Текст книги "Записки институтки"

Глава XXIII. Прости, родная

Странно успокоенная лежала Нина, когда я снова склонилась над ней. Ее дыхание со свистом вылетало из груди, а глаза как бы померкли. Увидев меня, она попыталась улыбнуться, но не смогла.

– Люда, наклонись ниже… – расслышала я ее чуть внятный шепот.

Я поспешила исполнить ее желание.

– У меня на кресте медальон… ты знаешь… В нем моя карточка и мамина… Возьми этот медальон себе на память… о бедной маленькой Нине!

На страшной своей худобой грудке блестел этот маленький медальон с выложенными бриллиантиками инициалами княжны. Я не раз видела его. С одной стороны была карточка матери Нины – чудной красавицы с грустными и строгими чертами, а с другой – изображение самой княжны в костюме маленького джигита, с большими, смеющимися глазами.

Я не решалась принять подарок, но Нина упрямо проговорила через силу:

– Возьми… Люда… возьми… я так хочу!.. Мне он не нужен больше… Я люблю тебя больше всех и хочу… чтобы это было твое… И еще возьми вот эту тетрадку, – и она указала на красную тетрадку, лежавшую у нее под подушкой, – это мой дневник, мои записки. Я все туда записывала, все… все… Но никому, никому не показывала. Там все мои тайны. Ты узнаешь из этой тетрадки, кто я… И как я тебя любила, – тебя одну из всех здесь, в институте…

Тут я не выдержала и горько заплакала, прижимая к губам оба подарка Нины.

– Бедная Люда, бедная Люда, как тебе скучно будет одной! – тихим голосом проговорила она и вдруг, точно виноватая, добавила с неизъяснимым чувством глубокой любви и нежности:

– Прости, родная!

Тишина вновь воцарилась в комнате. Опять только тиканье часов нарушало безмолвие… Прошла минута, другая – молчание. Я подождала немного – ни звука… Княжна, казалось, дремала, положив худенькую ручку на грудь, а другой рукой перебирала складки одеяла и сорочки быстрыми судорожными движениями.

Я тихо позвала:

– Нина!..

Ответа не было… Пальцы перебирали все медленнее и медленнее. Наконец рука бессильно упала на постель.

Она забылась сном, беспомощная и прелестная в своей возвышенной и трогательной красоте…

Я долго смотрела на нее, а потом на цыпочках вышла из комнаты.

В эту ночь я спала мало и тревожно, поминутно просыпаясь и беспокойно всматриваясь в серую мглу теплой майской ночи.

Под утро я заснула очень крепко и вздрогнула от испуга, когда услышала будивший нас звонок.

«Как там Нина?» – мучительно думалось мне.

Мы сошли в столовую и уже приготовились к молитве, как вдруг неожиданно вошла Maman – бледная, с усталыми и красными глазами.

– Дети, – дрожащим голосом громко проговорила она, – ваша маленькая подруга княжна Нина Джа-ваха скончалась сегодня ночью!

Темные круги пошли у меня перед глазами.

Я потеряла сознание…

* * *

Она лежала такая худенькая и неожиданно вытянувшаяся в своем маленьком, но пышно убранном белом гробу. Казалось, ей сейчас можно дать лет пятнадцать-шестнадцать, этой маленькой одиннадцатилетней девочке.

Матенька заботливо расчесала роскошные косы княжны и окутала ее головку двумя мягкими волнами черных кудрей. На восковом личике с плотно сомкнутыми, точно слипшимися стрелами ресниц смерть запечатлела свой пронизанный холодом поцелуй.

Оно было величаво и спокойно, это недетское лицо, мертвое и прекрасное новой таинственной красотой. Странно, резко выделялись на изжелта-белом лбу две тонкие, прямые черточки бровей, делавшие строгим, почти суровым бледное мертвое личико.

