Текст книги "Записки институтки"

Глава X. Первая ссора. – Триумвират

Очнулась я в дортуаре, на своей постели. Около меня склонилось озабоченное лицо нашей немки.

– Лучше тебе, девочка? – спросила она. – Может быть, отвести тебя в лазарет или подождем до утра?

В голове моей все путалось. Страшная слабость сковывала члены. Я чувствовала себя совершенно разбитой…

– Где Нина? – спросила я классную даму.

– Она спит, не беспокойся! – строго ответила Кис-Кис и, заметив, что я успокаиваюсь, хотела было отойти от моей постели, но я не пустила ее, схватив за платье.

– Фрейлейн, что же это было? Что это было, ради Бога, скажите? – испуганно вырвалось у меня при внезапном воспоминании о белой фигуре.

– Глупые дети! – уже гневно воскликнула редко сердившаяся на нас немка. – Ишь, что выдумали! Просто запоздавшая прислуга торопилась к себе в умывальню, а они – крик, скандал, обморок! Стыдно! Тебе еще можно простить, но как это княжна вздумала показывать свою храбрость?.. Стыд и срам, Петрушки вы этакие! («Петрушки» было самое ругательное слово у доброй немки.) Если б не я, а кто другой дежурил, ведь вам бы не простилось, вас свели бы к Maman, единицу за поведение поставили бы! – кипятилась немка.

– Да мы знали, что вы не выдадите, фрейлейн, оттого и решились в ваше дежурство, – попробовала я оправдаться.

– И не мы, а она! – сердито поправила она меня, мотнув головой в сторону княжны, спящей или притворяющейся спящей. – Это вы мне, значит, за мою снисходительность такой-то сюрприз устраиваете, большое спасибо!

– Простите, фрейлейн…

– Ты что, ты – курица, а вот орленок наш и думать забыл о своем проступке, – смягчившись, уже менее ворчливым голосом произнесла фрейлейн и вторично взглянула на спавшую княжну.

Лишь только она скрылась, я приподнялась на локте и шепотом спросила:

– Нина, ты спишь?

Ответа не было.

– Ты спишь, Ниночка? – немного громче позвала я.

Снова молчание.

Я посмотрела с минуту на милое личико, казавшееся бледнее обычного от неровного матового света рожков. Потом, зарывшись с головой под одеяло, я заснула крепким, но тяжелым сном.

Проснулась я от громкого говора институток. Кто-то кричал, ссорился, спорил. Открыв глаза, я увидела Нину – почти одетую, с бледным, нахмуренным лицом и сердитыми, глядящими исподлобья глазками.

– Никогда и ничем я не хвасталась, – холодно и резко говорила она Крошке, старательно заплетавшей свои белокурые косички. – Никогда! Оправдываться ни перед тобой, ни перед классом не буду. Я не струсила и шла на паперть одна. Больше я ничего не скажу и прошу меня оставить в покое!

– Ниночка, в чем они тебя обвиняют? – встревоженно спросила я мою подругу.

– Ах, оставь, пожалуйста, меня в покое! Ты мне только все испортила, все! – с горячностью воскликнула она и, круто повернувшись, отошла от кровати.

Я видела ее ожесточенное выражение лица, слышала ее холодный, недружелюбный голос, и сердце мое упало. Как жестоко и несправедливо было ее обвинение!

Я быстро оделась, еле сдерживая накипавшие в груди слезы, и пошла искать Нину. Она стояла у окна в коридоре с тем же сердитым, нахмуренным лицом.

– Нина! – я подошла и положила руку ей на плечо.

– Уйди, не зли меня! Из-за тебя, из-за твоего глупого вмешательства они, эта Маркова и Иванова, издеваются над моей трусостью! Уйди!..

– Ниночка, – растерявшись, робко сказала я, – сейчас же пойду и скажу им, что ты ничего не знала, что я сама прокралась за тобой…

– Этого еще недоставало! – вспыхнула она гневом и даже с силой топнула ножкой: – Уйди, пожалуйста, ты ничего умного не придумаешь! Ты меня только злишь! Видеть тебя не хочу!

И она почти с ненавистью взглянула на меня и резко повернулась ко мне спиной.

Все было кончено…

Точно что-то перевернулось у меня в сердце.

Нина, моя милая Нина, мой единственный друг, разорвала со мной тесные узы дружбы!..

Опустив голову, я молча двинулась назад в дортуар, чувствуя себя бесконечно одинокой и жалкой.

