той самой Дюймовочкой, что носилась по воздуху в скорлупе ореха, запряженной майскими жуками…

И, оседлав своего любимого конька, Дося размечталась… Приятно было хотя бы в мечтах очутиться сейчас в окне возле Лизы. Тем более, что мечты эти не так уж и трудно осуществить на деле… Ну, да! Понятно… Крестная, наверное, проснется еще не скоро. На репетицию ей надо не раньше одиннадцати часов, и она, Дося, сто раз успеет вернуться домой до ее пробуждения. Вот только небольшое затруднение – отсутствие башмаков. Гм!.. Не очень-то приятной будет прогулка, пусть и недальняя, по двору в одних чулках… А если кто из жильцов навстречу попадется, так и вдвойне неприятно. И, как нарочно, у нее нет даже ночных туфель. А галош, которыми она могла бы заменить башмаки, она вовсе не признает…

«Вот разве что завернуть ноги в газетную бумагу? Все-таки получится нечто вроде обуви. А ведь это будет, пожалуй, самое лучшее», – пришла к неожиданному решению девочка.

И теперь уже ничто в мире не могло остановить Досю. Она мигом разыскала листы старой газеты и две бечевки и соорудила из них что-то наподобие бумажных лаптей, то есть попросту обернула ноги газетой и перевязала их у щиколоток веревками. Теперь, шурша своей импровизированной обувью, крадучись, как кошка, Дося проскользнула в коридор хозяйской квартиры, а оттуда – в кухню.

К счастью, Луши, хозяйской прислуги, обслуживавшей жильцов, здесь не было, и Дося, никем не замеченная, выбежала на лестницу. На миг у нее в голове мелькнула мысль забежать к Вене, чтобы захватить и его с собой, но она тотчас отбросила этот план за его полной непригодностью…

Нет, нет, на этот раз Веня не должен ничего знать! Он такой благоразумный, этот Веня, начнет еще отговаривать… Он и тогда не очень-то охотно согласился идти к Лизе, смотреть Велизарихины богатства. А сейчас, после той злополучной истории, и подавно не согласится. Да еще, пожалуй, и ей, Досе, чего доброго помешает…

– Нет, уж лучше я одна пойду!

И, порешив на этом, Дося быстро перебежала двор (на ее счастье, тоже пустой в эту минуту) и, птицей влетев на третий этаж, где находилась квартира Велизаровой, что было сил затрезвонила у ее двери.

– Никак это ты, Дося? – искренне изумилась отворившая дверь Лиза.

– Я… Я… Собственной персоной, как видишь, Лизонька! Уж ты извини, пожалуйста, что на этот раз незваной гостьей. Я знаю отлично, что хозяйка твоя уехала, иначе бы, конечно, не рискнула явиться.

– Уехала. На даче она. Ну, коли пришла, так уж входи. Небось не явится нежданно-негаданно, как намедни, моя старуха, да и рано еще для нее. Поезд, поди, еще не скоро придет с дачи… А ты, собственно, зачем ко мне явилась, де вонька? – со своей обычной грубоватой лаской осведомилась Лиза.

– Батюшки! – вдруг увидев Досины ноги в не совсем обычном для них виде, удивленно развела она руками. – Да никак ты в бумажных лаптях, миленькая? Ну и придумщица же ты, Дося… Да с чего ж это ты обулась таким манером?

– Вот, видишь ли, – немного краснея от смущения за свою ложь, стала фантазировать юная гостья, – вот, видишь ли, проснулась я нынче раненько, с петухами, подбежала к окну и увидела тебя за работой. И мне ужасно, страшно, безумно захотелось сегодня помыть окна с тобой вместе… А крестненькая спит так чутко-чутко всегда, как птичка, ей-Богу. И вот, чтобы ее не разбудить и не стучать башмаками, я, за неимением туфель, изобрела себе вот это… А ведь недурно придумано, да, Лизонька?

– Недурно-то, недурно, вот только непрочно больно, – засмеялась словам приятельницы доверчивая Лиза. – Ну, коли прибежала, да еще в газетных башмаках, делать нечего, придется дать тебе позабавиться нынче, – продолжала она со своей обычной добродушной усмешкой. – Пойдем-ка в горницы… Стой, только я тебе передник свой повяжу сначала, не то вся вымажешься. Ишь, капотик-то у тебя какой – одно заглядение!

С этими словами Лиза отвязала и сняла с себя полосатый рабочий фартук и надела его на Досю.