В полдень ее перенесли в особую палату, поставили на катафалк из белого глазета вышитый серебром и золотом белый гроб с зажженными перед ним с трех сторон свечами в тяжелых подсвечниках, принесенных из церкви. Всю комнату убрали коврами и пальмами из квартиры начальницы, превратив угрюмую лазаретную палату в зимний сад.

Мы окружили гроб с милыми останками княжны и, в ожидании панихиды, слушали всхлипывающую Матеньку.

– Уж так она тихо-тихо отошла, голубка наша белая, – плачущим голосом говорила добрая сиделка. – Ни стона, ни жалобы… Только все просила: «Отнеси меня в сад на лужайку, Матенька, я небо хочу видеть». Потом все барышню Власовскую звала: «Люда, говорит, Люда, приди ко мне…» Все о Кавказе бредила, о горах да о крылышках каких-то… А к утру забылась немного… Ну я, грешным делом, сама тоже вздремнула. Только чувствую, кто-то мне точно в лицо дунул… Гляжу, а княжна-то, голубушка, на постельке сидит, ручки вперед протянула, а лицо такое светлое-светлое у нее. «Прощай, – шепчет мне чуть слышно, – за мной мама пришла… На Кавказ едем…» Побледнела как простыня и упала на подушку… Так и скончалась святая душенька ангельская… – закончила свой рассказ Матенька.

Некоторые наши заплакали, другие рыдали навзрыд, а у меня не было слез. Точно клещами сдавило мне грудь, мешая говорить и плакать. Прислонившись к гробу, я судорожно схватилась за его край, едва держась на ногах.

– Вы бы прилегли малость, – посоветовала мне Матенька, испуганная моим видом, – не свалиться бы вам. Ишь ведь, бледные какие стали… не лучше покойницы!

Я едва слышала ласковую старушку и не отходила от княжны, жадно впиваясь в лицо покойной скорбными, но сухими глазами. Ужасное, невыразимое, никогда еще не испытанное горе со страшной силой охватило меня.

«Ее нет, а ты, ты теперь одинока, – твердила я про себя, – умерла, уснула навсегда твоя маленькая подруга, и не с кем будет делить тебе здесь горе и радость…»

«Прости, родная!» – постоянно звучал в моих ушах глухой, болезненно-хриплый голос, полный глубокой тоски и муки…

«Прости, родная!..» Что значили эти вещие слова княжны? Предчувствовала ли она свой близкий конец и прощалась со своей бедной маленькой подружкой или же так трогательно просила у нее прощения за невольно причиняемое ей горе – вечную разлуку с ней, умирающей?..

И вдруг острая мысль пронзила мой мозг. Сон об эльфах оказался вещим… Душа Нины высоко поднялась над нами и, прозрачная, чистая, как маленький эльф, утонула в эфире бессмертия…

Мои глаза были все так же сухи и в то время, когда дрожащие от волнения голоса старших пропели «Вечную память», когда закончилась панихида и отец Филимон, разжав восковые руки покойницы, вложил в них образок святой Нины.

Чье-то рыдание, сухое и короткое, надрывающее душу, огласило комнату.

Это плакала Ирочка Трахтенберг, не успевшая проститься с княжной. Maman, с добрыми, покрасневшими глазами, в черном платье и траурной наколке, поднялась на ступени катафалка и, склонившись над своей мертвой любимицей, разгладила ее волосы по обе стороны белого и ровного, как тесемочка, пробора. Крупные, горячие слезы закапали на руки Нины, а губы Maman судорожно искривились, силясь удержать рыдания.

– Да, дети, это была золотая, благородная, честная душа! На редкость чистая!.. – обратилась она к нам тихим, но внятным голосом.

«Чистая! Честная! Святая! И лежит здесь без дыхания и мыслей, а мы, ничем не лучше, шаловливые и капризные, будем жить, дышать, радоваться!..» – звучало у меня в голове, и какое-то озлобление неожиданно охватило мою детскую душу.

Четыре дня стояла покойница в ожидании приезда отца, которого уже известили по телеграфу о смерти Нины.

