Текст книги "Записки институтки"

Глава XIV. 14 ноября

Тезоименитство государыни императрицы – 14 ноября – праздновалось у нас в институте с особенной пышностью. После обедни и молебна за старшими приезжали кареты от Императорского двора и везли их в театр, а вечером для всех – старших и младших – был бал.

С утра мы поднялись в самом праздничном настроении. На табуретах подле постелей лежали чистые, в несколько складочек, праздничные передники, носившие название «батистовых», такие же пелеринки с широкими, жирно накрахмаленными бантами и сквозные, тоже батистовые рукавчики, или «манжи».

За утренним чаем в этот день никто не притронулся к казенным булкам, предвкушая более привлекательные блюда. Старшие явились в столовую тоненькие, стянутые в рюмочку, с взбитыми спереди волосами и пышными прическами.

Ирочка Трахтенберг воздвигла на голове какую-то необыкновенную шишку, пронзенную красивой золотой пикой, только недавно вошедшую в моду. Но, к несчастью, Ирочка попалась на глаза Елениной, и великолепная шишка с пикой в одну минуту сменилась скромной прической в виде свернутого жгута.

– Если у кого я увижу подобные прически – пошлю перечесываться, – сердилась инспектриса.

Богослужение в этот день было особенно торжественным. Кроме институтского начальства присутствовали почетные опекуны и попечители. После длинного молебна и зычного троекратного возглашения диаконом «многолетия» всему царствующему дому мы, разрумяненные душной атмосферой церкви, потянулись прикладываться к кресту. Проходя мимо Maman и многочисленных попечителей, мы отвешивали им поясные поклоны (реверансов в церкви не полагалось) и выходили на паперть.

– Ну что, привыкаешь? – раздался над моей почтительно склоненной головой знакомый голос начальницы.

– Да, Maman, – смущенно прошептала я.

Княгиня-начальница стояла передо мной – величественная, красивая, точно картина, в своем синем шелковом платье с массой орденов на груди и бриллиантовым шифром[14]14
  Шифр – в России до 1017 года – знак отличия в виде вензеля императрицы.


[Закрыть]. Она потрепала меня по щеке и ласково улыбнулась.

– Дочь Власовского, героя Плевны, – пояснила она толстому, увешанному орденами господину с красной лентой через плечо.

– А-a, – протянул тот и тоже потрепал меня по щечке.

Потом я узнала, что это был министр народного просвещения.

За завтраком нам дали вместо кофе по кружке шоколаду с очень вкусными ванильными сухариками. Барышни наскоро позавтракали и, не обращая внимания на начальство, заглянувшее в столовую, побежали готовиться к выезду в театр.

– Счастливицы, – кричали мы им вслед, – возьмите нас с собой!

Праздничный день тянулся бесконечно… Мы сновали по залу и коридорам, бегали вверх и вниз, раза четыре попадались на глаза злющей Елениной и никак не могли дождаться обеда. Более деловитые играли в куклы или «картинки» – своеобразную институтскую игру, состоящую в том, чтобы подбросить картинку, заменяющую институтку, кверху. Если картинка упадет лицевой стороной – это считалось хорошим ответом урока, а обратной стороной – ошибка. За ответы ставились баллы в особую тетрадку, и затем подводились итоги. Игра эта была любимой у маленьких институток.

Серьезная Додо извлекла из своего стола толстую книгу с изображением индейцев на обложке и погрузилась в чтение.

К обеду вернулись старшие. С шумом и хохотом пришли они в столовую. Их щеки горели от удовольствия, вынесенного из театра. Они даже не дотронулись до обеда, хотя обед с кулебякой и кондитерским пирожным, с тетеркой на второе был самый праздничный.

В пять часов нас повели в дортуар, чтобы мы успели выспаться до предстоящего в этот вечер обычного бала, на котором нам, седьмушкам, было позволено оставаться до двенадцати часов.

На лестнице нас обогнала Ирочка Трахтенберг с неизменной Михайловой под руку. Она с улыбкой сунула в руки смущенной Нине полученную в театре коробку конфет с вензелем государыни на крышке.

– Merci[15]15
  Спасибо (франц.).


