Текст книги "Записки институтки"

Глава XVII. Высочайшие гости

Однажды, дней через десять после съезда институток, когда мы чинно и внимательно слушали немецкого учителя, толковавшего нам о том, сколько видов деепричастий в немецком языке, неожиданно громко раздался густой и гулкий удар колокола.

«Пожар!» – вихрем пронеслось в наших мыслях. Некоторым сделалось дурно. Надю Федорову, бесчувственную, на руках вынесли из класса. Все повскакали со своих мест, не зная, куда бежать и что делать.

Классная дама и учитель переглянулись, и мадемуазель Арно торжественно произнесла:

– Успокойтесь, это государыня!

– Государыня приехала! – ахнули мы, и сердца наши замерли в трепетном ожидании.

Государыня! Как же это сразу не пришло нам в голову, когда вот уже целую неделю нас старательно готовили к приему высочайшей посетительницы. Каждое утро до классов мы заучивали всевозможные фразы и обращения, которые могут встретиться в разговоре с императрицей. Мы знали, что приезду лиц царской фамилии всегда предшествует громкий удар колокола, висевшего у подъезда, и все-таки в последнюю минуту, ошеломленные и взволнованные, мы страшно растерялись.

Мадемуазель Арно кое-как успокоила нас, усадила на места, и прерванный урок возобновился. Мы видели, как поминутно менялась в лице наша классная дама, стараясь во что бы то ни стало сохранить присутствие духа, видели, как дрожал учебник грамматики в руках учителя, и их волнение невольно заражало нас.

«Вот-вот она войдет, давно ожидаемая, желанная гостья, войдет и сядет на приготовленное ей на скорую руку кресло…» – выстукивало мое встревоженное сердце.

Ждать пришлось недолго. Спустя несколько минут дверь широко распахнулась и в класс вошла тоненькая дама небольшого роста, с большими, выразительными карими глазами, ласково глядевшими из-под низко надвинутой на лоб меховой шапочки, с длинным дорогим боа на шее поверх темного, чрезвычайно простого коричневого платья.

С ней была Maman и очень высокий, плотный широкоплечий офицер с открытым, чрезвычайно симпатичным, чисто русским лицом.

– Где же государыня? – хотела я спросить Нину, вполне уверенная, что вижу свиту императрицы, но в ту же минуту почтительно выстроившиеся между скамьями девочки, низко, чуть не до самого пола приседая, проговорили громко и отчетливо, отчеканивая каждый слог:

– Здравия желаем, Ваше императорское величество!

И тотчас же за первой фразой последовала вторая – то же самое на французском языке.

Сомнений не было. Передо мной были государь и государыня.

«Так вот они!» – мысленно произнесла я, сладко замирая от какого-то нового, еще не понятного мне чувства.

В моем впечатлительном и несколько мечтательном воображении мне представлялась совсем иная царская чета. Я ожидала торжественного появления монархов среди толпы нарядных царедворцев в богатых, шитых золотом парчовых костюмах, с головы до ног украшенных драгоценными камнями…

А передо мной – простое коричневое платье и военный сюртук одного из гвардейских полков столицы. Вместо величия и пышности – простая, милая и ободряющая улыбка.

– Здравствуйте, дети! – прозвучал густой и приятный бас государя. – Чем занимались?

Maman поспешила объяснить, что у нас урок немецкого языка, и представила царской чете мадемуазель Арно и учителя. Государь и государыня милостиво протянули им руки.

– А ну-ка, я проверю, как вы уроки учите, – шутливо кивнул нам головой государь и, обведя класс глазами, поманил сидевшую на первой скамейке Киру Дергунову.

У меня замерло сердце, так как Кира, славившаяся своей ленью, наверняка не выучила урока – я была в этом уверена. Но Кира и глазом не моргнула. Вероятно, ее отважная белокурая головка со вздернутым носиком и бойкими глазенками произвела приятное впечатление на царскую чету, потому что Кира получила милостивый кивок и улыбку, придавшие ей еще больше храбрости. Глаза Киры с полным отчаянием устремились на учителя. Они поняли друг друга. Он задал ей несколько вопросов из прошлого урока, на которые Кира ответила бойко и удачно.