«Мамочка! – рыдало что-то внутри меня. – За что, за что? Ты не слышишь, родная, свою девочку, не знаешь, как ее обидели! И кто же? Самая близкая, самая любимая душа в этих стенах! Ты бы не обидела, ты не обидела меня ни разу, дорогая, далекая, милая!»

Я словно нарочно еще сильнее растравляла этими причитаниями свою глубоко возмущенную детскую душу, стараясь задеть ее самые болезненные, самые чувствительные струны.

Дойдя до своей постели, я повалилась на нее и, скрыв лицо в подушках, горько, неутешно зарыдала.

Вдруг чья-то маленькая ручка коснулась меня.

«Нина! – мелькнуло в моей голове. – Нина, она раскаялась, она пришла!»

И, счастливая от одной этой мысли, я подняла голову и… отшатнулась.

Это была не Нина.

Белокурая Крошка стояла передо мной и улыбалась – приветливо и ласково.

Эта улыбка делала чрезвычайно обаятельным ее обычно недоброе, капризное личико.

– Ты поссорилась с Джавахой? – спросила она меня.

– Нет, я не ссорилась, я не понимаю, за что Нина рассердилась и прогнала меня. Мне это очень больно…

– Больно? – и красивое личико Крошки исказилось гримаской. – Ну так пойди, проси у нее прощения, может быть, она и простит тебя! – насмешливо предложила Крошка.

Эти ее слова точно хлестнули меня по душе… Хитрая девочка поняла, чем можно поддеть меня. Во мне заговорило врожденное самолюбие, гордость.

«В самом деле, что за несчастье, если княжна дуется и капризничает? – подумала я. – Чего я плакала, глупенькая, точно я в самом деле виновата? Не хочет со мной дружить, так и Бог с ней!»

И я постаралась улыбнуться.

– Ну вот и отлично, – обрадовалась Крошка, – охота была глаза портить. Глаза-то одни, а подруг много! Да вот, чего откладывать в долгий ящик, хочешь быть моей подругой?

– Я, право, не знаю… – растерялась я. – Да ты ведь с Маней Ивановой, кажется, дружна?

– Так что же! Это нисколько не помешает. Мы будем подругами втроем, будем втроем гулять на переменах: я – в середине, как самая маленькая, ты – справа, Маня – слева, хорошо? Теперь как-то все по трое дружат, это в институте называется «триумвират». Ты увидишь, как будет весело!

Я не знала, что ответить. Крошка была врагом Нины, я это отлично знала, но ведь Нина первая изменила своему слову и прогнала меня прочь от себя. А Крошка успокоила, обласкала да еще предлагает свою дружбу!.. Что ж тут думать, о чем?

И, не колеблясь ни минуты, я протянула ей руку:

– Хорошо, я согласна!

Мы обнялись и поцеловались. Позвали Маню Иванову и с ней тоже поцеловались.

«Триумвират» был заключен.

Раздался звонок, призывающий к молитве и чаю. Тут же вслед за мадемуазель Арно, вышедшей из своей комнаты, вошла Джаваха.

Увидев меня между Ивановой и Марковой, она, по-видимому, сразу поняла, в чем дело. Краска залила ее бледные щеки, глаза ярко загорелись.

– Какая гадость – поступать так, – сквозь зубы произнесла она, глядя на меня в упор пронизывающим душу взглядом.

Я невольно опустила глаза. Сердце мое ёкнуло… Но минута, другая – и все мои колебания исчезли.

Отступать, возвращаться назад было поздно, да и неловко перед моими новыми подругами. С прежней дружбой все счеты были кончены…

Началась новая жизнь, новые друзья, новые разговоры, новые тайны.

Крошка и Маня Иванова, в особенности первая, целиком завладели всем моим существом.

Я невольно подпадала под влияние Марковой, сумевшей, несмотря на свои детские годы, подчинить меня своей воле. Какой, в сущности, была Крошка, я никак не могла докопаться. Очень неровная, минутами страшно капризная, настойчивая, любившая властвовать и, очень метко подмечая чужие недостатки, издеваться над ними, – она, однако, считалась одной из лучших воспитанниц. Как только ей случалось попасться на глаза классной дамы или учителя, капризное личико принимало почтительно-кроткое выражение и вся она казалась просто маленьким ангелом. Уходило начальство – и с лица Крошки исчезало кроткое ангельское выражение… Классные дамы, не замечавшие такой двойственности этого маленького существа, любили Крошку, относя ее к числу парфеток, то есть лучших учениц класса.