[Закрыть], – только и смогла пролепетать сконфуженная Нина и ужасно покраснела.

Спать легли очень немногие из нас, остальные же, бо́льшая часть класса, разместились на кроватях небольшими группами.

Кира Дергунова, «второгодница», то есть оставшаяся на второй год в классе и, следовательно, уже видевшая все эти приготовления в прошлом году, с большим увлечением рассказывала окружившим ее институткам:

– И вот, медамочки, библиотека будет украшена елками, и там будет гостиная для начальства, а в четвертом классе будет устроен буфет, но чай будут пить только кавалеры. Кроме того, для старших будут конфеты… фрукты…

– А для нас? – не утерпела Маня Иванова, начинавшая глотать слюнки от предстоящего пиршества.

– А нам не дадут, – отрезала Кира. – Нет, то есть дадут, – поспешила она поправиться, – только по яблоку и апельсину да понемногу конфет…

– А-а, – разочарованно протянула Маня.

– Тебе скучно? – спросила меня Нина, увидев, что я лежу с открытыми глазами.

– Да, домой тянет, – созналась я.

– Ну, Люда, потерпи, ведь теперь ноябрь уже в середине, до праздников рукой подать, а второе полугодие так быстро промелькнет, что и не заметишь… Там экзамены, Пасха… и лето…

– Ах, лето! – с восторженным вздохом вырвалось у меня.

– И вот, медамочки, войдет Maman, оркестр заиграет марш… – тем же тягучим, малоприятным голосом повествовала Дергунова.

В семь часов началось необычайное оживление. Седьмушки побежали под кран мыть шею, лицо, чистить ногти и зубы. Это проделывалось с особенным старанием, хотя седьмушкам не приходилось танцевать – танцевали старшие, а нам разрешалось только смотреть.

В восемь часов к нам вошла фрейлейн, дежурившая в этот день. Поверх василькового форменного платья на ней была надета кружевная пелеринка, а букольки на лбу были завиты тщательнее обычного.

– Какая вы красавица, нарядная! – кричали мы, прыгая вокруг нее.

И действительно, ее добродушное личико, с прожилками на щеках, с сиявшей на нем доброй улыбкой, казалось нам очень милым.

– Ну-ну, глупости! – отмахнулась она и повела нас вниз, где уже рядами выстраивались в коридоре остальные классы.

Внизу было усиленное освещение, пахло каким-то сильным, ударяющим в нос ароматом.

В половине девятого в конце коридора показалась Maman в обществе опекунов и попечителей – все при лентах, орденах и звездах.

– Имеем честь приветствовать вас! – дружно приседая классами, хором восклицали институтки.

За начальством прошли кавалеры: ученики лучших учебных заведений столицы, приезжавшие к нам «по наряду». Исключение составляли братья и кузены старших, которые попадали на наши балы по особому приглашению начальницы или какой-нибудь классной дамы.

Под звуки марша мы все вошли в зал и прошлись полонезом под предводительством нашего танцмейстера Троцкого, высокого, стройного и грациозного старика с тщательно расчесанными бакенбардами. Maman шла впереди, сияя улыбкой, в обществе инспектора – маленького, толстенького человечка при ленте и звезде.

Наконец начальство подошло к небольшому кругу мягкой мебели, подобно оазису уютно расположенному в почти пустой зале, и заняло место среди попечителей и гостей.

Проходя мимо начальства, мы останавливались парами и отвешивали низкий, почтительный реверанс, а потом уже занимали предназначенные нам места.

Полонез сменился нежными, замирающими звуками вальса. Кавалеры торопливо натягивали перчатки и спешили пригласить «дам» – из числа старших институток. Минута – и десятки пар грациозно закружились в вальсе. Вон белокурая Ирочка несется, тонкая и стройная, немного прогнувшись в талии, с длинным угреватым лицеистом, а вон Михайлова кружится как волчок с каким-то розовым белобрысым пажом.

По окончании двух условных туров (больше двух с одним и тем же кавалером делать не позволялось) институтки приседали, опустив глазки, с тихим, еле уловимым «Merci, месье». Отводить на место под руку строго воспрещалось, а еще строже – разговаривать с кавалером. Впрочем, однако, старшие мало подчинялись этому запрету.