– Хорошо! – одобрил государь и отпустил девочку на место.

Потом его взгляд еще раз обежал весь класс и на миг остановился как раз на мне. Смутный, необъяснимый трепет охватил меня от этого проницательного и в то же время ласково-ободряющего взгляда. Я слышала биение моего сердца… Какая-то широкая волна подкатила к горлу, сдавила его, наполняя глаза теплыми и сладкими слезами умиления. Близость монарха, его простое, доброе, отеческое отношение, его – великого и могучего, держащего судьбу государства и миллионов людей в своих мощных руках, – все это заставило содрогнуться впечатлительную душу маленькой девочки. Казалось, и государь понял, что во мне происходило в эту минуту, потому что глаза его засияли еще большей лаской, а полные губы мягко проговорили:

– Пойди сюда, девочка.

Взволнованная и счастливая, я вышла на середину класса, по примеру Киры, и отвесила глубокий реверанс.

– Какие-нибудь стихи знаешь? – снова услышала я ласкающие, густые, низкие ноты.

– Знаю стихотворение «Erlkönig»[19]19
  Баллада И. В. Гёте «Лесной царь».


[Закрыть], – тихо-тихо ответила я.

– Всегда прибавляйте «Ваше императорское величество», когда их величества спрашивают, – шепотом подсказал мне учитель.

Но я только недоуменно вскинула на него глаза и тотчас же отвела их, вперив пристальный, немигающий взгляд в богатырски сложенную фигуру обожаемого Россией монарха.

«Кто едет так поздно сквозь ветер и ночь?..» – начала я робким и дрожащим от волнения голосом, но чем дальше я читала стихотворение, добросовестно выученное мной к предыдущему уроку, тем спокойнее и громче звучал мой голос, и закончила чтение я вполне уверенно.

– Прекрасно, малютка! – произнес ласковый бас государя. – Как твоя фамилия?

Его рука, тяжелая и большая, настоящая державная рука, легла на мои стриженые кудри.

– Власовская Людмила, Ваше императорское величество, – догадалась я ответить.

– Власовская? Дочь казака Власовского?

– Так точно, Ваше императорское величество, – поспешила вмешаться Maman.

– Дочь героя, славно послужившего родине! – тихо и раздумчиво повторил государь, так тихо, что могли услышать только государыня и начальница, сидевшая рядом. Но мое чуткое ухо уловило эти слова доброго монарха.

– Подойди, дитя мое! – прозвучал нежный голосок императрицы, и едва я успела приблизиться к ней, как ее рука в желтой перчатке легла мне на шею, а глубокие, чудесные глаза оказались совсем близко у моего лица.

Я инстинктивно нагнулась, и губы государыни коснулись моей пылающей щеки.

Счастливая, не помня себя от восторга, пошла я на место, не замечая слез, текших по моим щекам, не чуя ног под собой…

Царская чета встала и, милостиво кивнув нам, пошла к двери. Но тут государь задержался немного и крикнул нам весело, по-военному:

– Молодцы, ребята, старайтесь!

– Рады стараться, Ваше императорское величество! – звонко и весело, как бравые солдаты, дружно крикнули мы.

Как только государь с государыней и начальницей вышли в коридор, направляясь в старшие классы, нас быстро построили в пары и повели в зал.

Торопясь, суетясь и мешая друг другу, наши маленькие музыкантши уселись за рояли, чтобы в шестнадцать рук играть тщательно разученный марш-полонез, специально приготовленный к царскому приезду.

Сзади них стояла толстенькая старшая музыкальная дама – взволнованная, с яркими пятнами румянца на щеках.

– Идут! Идут! – восторженно закричали девочки, сторожившие появление царской четы у коридорных дверей.