Зато подруги единодушно ненавидели Маркову, называя за глаза «фискалкой». Что касается последнего недостатка Крошки, то уличить ее в нем было невозможно. Ее подозревали в том, что она бегает жаловаться своей тетке – инспектрисе, но доказать этого никто не мог, и потому Крошка благополучно выносила все из класса, а класс ненавидел ее всеми силами, хотя втайне отчасти и побаивался. Ее дружба с Маней Ивановой заключалась в полном подчинении последней Крошке.

Маня была добрая, славная, несколько ленивая девочка, имевшая один страшный, по мнению институток, недостаток: она любила поесть. Есть Маня могла в любое время, не разбирая что и как. Иногда после целой коробки мармелада, уничтоженной в один присест, она тут же, не передохнув, как говорится, принималась за калач, намазанный маслом и густо посыпанный зеленым сыром. Как-то раз на пари, призом которого был назначен апельсин, Маня Иванова съела восемь штук больших институтских котлет. Второй слабостью Мани было «обожание» Крошки, о которой она отзывалась самыми восторженными похвалами.

– Лидочка – прелесть, – говорила она мне, пережевывая кусок чего-нибудь и вся сияя от удовольствия, – они ее не понимают и дуются. Да ты вот подружишь с нами подольше и тогда сама узнаешь.

А Лидочка неимоверно злоупотребляла дружбой Мани. Она командовала ею, заставляла оказывать ей тысячу мелких услуг и, в довершение всего, устроила на подругу настоящее гонение за то, что Маня «обожала» Леночку Корсак. Несмотря на недостатки Мани, меня гораздо больше тянуло к ней, нежели к лукавой, неискренней Крошке.

Крошка замечала это и всеми силами старалась скрепить наши недавние узы дружбы.

Не знаю цели, заставившей Крошку так ухватиться за меня, но думаю, что она руководствовалась местью княжне, которую считала своим злейшим врагом. Или просто ей хотелось заручиться преданной душой среди недружелюбно относящегося к ней класса.

С первых же часов моей новой дружбы я поняла, что сделала непростительную ошибку.

Холодная и эгоистичная Крошка, ничего не делавшая спроста, и веселая сладкоежка Маня не могли мне заменить моего потерянного друга. А ссора с Ниной вышла нешуточная. Она сидела на уроках на одной со мной скамейке, ходила в одной паре и спала рядом. Но я видела, как это стесняло ее. Всеми силами Нина старалась выказать мне свое полное негодование, почти ненависть. Она отодвигалась от меня на самый кончик скамейки, за обедом она передавала тарелки не через меня, а за моей спиной. Она не ходила со мной под руку в паре, как это было принято, а приходя в дортуар, она быстро ложилась и быстро засыпала, еще до спуска газа, как бы опасаясь разговоров и объяснений с моей стороны.

Так прошло много времени. Я изнывала и не могла найти выхода. Крошка все ловчее и ловчее опутывала меня еле уловимыми сетями своей дружбы, а я, по свойственному моей натуре малодушию и слабости, не могла сбросить с себя этой власти, в то же время всем сердцем продолжая любить мою единственную, дорогую Ниночку. Последняя очень изменилась со времени нашей ссоры. Всегда прежде сдержанная и сосредоточенная, любившая тихие, долгие беседы о Кавказе, о доме, она вдруг стала неузнаваемо весела. Она проводила много времени в бесцельной визгливой беготне по зале с мовешками, в рисовании на доске смешных фигурок или пробиралась на половину старших и прогуливалась там с Ирочкой и Михайловой, не опасаясь быть «накрытой» синявками.

Последние не могли не заметить перемены, происшедшей с примерной воспитанницей, но относили это к болезненным проявлениям слабого организма княжны и смотрели на выходки Нины сквозь пальцы.

В довершение всего Нина подружилась с Бельской – «разбойником» класса – и была постоянной ее спутницей и соучастницей в проказах.

Маме я ничего не писала о случившемся, инстинктивно чувствуя, что это сильно огорчит ее, тем более что она, ничего не подозревая, писала мне длинные письма, уделяя в них по странице на долю «милой девочки», как она называла мою дорогую, взбалмошную, так незаслуженно огорчившую меня княжну…

Глава XI. Невинно пострадавшая

Однажды после завтрака, в большую перемену, гуляя по саду в обществе двух моих новых подруг, я была удивлена необычайным оживлением, царившим в последней аллее. День был сырой, промозглый – одним словом, один из тех осенних дней, на которые так щедр петербургский ноябрь. Мы прибавили шагу, желая поскорее узнать, в чем дело.