Я с Ниной и еще несколькими седьмушками уселись под портретом императора Павла, основателя нашего института, и смотрели на танцы, как вдруг передо мной как из-под земли вырос длинный и худой, как палка, лицеист.

– Мадемуазель, – произнес он шепелявя, – могу я вас пригласить на тур вальса?

Я обомлела и крепко стиснула Нинину руку, как бы ища защиты.

– Merci, месье, – краснея от смущения, пролепетала я, – я не танцую, – и, встав, отвесила ему почтительный поклон.

Но было уже поздно. Длинный лицеист не понял меня и, быстро обняв мою талию, понесся со мной в вихре вальса.

Лицеист кружился ужасно быстро. Мои ноги почти не касались пола, и я в воздухе выделывала с изумительной точностью все те па, которым нас учил Троцкий на своих танцклассах.

К моему счастью, музыка прекратилась, и длинный лицеист усадил меня на место почти бесчувственную, с изысканной любезностью прошепелявив: «Merci, мадемуазель!»

– Счастливица! Счастливица! Танцевала с большим кавалером, – слышала я со всех сторон завистливые восклицания.

Зал стали проветривать, и весь институт разбежался по коридорам и классам, превращенным в гостиные.

– Пойдем пить! Хочешь? – шепнула Нина, и мы побежали к двум красиво задрапированным бочонкам, один с морсом, другой с оранжадом, из которых институтский вахтер Самойлыч с невозмутимым хладнокровием черпал стаканом живительную влагу.

Я жадно выпила поданный мне стакан.

– Ай-ай, пойдем скорее, сюда идет этот длинный лицеист! – невольно вскрикнула я, увидев уже знакомую мне фигуру, и потащила Нину в сторону.

– Постой, погоди, вон пришел батюшка!

Действительно, в коридоре, окруженный младшими классами, сверкая золотым наперсным крестом на новой лиловой рясе, нам улыбался отец Филимон, пришедший полюбоваться весельем своих «деточек».

Мы с Ниной бросились к нему.

– Что, веселишься, чужестраночка? – ласково улыбнулся он своей любимице Нине.

– Медамочки, идите гостинцы получать! – кричала Маня Иванова, запихивая в рот целую треть апельсина, врученного ей по дороге инспектором.

Мы получили по кулечку кондитерских конфет, по яблоку и апельсину.

– Что же, пойдем в зал? – спросила меня Нина.

– Ах, нет! Ни за что! – в ужасе воскликнула я, невольно вспомнив лицеиста.

А между тем в зале царило веселье, насколько можно было назвать весельем это благонравное кружение по зале под перекрестным огнем взглядов бдительного начальства.

Мы стояли в дверях и смотрели, как ловкий, оживленный Троцкий составил маленькую кадриль исключительно из младших институток и подходящих им по возрасту кадетов и дирижировал ими. В большой кадрили тоже царило оживление, но не такое, как у младших. Седьмушки путали фигуры, бегали, хохотали, суетились – словом, веселились от души. К ним присоединились и некоторые из учителей, желавшие повеселить девочек.

В двенадцать часов нас, седьмушек, повели спать, накормив предварительно бульоном с пирожками.

Издали до нас глухим гулом доносились звуки оркестра и выкрики дирижера.

Я скоро уснула, решив написать маме все подробно об институтском бале.

Мне снилась большая зала, кружащиеся в неистовом вальсе пары и длинный лицеист, шепелявивший мне в ухо: «Могу ли я вас пригласить, мадемуазель?»

Глава XV. Итог за полгода. – Разъезд. – Посылка

Прошло два дня, и институтская жизнь снова вошла в прежнюю колею.

Потянулись дни и недели, донельзя однообразные. Наступало сегодня, как две капли воды похожее на вчера.

Занятия шли прежним чередом. Крикливый голос инспектрисы и несмолкаемое «пиление» Пугача наводили ужасную тоску.

