Текст книги "Записки институтки"

Глава XIX. Пост. – Говельщицы

Прощеное воскресенье было особенным, из ряда вон выходящим днем институтской жизни. С самого утра девочки встали в каком-то особенно торжественном настроении.

– Завтра начало поста и говения, а сегодня надо просить у всех прощения, – говорили они, одеваясь и причесываясь без обычного шума.

В приеме те, к которым приходили родные, как-то особенно продолжительно и нежно целовали сестер, матерей, отцов и братьев. После обеда ходили просить прощения к старшим и соседям-шестым, с которыми вели непримиримую «войну Алой и Белой розы», как, смеясь, уверяли насмешницы пятые, принявшиеся уже за изучение истории. Гостинцы, принесенные в этот день в прием, разделили на два разряда: на скоромные и постные, причем скоромные запихивали за обе щеки, а постные откладывали на завтра.

– Как ты думаешь, тянучки постные? – через весь класс кричала наивная Надя Федорова Бельской.

– Ну, конечно, глупая, скоромные, ведь они из сливок.

– Так это белые, а я про красные спрашиваю…

– Да ведь они тоже на сливках.

– Неправда, из земляники!

– Фу, какая же ты, душка, дура! – не утерпела Бельская.

– Медамочки, это она в Прощеное-то воскресенье так ругается! – ужаснулась Маня Иванова, подоспевшая к спорившим, и прибавила нежным голоском, умильно поглядывая на тянучки: – Дай попробовать, Надюша, и я мигом узнаю, скоромные они или постные!

На другое утро мы были разбужены мерными ударами колокола в ближайшей церкви, где заканчивалась ранняя обедня.

В столовой пахло как-то странно.

– Это от трески, – нюхая вздернутым носиком, заявила опытная в этом деле Иванова.

Выходя из столовой, мы задержались у меню, вывешенного на стенке у входной двери, и успели прочесть: «Винегрет и чай с сушками».

– Вот так еда! – разочарованно потянула Маня. – Кто хочет мою порцию винегрета за пяток сушек?

– Стыдись, ты говеешь! – покачала головой серьезная Додо.

– Не ссорьтесь, медамочки, – остановила их Краснушка, особенно старательно пригладившая свои огненно-красные вихры.

В классе нам раздали книжки божественного содержания: тут было житие святой великомученицы Варвары, преподобного Николая Чудотворца, Андрея Столпника и Алексея человека Божия, Веры, Надежды, Любови и матери их Софии. Мы затихли за чтением.

Когда Нина читала мне ровным и звонким голоском о том, как колесовали нежное тело Варвары, в то время как праведница распевала хвалебные псалмы своему Создателю, у меня невольно вырвалось:

– Боже мой, как страшно, Ниночка!

– Страшно? – недоуменно переспросила она, отрываясь на минуту от книги. – О, как я бы хотела пострадать за Него!

В десять часов нас повели в церковь – слушать часы и обедню. Уроков не полагалось целую неделю, но никому и в голову не приходило шалить или дурачиться – все мы были проникнуты сознанием совершающегося в нас таинства. После завтрака Леночка Корсак пришла к нам с тяжелой книгой Ветхого и Нового завета и читала нам до самого обеда. Обед наш состоял в этот день из жидких щей со снетками, рыбных котлет с грибным соусом и оладий с патокой. За обедом мы сидели необычайно тихо, говорили вполголоса.

Всенощная произвела на меня глубокое впечатление: темные, траурные ризы священнослужителей, тихо мерцающие свечи и протяжно-заунывное великопостное пение – все это не могло не запечатлеться в чуткой, болезненно-восприимчивой душе.

Наступила пятница – день исповеди младших. С утра нас охватило волнение, мы бегали друг к другу, прося прощения в невольно или умышленно нанесенных обидах.

– Прости меня, Надя, я назвала тебя в субботу «жадиной» за то, что ты не уступила мне крылышко тетерки.

– Бог простит, – отвечала умиленная Надя, и девочки крепко целовались.