На пятый день он приехал – во время панихиды, когда мы меньше всего ожидали его появления.

Он вошел быстро, стремительно, еще молодой и чрезвычайно красивый высокий брюнет в генеральской форме. Мертвенно-бледный, с судорожно подергивающимися губами под черной полоской тонких, длинных усов, он направился прямо к гробу.

Не берусь описать то страшное, мрачное отчаяние, которое я увидела на этом мужественном лице. Я помню только не то крик, не то стон, вырвавшийся из груди отца при виде мертвой дочери… Но это было так потрясающе, так мучительно, что мои нервы не выдержали, и я зарыдала в ответ на этот крик, зарыдала тем благотворным, отчаянным рыданием, которое отчасти смягчает тяжесть горя. А он все стоял, схватившись обеими руками за край гроба и впиваясь мрачно горевшими глазами в лицо своего единственного, навеки потерянного ребенка…

На другой день ее хоронили.

Отпевание было в нашей церкви, где столько раз так горячо молилась несчастная девочка.

Весна, так страстно любимая Ниной, хотела, казалось, приласкать маленькую покойницу в последний день ее пребывания на земле. Луч солнца скользнул по восковому личику и, ударившись о золотой венчик на лбу умершей, разбился на сотню ярких искр…

«Боже мой, – думала я, мучительно вглядываясь в любимый образ, окутанный тонкой и прозрачной дымкой фимиама, – неужели я уже никогда не услышу ее милого голоса? Неужели все-все кончено?..»

А в ушах звенело и переливалось на тысячу ладов: «Прости, родная!» – последние слова подруги, обращенные ко мне…

Одна за другой подходили институтки к гробу, поднимались по обитым черным сукном траурным ступеням катафалка и с молитвенным благоговением прикладывались к прозрачной ручке усопшей.

Голоса едва звучали сквозь сдавленные рыдания…

В этой безысходной печали всей тесно сплотившейся институтской семьи чувствовалась всеобщая привязанность к маленькой княжне, безвременно вырванной из нашего круга жестокой смертью… Да, все, все любили эту чудесную девочку!..

Ее похоронили в Новодевичьем монастыре – вдали от родины, куда она так стремилась в последние дни!..

Все время отпевания отец Нины не отпускал край гроба, не отрывал глаз от потемневшего мертвого личика. Когда гроб вынесли, он шел до монастыря не сзади, а рядом с белым катафалком с княжеской короной.

При виде печальной процессии, маленького гробика, скрытого под массой венков, целой колонны институток, следовавших за гробом, прохожие снимали шапки, истово крестились и провожали нас умиленными взглядами.

Но больше всего поражал прохожих вид высокого, статного красавца генерала, идущего у самого гроба без шапки, со страшными, блуждающими глазами…

При последнем прощании с дочерью в монастырской церкви он не застонал и не зарыдал, как это обычно бывает. Все тот же мрачный, блуждающий взгляд, полный отчаяния… Когда начальница отрезала прядь черных кудрей его дочери и подала ему, он молча посмотрел сначала на нее, потом на прядь, конвульсивно зажал в руке волосы и закрыл лицо рукой.

Все это я видела как сквозь сон. В моих ушах, заглушая пение и голоса институток, звучали только последние слова моей дорогой Ниночки: «Прости, родная!..»

Ее опустили в могилу, забросали землей, сровняли холмик и поставили на нем крест из белого мрамора с надписью:

«Здесь покоится княжна Нина Джаваха-оглы-Джамата».

Наверху креста значилось:

«Спи с миром, милая девочка».

Князь долго смотрел на холмик, на крест, на надпись, и взор его по-прежнему казался почти безумным.

Такого тяжелого, отчаянного горя я никогда еще не видела…

В тот же день он уехал из Петербурга.