Посередине аллеи неуклюже прыгала, громко, беспомощно каркая, большая черная ворона. Правая лапка и часть крыла были у нее в крови. За ней бежало несколько седьмушек во главе с Ниной Джавахой и Бельской.

– Осторожнее, клюнет! – кричала Петровская, стараясь удержать княжну.

Но Нина не обратила внимания на ее слова. Вся красная от волнения и тщетных попыток поймать птицу, она наконец изловчилась и бесстрашно схватила ворону, забившуюся под ножку садовой скамейки.

– Поймала! – сказала она, торжествующе обводя глазами маленькое общество.

– Какая ты храбрая, Ниночка, – заметила Надя Федорова, подобострастно глядя на смелую подругу.

Ворона билась и каркала в руках Нины, но девочка ловко закутала ее в платок, надетый под клекой, и понесла в класс.

– Сохрани Бог синявки узнают, – замирая, шептала Федорова.

– Нет! Куда им! Бельская, беги за бинтом в лазарет!

К счастью, ворона притихла и ничем не обнаруживала своего присутствия. Ее посадили в корзинку с крышкой, в которой мать Тани Петровской в прошлое воскресенье привезла яблоки. Мигом был принесен бинт из лазарета. Дождавшись, когда дежурная в этот день Пугач вышла из класса, Нина быстро перевязала поломанное крыло вороны, предварительно хорошенько обмыв его. Потом птицу силой накормили оставшейся у кого-то в кармане от чая булкой и усадили в корзину, прикрыв сверху казенным платком.

Следующий урок был батюшкин. Какой славный он был, наш добрый институтский батюшка! Чуть ли не святым прослыл он в наших юных умах за теплое, чисто отеческое отношение к девочкам.

Рассказывает ли он о страданиях Иова или о бегстве иудеев из Египта, глаза его ласково и любовно останавливаются на каждой из нас по очереди, а рука его гладит склоненную перед ним ту или другую головку…

Батюшка никогда не сидел на кафедре. Перед его уроком к первой скамейке среднего ряда придвигался маленький столик, куда клались учебники, журнал и ставилась чернильница с пером для отметок. Но батюшка и за столом никогда не сидел, а ходил по всему классу, останавливаясь в проходах между скамейками. Особенно он любил Нину и называл ее «чужестраночкой».

– Я, батюшка, русская, – немного обидчиво говорила она.

– Ну что ж, что русская, а вон из какой дали к нам прилетела!

И широкий рукав нарядной шелковой рясы целиком прикрывал бледное личико и глянцевитые косы княжны.

Батюшку мы все буквально боготворили. Мы поверяли ему наши детские невзгоды, чистосердечно каялись в содеянных шалостях, просили совета или заступничества и никогда ни в чем не знали от него отказа. Худых баллов батюшка не ставил. Выйдет ленивая, не знающая урока ученица, вроде Ренн, так он ее самыми немудреными и легко понятными вопросами наведет на ответ так, что урок она хотя и слабо, но все-таки ответит и получит «11» в классном журнале. Зато не знать урока у батюшки считалось преступлением, за которое «нападал» весь класс без исключения. Да, впрочем, таких случаев, к нашей чести будь сказано, почти не случалось. Девочки-парфетки следили за девочками-мовешками, заботясь, чтобы урок Закона Божьего был выучен. Даже Ренн не имела меньше одиннадцати баллов.

После класса мы все окружали батюшку, который, благословив теснившихся вокруг него девочек, садился на приготовленное ему за столиком место, мы же располагались тесной толпой у его ног на полу и беседовали с ним вплоть до следующего урока.

Всех нас он знал по именам и вызывал на уроках, не иначе как прибавив к фамилии ласкательное имя девочки:

– А ну-ка, Манюша Иванова, расскажите о явлении Иеговы праведному Моисею.

И Манюша рассказывала – звонко, ясно, толково.

Так было и в этот день, но едва Таня Покровская, особенно религиозная и богобоязненная девочка, закончила трогательную повесть о слепом Товии, как вдруг из корзины, плотно прикрытой зеленым платком, раздалось продолжительное карканье. Весь класс замер от страха. Дежурившая в этот день в классе мадемуазель Арно вскочила со своего места как ужаленная, не зная, что предпринять, за что схватиться. Батюшка, недоумевая, оглядывал весь класс своими добрыми близорукими глазами…

«Кар-кар», – зловеще неслось из угла.