– Что мне делать, ведь я называла твою Ирочку белобрысой шведкой? – чистосердечно покаялась я Нине.

Та готова была вспыхнуть как спичка, но, вспомнив о сегодняшнем дне, сдержалась и сдержанно ответила:

– Надо извиниться.

Едва услышав мнение Нины, я помчалась на старшую половину и, увидев гулявшую по коридору в обществе одной из старших институток Трахтенберг, смело подошла к ней со словами:

– Простите, мадмуазель, я бранила вас за глаза…

– За что же? – улыбнулась она. – Я не сделала тебе ничего дурного.

«Да, не сделали, а разве вы не отнимали у меня Нину и разве не мучили ее своей холодностью?..» – готово было сорваться с моего языка, но я вовремя опомнилась и молча приложилась губами к бледной щеке девушки.

– Вперед не греши, – крикнула мне вслед спутница Иры, но ее насмешка мало тронула меня.

Я была под впечатлением совершенного мной хорошего поступка и охотно простила бы даже серьезное зло.

Нас повели просить прощения у начальницы, инспектрисы, инспектора и свободной от дежурства классной дамы.

Еленина прочла нам подобающую проповедь, причем все наши маленькие шалости выставила чуть ли не преступлениями, которые мы должны замаливать перед Господом. Начальница на наше «Простите, Maman» просто и кротко ответила: «Бог вас простит, дети». Инспектор добродушно закивал головой, не дав нам вымолвить слова. Зато Пугач на наше тихое, еле слышное от сознания полной нашей виновности перед ней «простите» возвела глаза к небу со словами:

– Вы очень виноваты предо мной, девочки, но если сам Господь Иисус Христос простит вам, могу ли не сделать этого я, несчастная грешница!

И опять ее глаза, полные слез, поднялись в потолок.

– Экая комедиантка! – вырвалось у Бельской, когда мы, смущенные этой сценой, вышли из ее комнаты.

– Белка, как ты можешь так говорить, ведь ты говеешь! – сказала, толкнув ее под руку, Краснушка.

– Медамочки, идите исповедоваться, – звонко крикнула нам попавшаяся по дороге институтка. – Наши все уже готовы.

Мы не без волнения переступили порог церкви.

Институтский храм тонул в полумраке. Немногочисленные лампады слабо освещали строгие лики иконостаса, рельефно выделяющиеся из золотых рам. На правом клиросе стояли ширмы, скрывавшие аналой с крестом и Евангелием и самого батюшку.

Нас поставили по алфавиту шеренгами и тотчас же три первые девочки отделились от класса и опустились на колени перед иконостасом.

Между ними была и Бельская. Прежде чем пойти на амвон, она, еще раз оглянувшись на класс, шепнула «простите» каким-то новым, присмиревшим тоном.

– Строго спрашивает батюшка? – в десятый раз спрашивали мы Киру, исповедовавшуюся уже в прошлом году.

– Справедливо, как надо, – ответила она и опустила взгляд на страницы молитвенника.

– Власовская, Гардина и Джаваха, – шепотом позвала нас фрейлейн, и мы заняли освободившееся место на амвоне.

Я стояла как раз перед образом Спасителя с правой стороны Царских врат. На меня строго смотрели бледные, изможденные страданием, но спокойные, неземные черты Божественного Страдальца. Терновый венок вонзился в эту кроткую голову, и струйки крови бороздили прекрасное бледное чело. Глаза Спасителя смотрели прямо в душу и, казалось, видели насквозь все происходившее в ней.

Меня охватил наплыв невыразимого, захватывающего, восторженного молитвенного настроения.

– Боже мой, – шептали мои губы, – помоги мне! Помоги, Боже, сделаться доброй, хорошей девочкой, прилежно учиться, помогать маме… И не сердиться по пустякам!

И мне казалось, что Спаситель слышит меня, и по этому светлому лику, устремленному на меня, я чувствовала, что моя молитва угодна Богу.