Музыкальная дама взмахнула своей палочкой, девочки взяли первые аккорды… Высокие гости в сопровождении Maman, подоспевших опекунов, институтского начальства и старших воспитанниц, окруживших государя и государыню беспорядочной гурьбой, вошли в зал и заняли места в креслах, стоявших посередине между портретами императора Павла I и Царя-освободителя[20]20
  Имеется в виду император Александр II.


[Закрыть].

Приветливо и ласково оглядывали высочайшие посетители ряды девочек, затаивших дыхание, боявшихся шевельнуться, чтобы не упустить малейшего движения дорогих гостей.

Мы не сводили глаз с обожаемых государя и государыни, и сердца наши сладко замирали от счастья.

Музыкальная пьеса в шестнадцать рук закончилась, вызвав одобрение государя и похвалу государыни. Вслед за тем на середину вышла воспитанница выпускного класса Иртеньева и на чистейшем французском языке произнесла длинное приветствие – сочинение нашего Ротье – с замысловатым вычурным слогом и витиеватыми выражениями. Государыня милостиво протянула ей для поцелуя руку, освобожденную от перчатки, – маленькую белую руку, унизанную драгоценными кольцами.

Затем вышла воспитанница второго класса, добродушная, всеми любимая толстушка Баркова, и после глубокого реверанса прочла русские стихи собственного сочинения, в которых просто и задушевно выражалось горячее чувство любящих детей к их незабвенным родителям.

Государь явно был растроган. Государыня с влажными и сияющими глазами обняла обезумевшую от восторга юную поэтессу.

Потом все наши окружили рояль с севшей за него воспитанницей, и своды зала огласились звуками чудесной баркаролы. Молодые, сочные голоса слились в дружном мотиве – с массой переливов, искусными трелями и звонкими хорами. Во время пения высочайшие гости покинули свои места и стали обходить ряды институток. Они милостиво расспрашивали ту или другую девочку о ее родителях, успехах или здоровье. Увидев два-три болезненных личика, государь останавливался перед ними и заботливо осведомлялся о причине их бледности. Затем обращался с просьбой к следовавшей за ними Maman обратить внимание на болезненный вид воспитанниц и дать им возможность получать самую питательную пищу. Как раз когда он проходил мимо нашего класса, мой взгляд упал на Нину. Бледная, с разгоревшимися глазами и трепетно вздрагивающими ноздрями, она вся превратилась в молчаливое ожидание. Государь внезапно остановился перед ней.

– Твое имя, малютка?

– Княжна Нина Джаваха-оглы-Джамата, – звонким гортанным голоском ответила Нина.

Государь дружески улыбнулся и погладил глянцевитые косы девочки.

– Твоя родина Кавказ? – по-русски спросила государыня.

– Так точно, Ваше величество!

– А ты любишь свою родину? – спросил государь, все еще не спуская руки с ее чернокудрой головки.

– Что может быть лучше Кавказа! Я очень, очень люблю мой Кавказ! – пылко воскликнула Нина, блестя глазами и улыбкой, делавшей прелестным это гордое личико, смело и восторженно смотревшее прямо в лицо монарха.

– Прелестное дитя! – тихо промолвила государыня и о чем-то заговорила с начальницей.

Видя, что высочайшие гости собираются отъезжать, институтский хор грянул «Боже, царя храни» и закончил таким оглушительно-звонким «ура!», которое вряд ли забудут суровые институтские стены.

Тут уже, пренебрегая всеми условными правилами, которым безропотно подчинялись в другое время, мы бросились всем институтом к монаршей чете и, окружив ее, двинулись вместе с ней к выходу. Напрасно начальство уговаривало нас опомниться и собраться в пары, напрасно грозило всевозможными наказаниями, – мы, послушные в другое время, теперь отказывались повиноваться. Мы бежали с тем же оглушительным «ура!» по коридорам и лестницам и, дойдя до прихожей, вырвали из рук высокого внушительного гайдука соболью ротонду императрицы и форменное пальто государя с барашковым воротником и накинули их на царственные плечи наших гостей.