Я взялась за книги с жаром, граничившим с болезненностью. Дело в том, что первое полугодие подходило к концу и наступило время подведения итогов. За поведение я уже получила 12, что и поставило меня в число парфеток. Моя фамилия красовалась на классной доске. По воскресеньям моя голова украшалась белым и синим шнурками. Эти шнурки давали нам в институте как знак отличия за хорошее поведение и успехи. За дурное же поведение шнурки отнимались, иногда на неделю, а то и навсегда.

Наступало Рождество – первый и самый большой отдых институток в продолжение целого года. Седьмушки подсчитывали свои баллы, стараясь сами высчитать, кто стоит выше по успехам, кто ниже. Соревнование приводило к непрерывным пререканиям.

Нина еще больше побледнела от чрезвычайного переутомления. Она во что бы то ни стало хотела стоять во главе класса, чтобы поддержать, как она не без гордости говорила, «славное имя Джаваха».

Ровно за неделю до праздников все баллы были вычислены и выставлены, а воспитанницы пронумерованы по успехам.

Нина была первой ученицей. Целый день княжна ходила какая-то особенная, счастливая и сияющая, стараясь скрыть свое волнение от подруг. Она смотрела вдаль и улыбалась – счастливо и задумчиво.

– Ах, Люда, – как-то вырвалось у нее, – как бы мне хотелось видеть отца, показать ему мои баллы!

Я вполне понимала мою милую подружку, потому что сама горела желанием поделиться радостью с мамой и домашними. Мои баллы были немногим хуже, чем у княжны. Но все же я старалась изо всех сил быть не ниже первого десятка и преуспела в своем старании: я была пятой ученицей класса.

– Ведь приятное чувство, не правда ли, когда знаешь, что ты в числе первых? – спрашивала меня, сияя улыбкой, Нина.

Мы написали по письму домой.

С утра 22 декабря в младших классах царило оживление. Младшие разъезжались на рождественские каникулы. Девочки в дортуаре укладывали в маленькие сундучки и шкатулочки свой нехитрый багаж.

– Прощай, Люда, за мной приехали! – кричала мне Надя Федорова, взбегая по лестнице уже в «собственном» платье.

Я едва узнала ее. Действительно, длинная институтская форма обезображивала воспитанниц. Маленькая белокурая Надя показалась мне совсем иной в своем синем матросском костюмчике и длинных черных чулках.

– Крошка и Ренн одеваются в бельевой, – добавила она и, не стесненная более институтской формой, побежала в класс прощаться.

Переодевались девочки в бельевой. Там было шумно и людно. Матери, тетки, сестры, знакомые, няни и прислуга – все они толкались в небольшой комнате с бесчисленными шкафами.

– Лишние уйдите! – поминутно кричала кастелянша.

Это была строгая дама, своей длинной сухой фигурой и рыжеватыми буклями напоминавшая чопорную англичанку.

– Мадемуазель Иванова, пожалуйте в бельевую! – торжественно возглашал швейцар, причем вызванная девочка вскрикивала и стремглав бежала переодеваться.

– Мадемуазель Запольская, Смирнова, Муравьева, – снова возглашал желанный вестник, и вновь позванные мчались в бельевую.

Мало-помалу класс пустел. Девочки разъезжались.

Осталась лишь небольшая группа.

– Душка, вспомни меня на пороге, – кричала Бельская торопившейся прощаться Додо. – Как выйдешь из швейцарской, скажи: «Бельская». Это очень помогает, – добавила она совершенно серьезно.

– А я уж и в трубу кричала, да не помогает, папа, верно, опоздал на поезд, – печально покачала головкой Миля Корбина, отец которой зиму и лето жил в Ораниенбауме.

– А ты еще покричи, – посоветовала Бельская.

«Кричать в трубу» значило призывать тех, кого хотелось увидеть. В приемные дни это явление часто наблюдалось в классе. Влезет та или другая девочка на табуретку и кричит в открытую вьюшку свое обращение к родным.

Но на этот раз Миле не пришлось кричать.

– Мадемуазель Корбина, папаша приехали, – провозгласил внезапно появившийся швейцар, особенно благоволивший к Корбиной за те рубли и полтинники, которыми щедро сыпал ее отец.

К вечеру классы совсем опустели. На Рождество в институте из нашего класса осталось всего пять воспитанниц: Кира Дергунова, Варя Чикунина, Валя Лер и мы с Ниной.