– Господи, – уже в неудержимом восторге шептала я, – как хочется прощать, весь мир прощать! Как жаль, что у меня нет врагов, а то бы я их обняла, прижала к сердцу и простила бы, не задумываясь, от души!

– Люда! Твоя очередь, – шепнул мне знакомый голос.

Я мельком взглянула на подругу. Нина это или не Нина? Какое новое, просветленное лицо! Какая новая, невиданная мной раньше духовная красота! Глаза не сверкают, как бывало, а льют тихий, чуть мерцающий свет. Они глубоки и не по-детски серьезны…

– Иди, Люда, – еще раз повторила она и опустилась на колени перед образом Спасителя.

Я робко вступила на клирос. На стуле за ширмой сидел батюшка. Добрая улыбка не освещала в этот раз его приветливое лицо, которое в эту минуту было сосредоточенно и серьезно, даже строго.

Я молча приблизилась к аналою и, встав на колени, почувствовала на голове большую и мягкую руку моего духовника.

Началась исповедь. Он спрашивал меня по заповедям, и я чистосердечно каялась в моих грехах, сокрушаясь в их, как мне тогда казалось, многочисленности и важности.

«Боже великий и милосердный! Прости меня, прости маленькую грешную девочку», – выстукивало мое сердце, и по лицу текли теплые, чистые детские слезы, увлажнявшие мою пелеринку и руки священника.

– Все? – спросил меня отец Филимон, когда я смолкла на минуту, чтобы припомнить еще какие-нибудь проступки, казавшиеся мне такими важными грехами.

– Кажется, все! – робко произнесла я.

– Прощаются и отпускаются грехи отроковицы Людмилы, – прозвучал надо мной тихий голос священника, и мою голову покрыла епитрахиль, сверх которой я почувствовала сделанный батюшкой на моем темени крест.

Взволнованная и потрясенная, я вышла из-за ширмочек и преклонила колени перед образом Спаса.

И вдруг мой мозг пронзила острая как нож мысль: я забыла один грех! Да, определенно забыла. И, быстро встав с колен, я подошла к прежнему месту на амвоне и попросила стоявших там девочек пустить меня за ширмы еще раз, вне очереди. Они дали свое согласие, и я более твердо и спокойно, нежели в первый раз, вошла туда.

– Батюшка, – дрожащим шепотом сказала я отцу Филимону, поднявшему на меня недоумевающий взгляд, – я забыла один грех.

Отец Филимон с удивлением посмотрел на меня и тихо сказал:

– Говори.

– Я бросала за обедом хлебными шариками в моих подруг… пренебрегала даром Божиим… я грешна, батюшка, – торопливо прошептала я.

Что-то неуловимое скользнуло по лицу священника. Он наклонился ко мне и погладил рукой мою пылающую голову. И опять дал мне отпущение грехов, во второй раз покрыв меня епитрахилью.

Когда мы торжественно и тихо вышли из церкви, нам навстречу попались старшие, спускавшиеся пить чай в столовую.

– Седьмушки святые! Медамочки! Святые идут! – сказала одна из них.

Но никто не ответил ни слова на ее неуместную шутку. Она оскорбила каждую из нас, мы как будто почувствовали грубое прикосновение чего-то нечистого. Мы прошли прямо в дортуар, отказавшись от вечернего чая, чтобы ничего не брать в рот до завтрашнего причастия.

Приобщались мы на другой день в парадных батистовых передниках и новых камлотовых платьях.

Было прелестное солнечное утро. Золотые лучи играли на драгоценных ризах и на ликах святых, смягчая их суровые подвижнические черты…

Та же тишина, как и перед исповедью, то же торжественное настроение…

«А вдруг меня оттолкнет перед Святой чашей? – думала каждая из нас. – Или рот закроется и не даст возможности сказать свое имя духовнику?»

В нашей памяти живо было предание, передаваемое одним поколением институток другому, о двух сестрах Неминых, находившихся в постоянной вражде между собой и не пожелавших помириться даже перед причастием, за что одну сверхъестественной силой оттолкнуло от Святой чаши, а другая не смогла разжать конвульсивно сжавшегося рта. Так обе злые девочки и не были допущены к причастию.