Потом мы надели теплые меховые калоши на миниатюрные ножки царицы и уже готовились проделать то же и с государем, но он вовремя предупредил нас – отвлек наше внимание подброшенным в воздух носовым платком. Какая-то счастливица поймала платок, но кто-то тотчас же вырвал его из ее рук… В итоге шелковый платок государя был разорван на множество мелких кусочков и дружно разделен «на память» между старшими.

– Распустите детей на три дня! – в последний раз прозвучал драгоценный голос монарха, и царская чета вышла на крыльцо.

Оглушительное «ура!» было ответом, – «ура!», начатое в большой институтской швейцарской и подхваченное тысячной толпой собравшегося на улице народа. Кивая направо и налево, высочайшие гости сели в сани, гайдук вскочил на запятки, и чистокровные арабские кони, дрожавшие от нетерпения и мечущие искры из глаз, быстро понеслись по снежной дороге.

Мы облепили окна швейцарской и соседней с ней институтской канцелярии, любуясь дорогими чертами любимых государя и государыни.

– Господи, как хорошо! Как я счастлива, что мне удалось видеть государя! – вырвалось из груди Нины, и я увидела на ее всегда гордом личике выражение глубокого душевного умиления.

– Да, хорошо! – подтвердила я, и мы крепко-крепко обнялись…

Наше восторженное настроение было прервано Маней Ивановой.

– Как жалко, медамочки, что государь с государыней не прошли в столовую, – чистосердечно сокрушалась она.

– А что?

– А то, что, наверное, нас кормить стали бы лучше. А то котлеты с чечевицей, котлеты с бобами, котлеты и котлеты! С ума можно сойти…

Но никто не обратил внимания на ее слова и на этот раз не поддержал Маню: все считали, что упоминание о котлетах в эту торжественную минуту было совсем некстати. Всех нас охватило новое чувство, вряд ли даже вполне доступное нашему пониманию, но зато безусловно понятное каждому истинно русскому человеку, – чувство глубокого восторга от осветившей нашу душу встречи с обожаемым нами, еще, может быть, бессознательно, великим отцом великого народа.

Мы навсегда запомнили это счастливое для нас событие…

Глава XVIII. Проказы

«Милый лавочник! Пришлите нам, пожалуйста, толокна на пять копеек, пеклеванник в три копейки, непременно горячий, и на две копейки паточных леденцов».

Так гласила записка, старательно нацарапанная Марусей Запольской – нашей вездесущей и всюду поспевающей Краснушкой. Кира поправила ошибки, и записка с новеньким блестящим пятиалтынным[21]21
  Пятиалты́нный – монета достоинством в 15 копеек.


[Закрыть] погрузилась в ее необъятный карман.

Дело в том, что Краснушке ее старшая сестра принесла в прием очень миленький шелковый кошелек собственной работы, в который она положила монетку – на удачу. Недолго думая, девочка извлекла монету и, по примеру старших, написала лавочнику, чтобы получить самые доступные по институтским средствам лакомства. Затем Кира, поднаторевшая в такого рода предприятиях, сунула записку в карман и, взяв маленькую белую кружку, развязно подошла к кафедре и сказала сидевшей на ней Пугачу: «Я хочу пить».

Далекая от всяких подозрений, Арно кивком головы отпустила лукавую девочку. Выскользнув из класса, Кира бегом пустилась по коридору, спустилась по лестнице и заглянула в швейцарскую. Там кроме швейцара Петра и его помощника Сидора сидел маленький, сморщенный, но бодрый и подвижный младший сторож, старик Гаврилыч.

Юркими маленькими глазками он следил за каждым движением своего начальства. Заметив Киру, старик, лишь только Петр вышел зачем-то из швейцарской, опрометью бросился к девочке.

– Гаврилыч, миленький, сбегай в лавочку! Вот тебе записка, там уже все написано, что надо, а вот и деньги. Пятачок себе за труды возьми – только скорее, а как принесешь, за дверь положи, в темном углу, – торопясь и поминутно оглядываясь, просила Кира.

– Слушаю-с, барышня, голубушка, только не попадитесь классным дамам, упаси Боже! – опасливо прошептал Гаврилыч и, взяв записку от Киры, побежал через девичью и черный ход в лавку.