– Ну, теперь ты вроде заправской служанки у меня, – любуясь хорошенькой белокурой девочкой, весело заключила она. – Принимайся же скорее за работу, да смотри, не ленись!

Но торопить Досю не было нужды.

С сияющим, радостным лицом, вооруженная тряпкой, девочка вскочила на подоконник и принялась за работу.

– Я уже все окна вымыла, осталось только протереть их хорошенько, – поясняла ей Лиза, – ну, Бог тебе в помощь, а я на кухню пойду. У меня и там работы немало, а ты смотри в оба, да не вертись больно. Не дай Господи, сорвешься – косточек не собрать!

И с этими словами она исчезла за дверью.

А Дося была, как говорится, на седьмом небе от счастья.

Осуществилось ее давнишнее горячее желание! Вот она стоит спиной ко двору, лицом к окну с наружной стороны подоконника, крепко уцепившись одной рукой за верхнюю часть рамы. Совсем так, как это делала, мо́я окна, Лиза.

Другая рука в это время быстро и энергично водит тряпкой по мутным еще от мыла стеклам верхней наружной части оконной рамы.

В один миг эта работа закончена. Верхняя часть первого окна готова… Стекла протерты, и Дося спрыгивает на пол, чтобы перетереть нижние части рам, уже стоя на полу, внутри комнаты. Затем перекочевывает ко второму окошку… Отсюда – к третьему и, наконец, – к последнему, четвертому.

«Господи, какая легкая и приятная работа! – думается девочке. – Хоть бы каждый день, каждое утро ею заниматься – ни когда бы, наверное, не соскучилась, ни когда!»

Заканчивая протирать последнее окошко, Дося нарочно задержалась, все еще стоя на подоконнике с обращенным к небу лицом. Синее-синее, как исполинский сапфир нежнейшего светлого оттенка, сияет оно нынче над ней. Солнце горит на нем исполинским лучистым алмазом. Золотая, нестерпимо яркая паутина его лучей слепит глаза…

Запрокинув назад голову, ослепленная солнцем, сияющая Дося чувствует себя сейчас счастливейшим существом в мире. В самом деле, уж не принцесса ли она сейчас, не та ли самая сказочная принцесса, что живет в своем замке на скале у моря?.. Скала нависла над морской пучиной, то лазурно прозрачной и тихой-тихой, то бурно пенящейся волнами, там, внизу. А наверху, над ее головой, летают белые орлы… И еще какие-то птицы, название которых сейчас никак не приходит в голову… Конечно, это они, а не голуби на крыше большого дома. А в королевском замке играет музыка… Это маленькие пажи перебирают серебряные струны лютен, чтобы порадовать и развлечь ее, их юную принцессу. И вот старый король, ее отец, зовет к себе дочь…

– Дося, Дося!

Он действительно зовет ее, кричит негромко:

– Дося, Дося!

Только какой у него нежный и слабый голос!..

– Сейчас! – весело и звонко отзывается вся ушедшая в свои яркие грезы девочка, живо представляющая себя в роли маленькой принцессы. – Сейчас!

Она быстро поворачивается всем корпусом на звуки еще раз раздавшегося за ее спиной голоса…

Слишком быстро… Слишком резко… Ноги внезапно теряют под собой опору. Рука, влажная и скользкая от мыла, беспомощно отрывается от гладкого выступа рамы, и с быстротой птицы маленькая фигурка в ситцевом капотике пестрым комком летит вниз…

Глава XIII

Дикий, пронзительный вопль в тот же миг нарушает тишину огромного дома. Это кричит смуглая черненькая девочка, минутой раньше появившаяся в одном из окон квартиры музыканта на четвертом этаже.

– Дося, Дося! Спасите! Помогите! Дося! Дося!

И весь большой дом сразу просыпается от этих криков…

Все его окна в один миг заполнились людьми, во дворе столпился народ.

– Кто убился? Кого спасать? – слышатся отовсюду тревожные возгласы. Толпа во дворе все увеличивается, все растет.

Теперь маленький пестрый комочек, распластанный на молоденькой зеленой травке, окружен взволнованными, суетящимися и испуганными людьми. Пестрый комочек недвижим, и толпящиеся вокруг люди боятся прикоснуться к нему.

– Насмерть, должно быть… Не шевелится даже… – глухо звучит чей-то робкий голос.

– А может, и не насмерть? Из которого этажа-то свалилась?

– Из третьего, никак…

– Велизарихина Лизутка, что ли?..

– Да нет, другая… Актрисина никак крестница…

– Ах ты Господи!..