И каждая из нас, трепеща и замирая, сложив крестообразно на груди руки, подходила к чаше, невольно вспоминая случай с Немиными.

Но ничего подобного в этот раз не произошло…

После причастия нас поздравляло начальство и старшие. Все были как-то особенно близки и дороги нам в этот день. Хотелось радостно плакать и молиться. А природа для большей торжественности слала на землю теплые лучи – предвестники недалекой весны…

Глава XX. Больная. – Сон. – Христос Воскресе!

Нина правильно сказала, что второе полугодие пронесется быстро, как сон… Недели незаметно мелькали одна за другой. В институтском воздухе, кроме запаха подсолнечного масла и сушеных грибов, прибавилось еще еле уловимое дуновение начала весны. Форточки в дортуарах дольше держали открытыми, а во время уроков чаще и чаще спускали шторы, защищаясь от весеннего солнышка. Снег таял и становился серо-желтым. Мы целые дни проводили у окон, пока еще наглухо закрытых двойными рамами.

На черных косах княжны опять красовался белый шнурок за отличное поведение, а имя ее снова было занесено на красную доску. У меня на душе было легко и радостно. Близость весны, а за ней и желанного лета заставляла радостно трепетать мою детскую душу. Одно меня беспокоило: здоровье княжны. Она стала еще прозрачнее и вся точно светилась через нежную, бледную, с еле уловимым желтоватым отливом кожу. Глаза ее стали яркими-яркими и горели нестерпимым блеском. Иногда на щеках Нины вспыхивали два красно-бурых пятна румянца, пропадавшие так же быстро, как и появлялись. Она часто глухо кашляла, хватаясь за грудь. Начальство особенно нежно и ласково относилось к ней. Два или три раза Maman присылала за ней – позвать кататься в своей карете. Институтки, особенно чуткие к несчастью подруг, старались всеми силами оказать своей любимице всевозможные знаки любви и дружбы.

Частая раздражительность Нины, ее капризы, которые стали чаще проявляться вследствие ее болезни, охотно прощались бедной девочке… Даже Ирочка – надменная, своенравная шведка – и та всеми силами старалась оказать Нине особенное внимание. По воскресеньям на пюпитре княжны появлялись разные лакомства или фрукты, к которым она едва прикасалась и тотчас раздавала подругам, жадным до угощения.

И вот однажды случилось то, чего никто не ожидал, хотя втайне каждой из нас невольно приходило в голову: княжна окончательно заболела и слегла.

Мне ясно помнится ясный субботний полдень вербной недели. У нас был последний перед Пасхой урок – география. Географию преподавал старик учитель, седой и добродушный на вид, говоривший маленьким «ты» и называвший нас «внучками», что не мешало ему, впрочем, быть крайне взыскательным, а нам – бояться его как огня. Урок уже подходил к концу, когда Алексей Иванович (так звали учителя) вызвал Нину.

– А ну-ка, внучка, позабавь! – добродушно произнес он.

Как сейчас вижу карту, испещренную реками, горами и точками городов, помню особенно бледную княжну, вооруженную черной линейкой, которой она водила по карте, указывая границы:

– Берингов пролив, Берингово море, Охотское море… – слабо и глухо звучал ее милый голосок.

Вдруг страшный припадок удушливого кашля заставил бедняжку смолкнуть. Она схватилась за грудь и поднесла платок к губам. На белом полотне резко выделились два кровавых пятна.

– Мне худо! – еле слышно прошептала Нина и упала на руки подоспевшей фрейлейн.

Все помутилось у меня в глазах – доска, кафедра, карта и сам Алексей Иванович, – все завертелось, закружилось передо мной. Я видела только одну полубесчувственную княжну на руках фрейлейн. Спустя несколько минут ее унесли в лазарет… Разом светлое настроение куда-то исчезло, и на его месте у меня на душе воцарился тяжелый мрак… Я инстинктивно чувствовала, что Нина больна гораздо опаснее, чем мы предполагали.