Кира вернулась в класс, стараясь незаметно проскользнуть мимо Пугача, что ей удалось самым блестящим образом.

– Все сделано, – торжественно объявила она Краснушке.

– А кто же пойдет за покупкой, когда Гаврилыч ее принесет? – спросила я.

– Медамочки, давайте я схожу – за кусок пеклеванного и два леденца, – вызвалась Бельская.

– Идет, – согласились Кира и Краснушка в один голос.

– Ну, ступай же! – шепотом приказала Кира, когда ей показалось, что прошло достаточно времени, чтобы Гаврилыч успел вернуться из лавки. Бельская молча кивнула головой и, взяв злосчастную кружку, попросила Пугача отпустить ее напиться.

Возможно, необычная жажда двух самых отъявленных шалуний навела Пугача на некоторые подозрения. Мадемуазель Арно, однако же, отпустила Вельскую, но, дав ей выйти из класса, неожиданно встала и пошла следом. Весь класс замер от страха.

– Что-то будет? Что-то будет? – в ужасе повторяли девочки.

А было вот что. Ничего не подозревавшая Вельская стрелой неслась по коридору и, спустившись по лестнице, побежала к стеклянной двери, за которой, по ее расчету, должны были находиться лакомства, уже принесенные Гаврилычем.

Она не ошиблась: в темном углу за дверью лежал небольшой сверток с толокном, леденцами и завернутый в мягкую обертку горячий, свежеиспеченный пеклеванный хлебец. Вельская сложила все это в карман, едва вместивший сокровища, и уже готовилась покинуть угол, как вдруг резкий оклик заставил ее вскрикнуть от испуга.

Перед ней, разгневанная до последней степени, стояла Арно.

– Это так вы хотите пить? – сердито крикнула она Бельской и прибавила еще строже: – Достаньте из кармана все эти гадости!

«Если б она знала, какие здесь вкусные вещи! И это она называет гадостями!» – мысленно сокрушалась Бельская.

Но мадемуазель Арно явно не разделяла ее вкусов.

Осторожно, с преувеличенной брезгливостью она извлекла «эти гадости» из кармана перепуганной девочки и, держа кулек двумя пальцами, точно боясь испачкаться, взяла за руку Вельскую и торжественно повлекла ее в класс.

«У-у, противная!» – мысленно бранилась попавшаяся шалунья, стараясь освободить свою руку из цепких пальцев классной дамы.

– Итак, одна из ваших подруг, – торжественно начала Арно, войдя в класс и поднимаясь на кафедру, – преступила правила нашего института и должна быть строго наказана. Такие шалости нельзя прощать! Это… это… возмутительно! – горячилась она. – Я буду настаивать на исключении Вельской, если она чистосердечно не покается и не укажет на девушку, купившую ей всю эту мерзость!

Очевидно, мадемуазель Арно была далека от подозрений на Гаврилыча.

– Я иду, – продолжала она, – к инспектрисе, доложить о случившемся.

И, грозно потрясая свертком, она торжественно вышла из класса.

– Бедная Белочка! – сочувственно говорили институтки.

Никому и в голову не приходило назвать Гаврилыча и этим спасти подругу. Все отлично знали, что несчастный старик мог бы из-за нашей шалости потерять насиженное казенное, пусть и очень скромное место и тем самым пустить по миру семью, живущую где-нибудь на чердаке или в подвале.

Жалко, бесконечно жалко было и до смерти перепуганную Бельскую.

– Не горюй, Белочка, ведь это мы с Кирой виноваты, – говорила Краснушка, тоже чуть не плача. – Мы сейчас же пойдем и признаемся, – решительно прибавила она, энергично тряхнув золотисто-красной головкой.

– Стойте! – вдруг вмешалась княжна, все время молчавшая и только хмурившая свои тонкие брови. – Если вы пойдете к инспектрисе, вас исключат точно так же, как и Бельскую: вы обе мовешки или, по крайней мере, считаетесь такими. Я пойду к начальнице и скажу, как и что, только так, чтобы Гаврилычу ничего не было, а вся вина пала бы на меня…

– Но ты пострадаешь, Нина! – протестовали девочки.