Глава XXIV. Выпуск. – Сюрприз

Потянулись тяжелые дни одиночества. Я тосковала по Нине, мало ела, мало говорила, но зато с неожиданным рвением принялась за книги. В них я хотела потопить мое горе… Два оставшихся экзамена были довольно легкими, но мне было чрезвычайно трудно сосредоточиться для подготовки. Глубокая тоска – последствие бурного душевного потрясения – мешала мне учиться. Частые слезы туманили взор, устремленный в книгу, и не давали читать.

Я напрягла все свои усилия и выдержала два последних экзамена так же блестяще, как и предыдущие… Помню, как точно во сне отвечала я на задаваемые вопросы, помню похвалы учителей и ласковые слова начальницы, которая с кончиной ее любимицы перенесла на меня всю свою нежность.

– Ты сильно изменилась, девочка, – говорила Maman. – Привезли тебя румяным украинским яблочком, а увезут хилой и бледной. Знаю, знаю, как тяжело терять близких, и понимаю, как тебе грустно без Нины. Ты ведь так ее любила! Но, милая моя, на все воля Божья: Нину призвал к себе Господь, а воля Его свята, и мы не должны роптать… Впрочем, – прибавила Maman, – Нина все равно долго жить не могла бы. Она была такая слабая, болезненная, и тот роковой недуг, который так рано свел в могилу ее мать, вряд ли пощадил бы и Нину… И потому, – заключила княгиня, – не горюй о ней…

Видя, что мои глаза наполнились слезами при воспоминании о милой подруге, Maman поспешила прибавить:

– А учишься ты прекрасно! Пожалуй, будешь первой ученицей в классе.

Первой ученицей! Я об этом и не думала, но слова Maman невольно наполнили мое сердце самыми честолюбивыми замыслами… В первый раз после смерти Нины я неожиданно ощутила какое-то душевное удовлетворение. Быстро подсчитав свои баллы, я не без восторга убедилась, что они превосходят отметки Додо – самой опасной соперницы.

Спустя три дня нам раздали бюллетени с баллами.

Ура! Я была первой в классе!

Меня на мгновение охватила почти бурная радость, но – увы! – только почти, и только на мгновение… Какой-то внутренний голос зловеще шептал мне: «Этого не было бы, если б княжна Джаваха не лежала в могиле, потому что Нина непременно была бы первой». И острая боль потери мигом заглушила нечаянную радость…

Я написала маме еще до Нининой смерти о моих успехах, потом послала ей телеграмму о кончине княжны, а теперь отправила ей длинное и нежное письмо с просьбой подробно написать, кого и когда она пришлет за мной, так как многие институтки уже начали разъезжаться.

А между тем институтская жизнь обогатилась еще одним событием, происходившим ежегодно в конце мая: наступил день выпуска старших.

Накануне лучшие ученицы из выпускных, окончившие институт, ездили во дворец получать высшие награды из державных рук государыни. Мы, младшие, с волнением смотрели на ряд карет, подъехавших к зданию института, в которых наши выпускные в парадных платьях отправились во дворец, и с нетерпением ждали их возвращения. Они вернулись восхищенные, умиленные лаской августейших хозяев, и показывали покрытые бриллиантами шифры и золотые и серебряные медали, которые рельефно выделялись на голубом бархате увенчанных коронками футляров.

В день выпуска была архиерейская служба, мало, однако, подействовавшая на религиозное настроение выпускных. Виновницы торжества поминутно оглядывались на церковные двери, в которые входили их родственники, заполняя церковь нарядной и пестрой толпой…

После обедни нас повели завтракать. Старшие, особенно шумно и нервно настроенные, даже не прикасались к подаваемым им «в последний раз» казенным блюдам. Обычную молитву перед завтраком они пропели дрожащими голосами. После завтрака весь институт во главе с начальством, опекунами и почетными попечителями собрался в зале. Сюда же толпой хлынули родные, приехавшие за своими ненаглядными девочками, отлученными от родного дома на целых семь лет, а иногда и больше.

Публичный акт начался.