– Доктора бы скорее…

– Побежали, да чего уж там… Попа тут, а не доктора, стало быть, нужно…

– А может, еще отдышится… Всяко бывает…

– Куда уж там!.. Ребенок ведь еще… Много ли надо, чтобы убиться?..

– Глядите-ка, люди добрые, ноги-то у ней в бумагу обернуты! Чудно́, право… Да что же это такое?..

– Дорогу, господа, дайте дорогу… Пропустите!

– Кто это? Доктор?

– Из сорок девятого номера музыкант…

– Так чего же он-то?.. Нешто чем помочь может?

Но тем не менее толпа, повинуясь энергичному окрику, подалась, раздвинулась, и молодой черноволосый человек с бритым лицом, в бархатной куртке, подошел к распростертой на земле девочке.

Бледная, дрожащая, как в лихорадке, Ася сопровождала брата, не переставая лепетать плохо повинующимися ей губами:

– Подними ее, Юра, и унесем к нам… У нас ей будет лучше… И доктора, ради Бога, доктора, скорее!.. Может быть, жива еще… Дышит!.. Господи!.. Господи!.. Да приведите же его скорее сюда!

Последние слова девочки относятся уже к толпе. И как бы в ответ на них незнакомый маленький старичок появился, словно из-под земли вырос перед ней.

– Пострадавшую прежде всего следует внести в дом, – раздался его спокойный, уверенный голос.

Без слов, осторожно и легко Юрий Львович Зарин при помощи старичка доктора подняли с земли маленькое неподвижное тело. Перед глазами собравшихся мелькнуло на миг бледное, как известь, без кровинки, лицо и плотно сомкнутые глаза Доси…

– Померла, значит, – раздается чей-то соболезнующий голос.

И вдруг громкий, пронзительный, сразу переходящий в причитание плач перекрывает все остальные голоса.

Это отчаянно, причитая и всхлипывая, рыдает Лиза, успевшая первой спуститься во двор и переживающая мучительные минуты.

– Матушка, Владычица Богородица! Святитель Божий, Николай Милостивец, что ж это, Господи! Досенька, миленькая, родненькая наша!.. Да на кого ж ты меня покинула?.. Да куды ж мне таперича голову приклонить! – тонким, срывающимся голосом по-деревенски голосит она.

– Молчите! Вы можете побеспокоить ее. Не надо этого, – неожиданно услышала Лиза над своим ухом незнакомый голос и, увидев смуглое, безусое, строгое сейчас лицо и серьезные черные глаза, внимательно взглянувшие ей в лицо, тотчас же замолкла, оборвав свои причитания на полуслове.

Юрий Львович снова обратился к маленькому старичку:

– Моя сестра права, лучше всего девочку пока перенести к нам. У нас спокойно и тихо, а родственницу пострадавшей следует осторожно подготовить к известию о несчастье.

С этими словами юноша осторожно понес бесчувственную Досю к своей квартире. Ася и доктор последовали за ним, Лиза тоже поплелась сзади.

А толпа еще долго не расходилась. Люди, взволнованные бедой, продолжали строить догадки и предположения: будет или не будет жить пострадавшая девочка…

* * *

Веня проснулся от неистовых криков. Он нынче проспал дольше обыкновенного и сейчас, разбуженный криками и последующим шумом во дворе, долго не мог понять, в чем дело.

А когда он, второпях одевшись и выскочив на двор, узнал о случившемся, Дося была уже в квартире Зариных. Не помня себя, чуть живой от волнения, с тревожно бьющимся сердцем, маленький горбун бросился туда. Дверь квартиры музыканта была открыта настежь, и у порога Веня столкнулся с Асей. При виде маленького горбуна дрожащая всем телом Ася, вся в слезах, бросилась к нему.

– Это вы… Вы, Веня… Хорошо, что вы пришли, а я бегу сейчас оповестить ее крестную… Она все еще без памяти… Доктор приводит ее в чувство… Господи, что будет, если она умрет? Такая милая, добрая, красивая!.. И это я… Я одна, одна во всем виновата! Я случайно увидела ее в окошке и так удивилась, что не смогла удержаться от крика: «Дося!» А она услышала, повернулась, оступилась… И вот теперь она… Она, быть может, уже умирает! – с рыданием закончила девочка и, не дожидаясь ответа Вени, махнула рукой и бегом бросилась вниз по лестнице. А Веня, еще более взволнованный и испуганный, едва держась на ногах, прошел в комнаты.