Кира Дергунова, ужасная лентяйка, к тому же в поведении не уступавшая Вельской, была самой отъявленной мовешкой. На ее лице были отпечатаны все ее проказы, но, в сущности, это была предобрая девочка, готовая поделиться последним. Да и шалости ее не носили такого злого характера, как у Вельской. На Рождество она осталась в наказание, но нисколько не унывала: дома ее держали гораздо строже, чем в институте, в этом она сама откровенно сознавалась.

Варя Чикунина, серьезная, не по летам развитая брюнетка, с умными, всегда грустными глазами, была лишена способностей и потому, несмотря на чрезмерные старания, по успехам она не выходила из двух последних десятков. Класс ее любил за молчаливую кротость и милый, звонкий голосок. Варя хорошо пела, за что в классе ее прозвали Соловушкой. Родные не взяли ее, потому что жили где-то в далеком финляндском городишке, да и средства у них были очень скромные. Варя это знала и тихо грустила.

Наконец последняя, Валя Лер, была живая маленькая девочка, немного выше Крошки, с прелестным личиком саксонской куколки и удивительно метким язычком, которого побаивались в классе.

Домой Валя не поехала, потому что не пожелала. Валя была сиротой и терпеть не могла своего опекуна. С Кирой Дергуновой они были подругами.

Вот и все наше маленькое общество, обреченное проводить каникулы в скучных стенах института.

Мы расползлись по коридорам и опустевшим классам, невольно подчиняясь господствовавшему вокруг унылому покою.

– Тебе взгрустнулось, милочка, – сказала Нина и, крепко обняв меня, повела в залу.

Мы долго ходили там из угла в угол, оторванные, как нам казалось, от всего мира.

– Люда! Люда! – закричала вдруг вбежавшая в зал Кира. – Скорее, скорее в класс, тебе посылка! Тебя всюду ищут!

Мы с Ниной, не разнимая объятий, бегом бросились в класс.

На кафедре стояла громадная корзина, зашитая в деревенский холст, на крышке которой была сделана надпись рукой мамы: «Петербург, N-я улица, N-й институт, 7-й класс, институтке Власовской».

Мы все пятеро не без труда стащили корзину на первую скамейку и стали при помощи перочинных ножей освобождать ее от холста. Едва мы тронули крышку, как из корзины потянулся запах жареной дичи и сдобного теста. В корзине была целая индейка, пулярка, пирог с маком, сдобные коржики, домашние булочки, целый пакет смоквы и мешок вкусных домашних тянучек собственного маминого изготовления.

– Ах, как вкусно! – вскрикивали девочки, замирая от удовольствия.

– А вот и письмо! – обрадованно воскликнула Нина, заметившая, что я что-то ищу, и научившаяся понимать мои взгляды.

Я молча благодарно взглянула на нее и принялась читать письмо, извлеченное из коробки сушеного киевского варенья.

«Сердце мое, Люда! – писала мама. – Посылаю тебе с оказией (племянник отца Василия едет в ваши края) домашних лакомств и живности, чтобы развлечь тебя, дорогая моя девочка. Не грусти. Я знаю, что тебе тяжело видеть, как разъезжаются твои подруги в разные стороны, но что делать, моя крошка. Надо потерпеть. Подумай только: впереди у нас целое лето, которое мы проведем неразлучно. Это ли не радость, голубка моя?

Все домашние тебе шлют поклон. Ивась сделал нашему малютке гору, и Вася ежедневно целое утро посвящает катанию с нее. Он очень жалеет, что тебя нет с нами. Я в этом году хотела сделать, по обыкновению, скромную елочку, но Вася не хочет. Говорит: „Когда Люда приедет на лето, тогда сделаешь“. Видишь, как горячо любит тебя твой братец! Я подарила Гапке твое старое серенькое платье, из которого ты уже выросла. Если б ты знала, как она обрадовалась подарку! Чуть не плачет от радости. Пиши мне, как ты проведешь праздники, моя дорогая крошка, и кто остался в институте из вашего класса. Передай милой княжне мой поцелуй. Я ее полюбила как родную. Прости, моя крошка, – пришли рабочие, надо отпустить. Пиши своей горячо тебя любящей маме».