Исполнен был народный гимн, после которого девочки поочередно подходили к столу, за которым восседало начальство, низко приседали и получали наградные книги, аттестаты и Евангелие с молитвенником «в память института», как выражалась начальница.

После раздачи наград начальство обходило выставку ручных работ и рукоделий девочек.

Тут выделялся портрет самой Maman, мастерски исполненный масляными красками одной из старших.

Воспитанницы пели, играли в четыре, восемь и шестнадцать рук, показывая все свое искусство, приобретенное в стенах института.

Наконец зал огласился звуками прощальной кантаты, сочиненной одной из выпускниц и положенной на музыку ее подругой. В незамысловатых сердечных словах, сопровождаемых такой же незамысловатой музыкой, прощались они со стенами института, в которых протекло их детство, резвое, беззаботное, веселое, прощались с товарками и подругами, прощались с начальницей, с доброй матерью и наставницей, с учителями, пролившими яркий свет учения в их детские души.

Особенно трогательно было прощание подруг:

 
Прощайте, подруги, Бог знает, когда
Мы с вами увидимся снова…
Так пусть же почиет над каждой из нас
Его благотворное слово… –
 

выводил, с трудом сдерживая рыдания, дружный девичий хор.

Кантата смолкла…

Начались слезы, возгласы, рыдания… Молодые девушки прощались, как родные сестры, на вечную разлуку. Боже мой! Сколько было здесь искренних поцелуев, сколько слез, горячих и светлых, как сама молодость!

Прощания кончились…

К институткам подошли опекуны, начальство… Maman сказала речь, трогательную и прочувствованную, в которой коснулась наступающих для выпускных новых обязанностей добрых семьянинок и полезных тружениц.

– Я надеюсь, милые дети, – так закончила свою речь княгиня, – что вы, вспоминая институт, вспомянете раз-другой и вашу Maman, которая была иной раз строга, но душевно вас любила.

Едва она успела закончить, как все эти пылкие девушки окружили ее, со слезами целуя ее руки, лепеча слова любви и признательности…

Потом они побежали в дортуар – переодеваться в праздничные наряды, ожидавшие их наверху.

А меня среди всеобщего веселья неожиданно охватило гнетущее настроение. Вот здесь, в этой самой зале, еще так недавно стояла освещенная елка… И маленькая чернокудрая девочка, одетая джигитом, лихо отплясывала лезгинку… В этой же самой зале она, эта маленькая черноокая грузиночка, поверяла мне свои тайны, мечты и желания… Тут же гуляла она со мной и Ирой, тут, сияя своей яркой южной красотой, рассказывала нам о своей далекой, чудной родине…

Где она, милая, чернокудрая девочка? Где он, маленький джигит с прекрасным личиком? Где ты, моя Нина, мой прозрачный эльф с золотыми крылышками?..

Не торопясь я последовала за нашими на церковную паперть, опираясь на руку Краснушки, особенно льнувшей ко мне после смерти моей бедной подружки.

Маруся Запольская, сердечная, добрая девочка, чутко понимала все происходившее в моей душе и всеми силами старалась мне помочь.

Через полчаса на паперть вышли выпускные – в воздушных белых платьях, в сопровождении родных и помогавших им одеваться воспитанниц других классов. Они заходили на минутку в церковь, а затем по парадной лестнице спускались в швейцарскую.

Петр, сверкая своей парадной формой, с эполетами на плечах и алебардой в руках, широко распахивал двери перед выпущенными в большой мир юными девушками.

И какие же они были хорошенькие – все эти Маруси, Раечки, Зои, в их грациозных нарядах, с возбужденными, разгоревшимися, еще почти детскими личиками. Вот идет Ирочка. Она сдержаннее, серьезнее и как бы холоднее других. Ее платье роскошно и богато… Белый шелковый лиф с большим бантом удивительно к лицу этой гордой барышне.

Ирочка – аристократка, и это сразу видно…

Не потому ли так любила ее чуткая и гордая Нина?