Весь день я не находила себе места. Меня не развлекали присланные нам старшими, ездившими на вербы, гостинцы – халва, рахат-лукум и прочие сласти, на целый вечер занявшие моих товарок.

В шесть часов лазаретная девушка Маша принесла мне записку, исписанную знакомыми и милыми крупными каракульками.

«Приди ко мне, дорогая Люда, – писала моя верная подруга, – я очень скучаю. Попросись у фрейлейн на весь вечер – ведь уроки кончились и ты свободна.

Твоя навеки Нина».

Я поспешила исполнить ее просьбу.

Княжна помещалась в маленькой комнатке, предназначавшейся для тяжелобольных. Она сидела в большом кресле у окна. Я едва узнала ее в белом лазаретном халате, с беспорядочно спутанной косой.

Когда я вошла к ней, она тихо повернула ко мне бледное, измученное личико и проговорила, слабо улыбаясь:

– Ты прости, Люда, что я тебя потревожила… Мне так хотелось тебя видеть, дорогая моя!

Я проглотила подступившие слезы и поцеловала ее.

– Ах, скорее бы тепло, – тоскливо шептала княжна, – мне так не хочется хворать… весна меня вылечит… наверное, вылечит… Скорее бы на Кавказ… там тепло… солнце… горы… Знаешь, Люда, мне иногда начинает казаться, что я не увижу больше Кавказа…

– Что ты, что ты, Нина, можно ли так! – пробовала я успокоить мою бедную подругу.

Мы проболтали с ней целый вечер, промелькнувший быстро и незаметно…

В восемь часов я вспомнила, что наши, наверное, уже на молитве, и, наскоро поцеловав Нину, опрометью бросилась из лазарета.

Наступила страстная неделя… Наши начали понемногу разъезжаться. Живущих за городом и в провинции распускали раньше; городские жительницы до четверга оставались в институте. Наконец и эти последние с веселым щебетанием выпорхнули из унылых институтских стен. И на Пасху, как и на Рождество, остались те же самые девочки, кроме Киры, ловко избежавшей на этот раз наказания. Та же задумчивая Варя Чикунина, хорошенькая Валя Лер и на этот раз оставшаяся на праздники Бельская составляли наше маленькое общество. А в нижнем этаже, в лазарете, в маленькой комнатке для тяжелобольных одиноко встречала светлый праздник моя бедная голубка Нина.

Мамина пасхальная посылка на этот раз опоздала, и я получила ее только в Великую субботу. Поверх куличей, мазурок и пляцек[22]22
  Мазу́рки, пля́цки – здесь: национальные польские кондитерские изделия.


[Закрыть], на которые так искусна была наша проворная Катря, я с радостью заметила букетик полузавядших в дороге ландышей – первых цветов моей милой стороны. Я забыла о куличах, пасхе и окороке из чудесной домашней свинины, заботливо упакованных мамой в большую корзину, и целовала эти чудные цветочки – вестники южной весны… Еле дождалась я звонка, чтобы бежать к Нине…

– Угадай-ка, что я принесла тебе! – радостно закричала я еще в дверях, пряча за спиной заветный букетик.

Нина, сидевшая за книгой, подняла на меня свои черные, казавшиеся огромными от чрезвычайной худобы глаза.

– Вот тебе, Нина, мой подарок! – и белый букетик упал ей на колени.

Она быстро схватила его и, прижав к губам, жадно вдыхала тонкий аромат цветов, вся закрасневшись от счастья.

– Ландыши! Ведь это весна! Сама весна, Люда! – быстро-быстро говорила она, задыхаясь от восторга.

Я давно уже не видела ее такой оживленной… Она позвала Матеньку, заставила ее принести воды и поставила цветы в стакан, не переставая любоваться ими.

Я рассказала ей, что эти цветы прислала мне добрая мама «в придачу» к пасхальной посылке.