– В классе ворона! – вдруг произнесла, дрожа от злости, Пугач. – Это не шалость, а безобразие, и виновная будет строго наказана!

И, вся зеленая от негодования, она бросилась искать ворону. Но последняя не заставила себя долго ждать: выбравшись из корзины, она заковыляла по полу с громким, пронзительным карканьем.

Классная дама кричала, девочки шикали, чтобы прогнать ворону, суматоха была невообразимая…

Я взглянула на княжну: она была белее своей пелеринки.

Между тем раздался звонок, возвещающий окончание урока, и батюшка, поспешно осенив нас общим крестом, вышел из класса.

Мы притихли.

Мадемуазель Арно приказала дежурной воспитаннице позвать коридорную девушку, чтобы убрать «этот ужас», как она назвала ворону, а сама помчалась доносить инспектрисе о случившемся.

Лишь только классная дверь закрылась за ней, как Бельская вскочила на кафедру и громко, на весь класс прокричала:

– Медамочки, не выдавайте Нину, слышите! Нам всем ничего не будет, а ее, пожалуй, за эту шалость сотрут с красной доски и выключат из парфеток.

– Нет, зачем же классу страдать из-за меня одной? Я непременно сознаюсь, – пробовала запротестовать княжна.

– И думать не смей! – зашумели девочки со всех сторон. – Мы все хотели взять ворону… все… Только боялись ее клюва, а ты бесстрашная… Всему классу это сойдет, а тебе нет.

Между тем коридорная девушка ловила виновницу происшествия – ворону, но никак не могла поймать.

– Ну-с, так решено: Нину не выдавать и у батюшки просить всем классом прощения, что это случилось на его уроке, – проповедовала Бельская.

– Ты, Феня, не выбрасывай ее на двор, – просила Джаваха коридорную девушку, одолевшую наконец злополучную ворону, – ворона ведь больная.

– А куды ж я с ней денусь? Еще от начальства влетит, беда будет. Нет, барышня, отнесу-ка я ее в сад, на прежнее место… И что за птицу вы облагодетельствовали! Ведь падаль жрет, – у, глазастая! – и Феня потащила нашу протеже из класса, куда в этот миг входила инспектриса.

Мы снова присмирели, предчувствуя грозу.

Худая, длинная, как жердь, инспектриса производила впечатление старушки, но двигалась она быстро и живо, всюду поспевая.

Тон ее был раздражительный, сухой, придирчивый. Мы ненавидели ее за это брезгливое «пиление».

Худая фигурка в синем шелковом платье с массой медалей у левого плеча грозно предстала перед поднявшимся со своих скамеек классом.

– Кто осмелился принести в класс ворону? – резко прозвучал среди мигом восстановившейся тишины ее визгливый голос.

Молчание.

– Кто? – снова повторила инспектриса.

И вновь молчание было ответом.

– Что же, у вас языков нет? – еще более грозно наступала она. – Я требую, чтобы виновная призналась!

– Мы все, все виноваты, – раздались одиночные голоса.

– Все! – хором повторил весь класс.

– Трогательное единодушие, – с недоброй усмешкой проговорила инспектриса, – но будьте уверены, я все узнаю, и виновная будет строго наказана.

– Маркова насплетничает, непременно насплетничает, – зашептали девочки, когда инспектриса вышла из класса, а мы стали спускаться с лестницы.

Меня охватил внезапный страх за милую княжну, согласившуюся на защиту и покрывательство класса. Я предвидела, что княжне это не пройдет даром.

«Крошка непременно выдаст», – подумала я, и вдруг внезапная мысль осенила меня. Я еще слишком любила княжну, чтобы колебаться.

И, не откладывая в долгий ящик своего решения, я незаметно выскользнула из пар и бегом возвратилась обратно, делая вид, что что-то позабыла в классе.

Там, подождав немного, когда, по моему мнению, седьмушки достигли столовой, я быстро направилась через длинный коридор на половину старших, в так называемый «колбасный переулок», где жила инспектриса. Почему он назывался колбасным, я до сих пор не уяснила, да и вряд ли кто из институток мог бы это сделать. Там находились комнаты классных дам, и в том числе комната инспектрисы. Я со страхом остановилась у двери, трижды торопливо прочла: «Господи, помяни царя Давида и всю кротость его!» – как няня меня учила делать в трудные минуты жизни – и постучала в дверь с вопросом: «Можно войти?»