Ирочка прошла паперть и готовилась спуститься вниз, но вдруг, обернувшись, заметила меня и быстро подошла.

– Власовская, – произнесла она, мило краснея и отводя меня в сторону, – будущей зимой я приеду из Стокгольма на три сезонных месяца. Вы позволите мне навестить вас в память о Нине?.. Я так хотела бы поговорить о ней… Но сейчас ваша рана еще не зажила и было бы безжалостно растравлять ее…

Я изумилась.

От Ирочки ли я слышу все это?

– Вы ее очень любили, мадемуазель Трахтенберг? – невольно вырвалось у меня.

– Да, я ее очень любила, – серьезно и прочувствованно ответила она, и тихая грусть разлилась по этому гордому аристократическому личику.

– Ах, тогда я буду вам очень рада! – воскликнула я и с детским порывом потянулась поцеловать моего недавнего злейшего врага…

Последние выпускные уехали, и институт сразу притих.

Понемногу стали разъезжаться и остальные классы. Я целые дни проводила в саду с книгой на коленях и глазами, задумчиво устремленными в пространство.

Однажды в полдень, после завтрака, я одиноко гуляла по дальней аллее, где так часто бывала с моей ненаглядной Ниной. Мои мысли, как обычно, были где-то далеко…

Вдруг в конце аллеи показалась невысокая, стройная фигура дамы в простом темном платье и скромной шляпке.

«Верно, к начальнице…» – мелькнуло у меня в голове, и, не глядя на незнакомку, я сделала реверанс, уступая ей дорогу.

Дама остановилась… Знакомое, близкое, дорогое, родное лицо мелькнуло из-под темной сетки вуали.

– Мама!!! – отчаянно вскрикнула я на весь сад и упала ей на грудь.

Мы обе зарыдали неудержимыми, счастливыми слезами, целуя и прижимая друг друга к сердцу, плача и смеясь.

– Ах! Как я счастлива, что опять вижу тебя, Людочка, моя дорогая Людочка!.. Покажи-ка, как ты изменилась… Я уже думала, что никогда тебя не увижу… – всхлипывая, шептала мама и снова целовала и ласкала меня.

Я взглянула на нее: почти год разлуки со мной не прошел даром. Ее худенькое, миниатюрное личико было по-прежнему очаровательным и моложавым. Только новая морщинка пролегла между бровями, да две горькие складки оттянули углы ее милого рта. Небольшая пышная прядь волос спереди засеребрилась ранней сединой…

– Как ты выросла, Люда, рыбка моя, моя золотая! Только какая же ты бледненькая стала! И кудрей моих нету!.. – говорила мама, оглядывая меня любящим взглядом, одним из тех, которые не поддаются описанию.

Мы обнялись крепко-крепко и пошли вдоль аллеи.

– Мамочка, а как же Вася? Ты решилась оставить его одного? – спросила я, сладко замирая от прилива нежности.

Она в ответ только счастливо улыбнулась:

– Он здесь.

– Кто? Вася?

– Ну конечно, здесь, приехал со мной за своей сестренкой. Он идет сюда с твоими подругами… Я нарочно не взяла его с собой, чтобы не нарушить радости нашей первой встречи… Да вот и он!

Действительно, это был он, мой пятилетний братишка, миниатюрный, как девочка, с отросшими за зиму кудрями, делавшими его похожим на херувима. В один миг я бросилась вперед, схватила его на руки, так что его щегольские желтые сапожки замелькали в воздухе, а белая матроска слетела с головы…

– Милый мой, хороший мой! – восторженно повторяла, – узнал, узнал свою Люду?

– Узнал? Конечно, узнал! – важно ответил мальчик. – Ты такая зе, только стлизеная…

И снова поцелуи, смех, шутки окруживших нас институток…

Я была как в чаду, пока сбрасывала казенную форму и одевалась в «собственное» платье, из которого уже немного выросла. Сразу же после этого мы с мамой отправились за разными покупками, потом обедали с мамой и Васей в гостинице, в их маленьком номере…

Опомнилась я только к ночи, когда, уложив Васю на пузатом диванчике, мы с мамой улеглись на широкую гостиничную постель.