– Когда будешь писать маме, то поцелуй ее от меня и скажи, что я ее очень-очень люблю! – сказала Нина, выслушав меня.

Мы молча крепко поцеловались.

Какая-то новая, трогательно-беспомощная сидела теперь передо мной Нина, но мне она казалась вдесятеро лучше и милее прежней – гордой и предприимчивой девочки, любимицы класса…

До заутрени нас повели в дортуар, где мы тотчас же принялись за устройство пасхального стола. Сдвинув, с позволения классной дамы, несколько ночных столиков, мы накрыли их совершенно чистой простыней и уставили присланными мне мамой яствами. Затем улеглись спать, чтобы бодро встретить наступающий светлый праздник.

Странный сон мне приснился в эту ночь. Он остался в моей памяти на всю жизнь. Я видела поле, усыпанное цветами, издающими чудный, тонкий аромат, напоминающий запах кадильницы. Когда я подходила к какому-нибудь цветку, то с изумлением замечала маленькое крылатое существо, качающееся в самой чашечке. Присмотревшись к каждому из них, я увидела, что это наши седьмушки, только очень маленькие и как бы похорошевшие. Вот Бельская, Федорова, Гардина, Краснушка, Кира – одним словом, все, все величиной с самую маленькую французскую куколку. И сама я такая же маленькая и прозрачная, как и они, а сзади у меня такие же легонькие блестящие крылышки.

– Люда! – слышится мне слабый, точно шелест листьев от ласкового ветра, голосок. – Люда, подожди меня!

Маленький крылатый эльф догоняет меня, протягивая руки. Это Нина, ее глаза, ее лицо, ее косы.

В ту же минуту остальные эльфы окружают нас, и мы крутимся в большом хороводе… Мы все легки и прозрачны, все без труда поднимаемся в воздух, но никак не можем поспеть за прекрасным грациозным эльфом, более прозрачным, нежели мы, с головкой и чертами Нины. Она поднимается выше и выше в воздушном танце. Вот она поднялась над нами так высоко, что мы уже не можем достать до нее руками; она светится как будто солнечным сиянием, и вскоре мы увидели ее утонувшей в голубой эмали неба…

– Нина, Нина! – звали маленькие эльфы, не переставая кружиться.

Но было уже поздно. Налетело облако и скрыло от нас нашего крылатого друга…

Я проснулась от мерных ударов колоколов соседних с институтом церквей.

– Скорее, скорее! – торопясь, кричали мои подруги, наскоро освежая лицо водой и надевая все чистое.

Я почему-то промолчала о моем сне и вместе с остальными девочками поспешила в церковь.

Все уже были в сборе, когда мы, младшие, заняли свои места. Светлое облачение, крестный ход по всем этажам института, наряды посторонних посетителей, ленты и звезды увешанных орденами попечителей – все это произвело на меня неизгладимое впечатление. Когда же священник, подошедший к плотно закрытым царским вратам, впервые возгласил: «Христос воскресе!» – сердце мое ёкнуло и затрепетало, точно желая выпрыгнуть из груди…

– Христос воскресе! – трижды обратился отец Филимон к молящимся и получил в ответ троекратное же: «Воистину воскресе!»

Тотчас же после заутрени нас увели разговляться, между тем как старшие должны были достоять пасхальную обедню.

В столовой мы почти не притронулись к кисловатой институтской пасхе и клейкому куличу. Наверху, в дортуаре, нас ждало наше собственное угощение. «Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!» – обменивались мы пасхальным приветствием…

Валя Лер приготовила нам всем четверым по шоколадному яичку, чуть не до смерти разозлив Пугача (у которой хранились ее деньги) таким безумным транжирством. Варя подарила всем по яичку из глицеринового мыла, а Бельская разделила между нами четырьмя скопленные за целую зиму картинки – ее единственное достояние.

– А я-то ничего не приготовила… – смутилась я.

– Твое будет угощение! – поспешили утешить меня подруги и принялись за разговение.

– Послушайте, медамочки, – предложила Лер, – а не позвать ли нам фрейлейн?