– Входите! – прозвучало в ответ, и я робко вошла.

Комнатка инспектрисы, разделенная пополам невысокой драпировкой темно-малинового цвета, поразила меня своим уютом. Там стояла очень симпатичная мебель, лежал персидский ковер, на стенах висели фотографии группы институток и портрет начальницы, сделанный поразительно удачно.

Сама мадемуазель Еленина – так звали инспектрису – сидела за маленьким ломберным столиком, накрытым белой скатертью, и завтракала.

Она подняла на меня свои сердитые маленькие глазки с вопросительным недоумением.

– Мадемуазель, – начала я дрожащим голосом, – я пришла сказать, что… что… ворону принесла я…

– Ты? – и еще большее недоумение отразилось в ее взоре.

– Да, я, – на этот раз уже ясно и твердо отчеканила я.

– Отчего же ты не созналась сразу, в классе?

Я молчала, мучительно краснея.

– Стыдись! Только что поступила, и уже совершаешь такие непростительные шалости. Зачем ты принесла в класс птицу? – грозно напустилась она на меня.

– Она была такая исщипанная, в крови, мне было ее жалко, и я принесла.

Боязнь за Нину придала мне храбрости, и я говорила без запинки.

– Ты должна была сказать мадемуазель Арно или дежурной пепиньерке, ворону бы убрали на задний двор, а не распоряжаться самой, да еще прятаться за спиной класса… Скверно, достойно уличного мальчишки, а не благовоспитанной барышни! Ты будешь наказана. Сними свой передник и отправляйся стоять в столовой во время завтрака, – строго закончила инспектриса.

Я замерла. Стоять в столовой без передника считалось в институте самым сильным наказанием.

Это было уже слишком. На глаза мои навернулись слезы. «Попрошу прощения, может быть, смягчится», – подумала я.

«Нет, нет, – в ту же минуту молнией мелькнуло в моей голове, – ведь я терплю за Нину и, может быть, этим поступком верну если не ее дружбу, то, по крайней мере, расположение».

И, стойко удержавшись от слез, я быстро сняла передник, сделала классной даме условный поклон и вышла из комнаты.

Мое появление без передника в столовой произвело переполох.

Младшие повскакали с мест, старшие поворачивали головы, с насмешкой и сожалением поглядывая на меня.

Я храбро подошла к мадемуазель Арно и заявила ей, что я наказана инспектрисой. Но за что наказана, я не объяснила. Затем я встала на середину столовой. Мне было невыразимо совестно и в то же время сладко. Лицо мое горело, как в огне. Я не поднимала глаз, боясь снова встретить насмешливые улыбки.

«Если б они знали, если б только знали, за что я терплю эту муку! – вся замирая от сладкого трепета, говорила я себе. – Милая, милая княжна, чувствуешь ли ты, как страдает твоя маленькая Люда?»

Наши седьмушки заметно взволновались. Не зная, за что я наказана, они строили тысячу предположений, догадок и то и дело оборачивались ко мне.

Я подняла голову. Мой взгляд встретился с Ниной. Я не знаю, что выражали мои глаза, но в милых черных глазках Джавахи светилось столько глубокого сочувствия и нежной ласки, что всю меня точно кипятком обдало.

«Ты жалеешь меня, милая девочка», – прошептала я восторженно и, стряхнув с себя ложный, как мне казалось, стыд, подняла голову и окинула всю столовую долгим торжествующим взглядом.

Но меня не поняли, да и не могли понять эти веселые, беспечные девочки.

– Смотрите-ка, она наказана, да еще и смотрит победоносно, точно подвиг совершила, – заметил кто-то с ближайшего стола пятиклассниц.

В ответ я только равнодушно пожала плечами.

Лицо мое между тем горело все больше и больше и стало красное, как кумач. У меня начинался жар – неизменный спутник всех моих потрясений.

Мадемуазель Арно обратила внимание на мои пылающие щеки, на неестественно ярко разгоревшиеся глаза и, оставив свое место, подошла ко мне.

– Тебе нехорошо?

Я отрицательно покачала головой, но она, приложив руку к моей пылающей щеке, воскликнула:

– Но ты больна, ты вся горишь! – и, подхватив меня под руку, поспешно вывела из столовой мимо недоумевающих институток.

Пытка кончилась.

Меня отвели в лазарет.