Мы проболтали с ней до рассвета, прижавшись друг к другу.

На другой день, в десятом часу утра, мы все втроем были уже на кладбище, перед могилкой моей почившей подруги. Мы опустились на колени перед покрытым цветами зеленым холмиком. Мама проговорила со слезами на глазах:

– Мир праху твоему, незабвенная девочка! Спасибо тебе за мою Люду!

И она до земли поклонилась милой могилке.

Я повесила на белый мрамор креста голубой венок незабудок и тихо шепнула: «Прости, родная!» – удивив брата, не спускавшего с меня наивных детских глазенок.

А птицы так и заливались в этом мертвом, благоухающем цветами царстве…

Мы с мамой встали с колен, вытирая невольные слезы…

Мне не хотелось покидать дорогую могилу, но надо было торопиться. Мы еще не уложили вещи, а поезд уходил в три часа.

Я еще раз взглянула на белый крестик и, прижав к груди подаренный мне Ниной медальон, мысленно поклялась вечно помнить и любить моего маленького друга…

Вернувшись в гостиницу, я быстро сложила мои книги и тетради. Среди них была отдельно завернутая дорогая красная тетрадка, которую передала мне перед самой смертью Нина. Я все не решалась приняться за ее чтение. Мама уже знала из моего письма об этом подарке Нины.

– Приедем домой и вместе будем читать записки твоей подруги, – сказала она.

Только мы успели уложить все наши вещи, как слуга доложил, что меня желает видеть какой-то генерал. Мы с мамой были чрезвычайно удивлены.

– Просите, – сказала мама.

Спустя минуту в комнату вошел пожилой генерал с очень приветливым лицом.

– Я пришел по поручению моего племянника, генерала князя Джавахи, – начал он. – Князь Джаваха просил меня передать вам, милая девочка, его глубокую и сердечную благодарность за вашу привязанность к его незабвенной Нине. Она часто и много писала отцу про вашу дружбу… Князь во время своего пребывания в Петербурге был так расстроен смертью дочери, что не мог лично поблагодарить вас и поручил это сделать мне… Спасибо вам, милая девочка, сердечное спасибо…

Я не могла удержаться от слез при этом напоминании о моей дорогой, незабвенной подруге и горько расплакалась.

Генерал нежно обнял меня и поцеловал.

Потом он разговорился с мамой, расспрашивал про наше житье-бытье, спросил о покойном папе.

– Как! – воскликнул генерал, когда мама сообщила ему о военной службе папы. – Значит, отец Люды – тот самый Власовский, который пал геройской смертью в последнюю войну! О, я его знал, хорошо знал!.. Это был душа-человек!.. Я счастлив, что познакомился с его женой и дочерью. Как жаль, что вы уже уезжаете и что я не могу пригласить вас к себе.

Но надеюсь, вы осенью привезете вашу дочь обратно в институт?

– Разумеется, – ответила мама.

– Ну, так время еще не ушло! – воскликнул генерал. – Я ведь теперь буду жить в Петербурге. Когда ваша дочь вернется, я часто буду навещать ее в институте. Надеюсь, что и она будет бывать у нас, а в будущие каникулы, быть может, мы все вместе поедем на Кавказ – посмотреть на места, где жила Нина… Пусть ваша дочь считает, что у нее теперь двумя родственниками больше: генералом Кашидзе, другом ее отца, и князем Джавахой, отцом ее безвременно умершей подруги…

Все это было сказано очень трогательно, искренне. На глазах старика даже показались слезы. Взволнованный, он распростился с нами и обещал этим же летом побывать у нас на хуторе.

Через несколько часов, шумя колесами и прорезая оглушительным свистом весенний воздух, поезд мчал нас – маму, меня и Васю – в далекую, желанную, родимую Украину…