– Ну вот, она нас только стеснит, – возразила Вельская.

– Ах нет, душки, позовите! – вмешалась кроткая Варя. – Каково ей одной, бедняжке, разговляться в своей комнате.

Мы как по команде вскочили и бросились в комнату фрейлейн.

Она, действительно грустная, готовилась в одиночестве встречать светлый праздник, и наше предложение было как нельзя более кстати.

Она охотно разделила наше скромное пиршество, шутя и болтая с нами как равная.

Мне взгрустнулось при воспоминании о Нине, не спавшей, может быть, в эту пасхальную ночь.

– Фрейлейн, – робко обратилась я к немке, – могу я сейчас сбегать в лазарет к Джавахе? Ведь она совсем одна!

– А если она еще спит?

– Нет, фрейлейн, Нина не будет спать в эту ночь, – убежденно ответила я. – Она ждет меня, я точно знаю, ждет.

– Ну тогда Бог с тобой, иди, моя девочка, только тихонько, не шуми и, если княжна спит, не буди ее. Слышишь?

Я не ошиблась. Княжна лежала с широко открытыми глазами и, когда я вошла к ней, нимало не удивилась:

– Я знала, что ты придешь, – тихо сказала она.

К моему великому огорчению, она не пожелала попробовать ничего из принесенной мной с нашего стола Ка́триной стряпни и только радостно смотрела на меня своими мерцающими глазами.

Я рассказала Нине о моем сне.

Ее охватило какое-то странное, лихорадочное оживление.

– Ты говоришь, я полетела от вас, да? Знаешь ли, что это значит, Люда?

– Что, милая?

– Да то, что Maman, наверное, отпустит меня до экзаменов, и я скоро увижу родной Кавказ! Я поднимусь высоко в наши чудные горы и оттуда, Люда, пошлю тебе мой мысленный горячий поцелуй!

Как хорошо она говорила! В ее образной, всегда одушевленной речи сквозила недюжинная, не по летам развитая натура. Я слушала Нину, вдохновившуюся мыслями о далекой родине, и в моем воображении рисовались картины невиданной, увлекательной страны…

Мы проболтали часов до пяти. И только возвращение с обедни лазаретного начальства заставило меня уйти и вернуться в дортуар, где я быстро уснула здоровым детским сном.

Праздник Пасхи прошел скучнее Рождества. Многие из нас, ввиду близких экзаменов, взялись за книги. Одна Бельская, «неунывающая россиянка», как ее в шутку прозвал Алексей Иванович, и не думала заниматься.

– Вельская! – окликала ее, погрузившуюся в какую-нибудь увлекательную книжку, всегда бдительно следившая за нами фрейлейн. – Ты останешься в классе на второй год, если не будешь учиться: у тебя двойка из географии.

– Ах, фрейлейн, дуся, – восторженно восклицала Вельская, – как они дерутся!

– Кто дерется? – в ужасе спрашивала фрейлейн, прислушиваясь к шуму в коридоре.

– Да дикие! – захлебывалась наша Белка, показывая на картинку в своей книге.

– Ах, глупое дитя, опять твои вечные шалости! – и фрейлейн укоризненно качала головой.

Несколько раз нас водили гулять, показывали Зимний дворец и Эрмитаж. Мы ходили, как маленькие дикарки, по роскошным громадным залам дворца, поминутно издавая возгласы удивления и восторга. Особенно сильное впечатление произвела на меня большая, в человеческий рост, фигура Петра I в одной из обширных зал Эрмитажа. Из окон открывался чудный вид на Неву, еще не освободившуюся от ледяной брони, но уже яростно боровшуюся за свою свободу.

В воскресенье вернулись с пасхальных каникул наши подруги. Кое-кто привез нам яйца и домашние яства. Всюду раздавались громкие приветствия, поцелуи, сопровождавшиеся возгласом «Христос воскресе!»

А на классной доске добродушный толстяк инспектор уже писал страшное для нас расписание экзаменов…