– Все-таки не так, как другие на моем месте. Меня не исключат, потому что Maman дала слово отцу беречь меня, и я на ее попечении… И притом я ведь считаюсь парфеткой, а парфеток так легко не исключают. Утри свои слезы, Вельская, а тебе, Краснушка, нечего волноваться, и тебе, Кира, тоже, – все будет улажено. Я ведь помню, как за меня пострадала Люда. Теперь моя очередь. Пойдем со мной к Maman, – кивнула она мне, и мы обе вышли из класса под напутствия и пожелания подруг.

Вдруг Крошка, не говорившая со мной и Ниной более трех месяцев, быстро догнала нас со словами:

– Помиримся, Джаваха!

Нина и я охотно поцеловались с ней в знак примирения.

– Видишь, она тоже хорошая! – расчувствовавшись, сказала я.

Мы в одну минуту пробежали лестницу и коридоры и, остановившись у швейцарской, позвали Петра.

– Что, Maman дома? – спросила княжна.

– Пожалуйте, ваше сиятельство, княгиня у себя, – почтительно ответил швейцар, знавший, что маленькой Джавахе в любое время открыт доступ в квартиру начальницы.

Нина храбро направилась туда, не выпуская моей руки… Я робко переступила порог той самой комнаты, в которую около полугода назад вошла смущенной маленькой провинциалкой.

Княгиня сидела в большом, удобном кресле с каким-то вышиванием в руках. Но на этот раз она не встала нам навстречу с ласковым приветом «Добро пожаловать», а лишь поманила нас пальцем, проронив в недоумении:

– Что скажете, дети?

У меня язык прилип к гортани, когда я увидела это строгое, хотя и приветливо улыбающееся лицо начальницы, ее величественную, стройную фигуру.

– Что скажете, дети? – повторила она, подняв глаза от работы.

Когда начальница заметила Нину, лицо ее стало ласковым:

– А, маленькая княжна, что нового?

Нина выдвинулась вперед и дрожащим от волнения голосом начала свое признание. Добрая девочка боялась не за себя. Назвать Гаврилыча – значило подвергнуть его опасности, а не назвать было очень трудно.

По мере того как говорила Нина, лицо начальницы принимало все более и более строгое выражение, и, когда Нина закончила свою исповедь, выдуманную ею тут же на ходу, лицо княгини стало темнее тучи.

– Я не верю, что это сделала ты – лучшая из воспитанниц, опора и надежда нашего института, – начала она спокойным, но резким голосом, из которого точно по мановению магического жезла исчезли все лучшие бархатные, ласкающие ноты. – Но все равно, раз ты созналась, ты и будешь наказана. Доводить до сведения твоего отца этот поступок, недостойный княжны Джавахи, я не буду, но ты должна сказать, кто принес вам покупки.

При последних словах начальницы Нина вздрогнула всем телом. Ее мысленному взору, как она мне потом рассказывала, живо представились голодные ребятишки выгнанного со службы Гаврилыча, просящие хлеба, и сам сторож, больной и подавленный горем.

– Maman, – скорее простонала, нежели прошептала княжна, – я вам назову это лицо, если вы обещаете мне не выгонять несчастного.

Тут уже княгиня вышла из себя.

– Как! – крикнула она. – Ты еще смеешь торговаться! Я не вижу раскаяния в твоих словах… Напроказничала, хуже того – исподтишка, как самая последняя, отъявленная шалунья, наделала неприятностей, да еще смеет рассуждать! Изволь назвать сейчас же виновного или виновную, или ты будешь строго наказана.