Дося лежала на широкой оттоманке в уютном маленьком кабинете Юрия Львовича. Ее белокурая головка с рассыпавшимися локонами покоилась на подушке, и молодой хозяин квартиры при помощи служанки ежеминутно менял на этой бедной головке холодные компрессы и давал ей нюхать соль, в то время как старичок доктор накладывал повязку на разбитую и вывихнутую при падении ногу девочки.

Веня приблизился к оттоманке, неслышно встал в ногах и с трепетом вгляделся в помертвевшее лицо своей подруги.

«Дося, бедная Дося! Неужели она умрет?» – с отчаянием и мукой пронеслось в голове мальчика.

И, словно отвечая на его мысль, доктор обратился к Юрию Львовичу:

– У бедняжки сотрясение организма… Что же касается вывиха ноги и ушиба ребер, то это само по себе не может представлять существенной опасности. Сейчас необходимо как можно скорее привести пострадавшую в чувство и дать ей лекарство.

– Вы все-таки надеетесь на благоприятный исход, доктор? – с тревогой обратился к врачу Зарин.

– Пока трудно сказать что-либо определенное… Я осмотрел ее и кроме упомянутых повреждений ничего не нашел. Вся суть, повторяю, в общем сотрясении организма.

Не успел Веня как следует вникнуть в эти малопонятные для него слова и осознать их смысл, как на пороге комнаты появилась Подгорская.

Торопливой походкой Ирина Иосифовна приблизилась к оттоманке и, обессиленная от волнения, опустилась на колени перед распростертой без признаков жизни крестницей.

Сколько раз Веня видел тетку и крестную своей приятельницы, но ни когда не замечал на лице актрисы такого выражения, как в это мгновение. Страх, отчаяние и глубокая нежность к Досе чередовались на этом бледном от ужаса лице.

Как ни был убит своим собственным горем и страхом потерять Досю маленький горбун, но он не мог не заметить ее переживаний. Слишком тяжело переносила несчастье, случившееся с ее крестницей, эта дама, всегда казавшаяся Вене чересчур строгой, суровой и несправедливой к Досе.

«Она любит Досю! Любит мою бедняжечку! Она страдает за нее, а я-то считал ее холодной эгоисткой», – думал маленький горбун, уже совсем иными глазами глядя на Ирину Иосифовну. А та, стоя на коленях в изголовье Досиного ложа и нежно разглаживая мягкие, рассыпавшиеся по плечам волосы крестницы, шептала чуть слышно:

– Детка моя, бедная моя детка! Любимая моя крошка!.. Только живи… Только живи, моя Дося! Господи! Сохрани мне ее, ты, Всемилостивый и Всемогущий!..

Глава XIV

Между тем юный организм Доси всеми своими силами боролся с последствиями перенесенного сотрясения.

Здоровая, крепкая натура пострадавшей девочки ни за что не хотела уступать, сдаваться. Падение с третьего этажа для иного, более слабого и хрупкого ребенка могло бы стать роковым, смертельным, однако Дося еще жила…

Ее сердце слабо, но все же билось. Холодные компрессы, нюхательные соли и подкожные впрыскивания постепенно сделали свое дело, и она наконец с легким стоном открыла глаза. Мутным взглядом, морщась от нестерпимой боли в поврежденной ноге и ушибленном боку, девочка обвела лица присутствующих и, не заметив крестной, остановила глаза на Вене. Слабая улыбка в тот же миг озарила внезапно прояснившееся личико. Она узнала своего друга.

– Это ты, горбунок? – чуть слышно прошептала девочка. – Подойди ко мне.

И когда, едва сдерживая судорожно сжимавшие ему горло рыдания, Веня придвинулся к изголовью Доси, закрывая от нее все еще стоявшую на коленях Ирину Иосифовну, девочка с усилием подняла руку, положила ее на ладонь горбуна и быстро-быстро заговорила все тем же срывающимся шепотом:

– Послушай, горбунок, ты не говори крестненькой, что мне очень больно… Что я так страдаю… И как все это было… тоже не говори. А то она разволнуется, бедняжка… Я ведь все отлично помню. Я мыла окна, оступилась и упала… Ах, как было странно, горбунок, и ничуть не страшно!.. И пускай крестненькая знает, что нисколько не страшно и не больно… И пусть не сердится на свою несносную, гадкую Доську и не наказывает ее… Скажи ей все это, горбунок мой миленький… И еще скажи, что в другой раз этого со мной ни за что уже не случится, ей-Богу… Мне же и без того стыдно, что я опять ее обманула и убежала, даже без башмаков, хотя должна была сидеть тихонько и смирненько дома «под арестом». И еще скажи, что ее Доська получила хороший урок и что теперь-то она уже остепенится… Во что бы то ни стало остепенится, непременно, честное слово! Да и придется остепениться, волей-неволей… Три месяца пронесутся быстро, их и не заметишь даже… А там и – тю-тю, – уедем мы отсюда с крестненькой. Уедет несносная Доська и будет служить в театре. Будет ходить по сцене, размахивать руками, изображать «толпу» и получать за это жалованье. Понимаешь, горбунок? Зарабатывать будет Дося, самостоятельно! Ой-ой, как больно! – неожиданно вскрикнула девочка, хватаясь за голову.

– Вам вредно много разговаривать! Полежите спокойно, тогда и поправитесь значительно скорее, – осторожно склоняясь к ее изголовью, тихо произнес старичок доктор.

Дося удивленными глазами посмотрела ему в лицо.

– То есть как это? Скоро поправлюсь? Разве я больна и должна лежать в постели? – не то испуганно, не то изумленно вырвалось у нее.

И тут только она заметила незнакомую ей обстановку.

– Горбунок, миленький, да где же это я, скажи мне, пожалуйста? – совсем уже тихо и растерянно прошептала она.

– Не беспокойтесь, вы у друзей, милая Дося… – послышался новый, еще незнакомый девочке голос, и Юрий Львович подошел к больной и встал рядом с Веней.

– Господи! Да никак это наш музыкант, горбунок, миленький, скажи? Или мне только показалось? – и снова улыбка расправила до этой минуты сведенное судорогой боли лицо девочки.

– Нет, не показалось, это действительно я, не раз игравший на скрипке для вас и для вашего маленького друга, – с ответной улыбкой произнес Юрий Львович.

– Ах, как я рада, как я рада наконец познакомиться с вами!.. Горбунок, Ася, где вы? Не правда ли, какое счастье!.. Теперь-то уж, раз мы знакомы, я посмею попросить вас сыграть мне и Вене что-нибудь. Я так люблю вашу скрипку! И, право же, если я и на самом деле больна, то от нее я тотчас же выздоровею и сама отправлюсь к крестненькой. Я так боюсь, чтобы это мое падение из окна не подействовало на нее слишком сильно.

Тут Ирина Иосифовна не выдержала и, протянув руки, осторожно обвила ими плечи Доси.

– Твоя крестненькая здесь, моя детка! Я здесь, с тобой… Я около тебя… И все знаю… И не сержусь нисколько на мою бедняжку… Но, ради Бога, не волнуй себя разговорами, полежи тихо, спокойно, – прошептала она с глубокой нежностью.

– Вы здесь, крестненькая?.. Вы здесь, дорогая? И не сердитесь на меня? О, не сердитесь! Лучше накажите меня. Я виновата, ужасно виновата перед вами! Нельзя было уходить. Но… но… вы подумайте только! Я так долго мечтала очутиться наверху, между небом и землей! Точно на скале, над морем… И вот дождалась-таки… Я взобралась на скалу у старого замка над морем… Ну да, я и правда была там, у старого замка короля, где маленькие пажи так чудесно играют на лютнях и где море шумит и клокочет под скалой внизу…

– Она начинает бредить. Не отвечайте ей ничего. Девочке необходим покой. Он сейчас – самое важное для благоприятного исхода болезни, – внушительно произнес доктор, взглянув в загоревшиеся лихорадочным огнем глаза Доси, в ее то бледневшее, то красневшее лицо.

– Да, да, я не потревожу ее, – так же шепотом ответила ему Подгорская, – я только поцелую ее… Дося, детка моя, слышишь ли, что говорит тебе твоя крестная? Я забыла все, я все простила, не волнуйся же, дитя мое!

Веня взглянул на Ирину Иосифовну и опять не узнал в ней прежней – суровой и холодной воспитательницы. Ее лицо дышало таким неподдельным, по чти материнским чувством к девочке, такой любовью, на какую Ирину Иосифовну никто не считал способной, – и любовью, и горем… Растроганного Веню неудержимо потянуло броситься к Подгорской и ободрить, успокоить взволнованную участью крестницы актрису.

Однако бедная Дося не слышала этих ласковых, добрых слов своей крестной, не видела обращенного к ней ласкового, любящего взора. Она снова впала в беспамятство – к полному огорчению доктора и окружающих ее друзей.