Лицо Нины бледнело все больше и больше. На ее матово-белом лбу выступили крупные капли пота. Она продолжала хранить упорное молчание. Только глаза ее разгорались все ярче и ярче, эти прекрасные глаза, свидетельствующие о душевной буре, происходившей в чуткой и отважной душе княжны…

Княгиня снова подняла на Нину неумолимо строгие глаза, и взоры их скрестились. Вероятно, справедливая и добрая Maman поняла мучения бедной девочки, потому что лицо ее разом смягчилось, и она произнесла уже менее строго:

– Я знаю, что ты не скажешь, кто тебе помогал, но и не станешь больше посылать в лавку, потому-то теперешнее твое состояние – боязнь погубить других из-за собственной шалости – будет тебе наукой. А чтобы ты помнила хорошенько о твоем проступке, в продолжение целого года ты не будешь записана на красную доску и перейдешь в следующий класс при среднем поведении. Поняла? Ступай!

Нина повернулась уже к двери, когда начальница снова окликнула ее.

– И что с тобой сделалось? Ты так резко изменилась, Джаваха! Как ты думаешь, приятно будет твоему отцу такое поведение его дочери? Природная живость – не порок. Даже шалость детская, безвредная шалость еще простительна, но этот поступок – из рук вон плох!

– А ты, – более милостиво повернулась ко мне начальница, – ты отчего не остановила свою подругу?

Я молчала.

– Чтобы впредь не повторялось ничего подобного!.. – строго произнесла княгиня.

«Если б она знала, если б она только знала, как велика, как чудесно хороша эта благородная, светлая душа моей милой княжны! – восторженно думала я. – Если б она знала, сколько самоотверженности и доброты в этом детском сердечке…»

Мы вышли из квартиры начальницы, присмиревшие и взволнованные, но все равно счастливые от подобного исхода дела, оставившего в стороне бедного, насмерть перепуганного Гаврилыча.

В классе нас встретили шумными восклицаниями, возгласами благодарности и восхищения.

Кира, Краснушка и Бельская буквально задушили Нину поцелуями.

– Мы твои верные друзья до гроба! – восторженно говорила за всех троих Бельская.

В наше отсутствие, оказывается, приходила инспектриса и наказала троих вышеупомянутых воспитанниц, сняв с них передники и оставив без шнурка, но об исключении не было и речи, так как догадливая Пугач пронюхала, что Джаваха у Maman и, стало быть, она и виновата. К тому же, когда имя Нины было произнесено в классе, девочки неловко смолкли, не решаясь взвести напрасное обвинение на их самоотверженную спасительницу.

– Maman не позволяет ставить мне 12 за поведение, – звонким голосом отрапортовала княжна, – и моего имени до следующего класса не будет на красной доске.

– Вот как! – и Пугач сделала большие глаза. – За что?

– За то, что я посылала за покупками, а Вельская по моему поручению только побежала вниз взять их из-за дверей.

– Очень похвально! И это примерная воспитанница! – прошипела Арно, покраснев от гнева.

В следующее воскресенье мы должны были получить белые и красные шнурки за поведение.

– Что это княжна Джаваха без шнурка? – изумилась Ирочка, проходя вместе с двумя другими воспитанницами мимо наших столов на кухню, где они под руководством классной дамы осматривали провизию.

– От шнурков только волосы секутся, – не без некоторой лихости ответила княжна.

– А вон зато теперь Власовская в парфетки попала, – шутили старшие, заставляя меня мучительно краснеть.

Белый шнурок с двумя пышными кисточками – за отличное поведение – точно терновый венец колол мою голову. Я бы охотно сняла его, признавая княжну более достойной носить этот знак отличия, но та серьезно запретила мне снимать шнурок, и я волей-неволей была вынуждена подчиниться.

Кира, Бельская и Краснушка нимало не смущались мыслью провести целый день на глазах у всех институток без знака отличия: они к этому привыкли…

А время между тем быстро летело вперед. Наступила масленица – с прогулками пешком, ежедневными четырьмя блинами с горьковатым топленым маслом и жидкой сметаной на завтрак. Старших возили осматривать Зимний дворец и Эрмитаж. Младшим же было предоставлено право сновать по зале и коридорам, читать поучительные книжки, где добродетель торжествует, а порок наказывается, или же играть «в картинки» и «перышки».