А под подписью мамы стояли кривые каракульки: «Вася». Я с трудом их разобрала. Это мама, желая сделать приятное своей дочурке, водила рукой брата.

– Ну что? – спросила Нина.

– На, прочти! – протянула я ей письмо, так как давно уже давала Нине читать мою переписку с мамой.

– Ну и пир же мы сейчас зададим! – крикнула я повеселевшим девочкам.

И мы тут же отдали должное искусной стряпне заботливой Катри.

Глава XVI. Праздники. – Лезгинка

Наступили праздники, еще более однообразные и тягучие, нежели будни. Мы слонялись по коридорам и дортуарам. Даже старшие уехали на три дня и должны были приехать в четверг вечером. Ирочки не было, и княжна хандрила. Я не понимаю, как могла посредственная, весьма обыкновенная натура этой шведки понравиться моей смелой, недюжинной и своеобразной княжне. А она, похоже, действительно любила Иру, что приводило меня в крайнее негодование и раздражение. Ее имя постоянно было на языке княжны, и к нему прибавлялись всегда самые нежные, самые ласкательные эпитеты.

Теперь Иры не было, и я могла хоть немного отдохнуть в отсутствие моего недруга.

Мы были неразлучны с княжной.

С утра, встав без звонка (звонки упразднялись на время праздников), мы лениво одевались и шли в столовую… Так же лениво, словно нехотя, выпивали кофе, заменявший нам в большие праздники чай, и расползались по своим норам. Мы с Ниной облюбовали окно в верхнем коридоре, где помещались наш и еще два дортуара младших классов. Целые дни просиживали мы на этом окошке, вполголоса разговаривая о том, что наполняло нашу жизнь. Мы строили планы на будущее – очень праздничное и светлое в нашем воображении. Мы решили, что будем неразлучны, что Нина будет проводить зиму на Кавказе, а лето у нас, на хуторе, что я, со своей стороны, каждый год буду гостить у них зимой целый месяц.

– Мы устроим прогулки, я познакомлю тебя с нашими горами, аулами, научу ездить верхом, – восторженно говорила милая княжна, – потом непременно взберемся на самую высокую вершину и там дадим торжественный обет вечной дружбы… Да, Люда?

Я видела, как блестели ее черные глазки и щечки разгорались жарким румянцем.

– Ах, скорее бы, скорее наступило это время! – тоскливо шептала она. – Знаешь, Люда, мне иногда кажется, что будущее так светло и хорошо, что я не доживу до этого счастья!

– Что ты, Ниночка! – в ужасе восклицала я и, чуть не плача, зажимала ей рот поцелуями.

По вечерам мы усаживались на чью-либо постель и, тесно прижавшись одна к другой, все пять девочек, запугивали себя страшными рассказами. Потом, наслушавшись разных ужасов, мы тряслись всю ночь как в лихорадке, пугаясь крытых белыми пикейными одеялами постелей наших уехавших подруг, и только под утро засыпали здоровым молодым сном.

В пятницу утром (вечером у нас была назначена елка) нас повели гулять по людным петербургским улицам. Делалось это для того, чтобы съехавшимся накануне старшим можно было тайком от нас, маленьких, украсить елку. Для прогулки нам были выданы темно-зеленые пальто воспитанниц – католичек и лютеранок, – ездивших в них в церковь по праздникам. На головы надели вязаные капоры с красными бантиками на макушке.

Впереди чинно шла Арно, сзади – швейцар в ливрее.

Шли мы попарно: Валя Лер впереди с Пугачом, как самая маленькая, за ними Кира и Чикунина, и, наконец, шествие замыкали мы с Ниной.

– Что это? Приютских девочек ведут? – недоумевая, остановилась перед нами какая-то старушка.

– Parlez français![16]16
  Говорите по-французски! (франц.)


[Закрыть] – коротко приказала Арно, обиженная тем, что вверенных ей воспитанниц принимают за приютских.

– Ах, милашки! – воскликнула, проходя под руку с господином, какая-то сердобольная барынька. – Смотри, какие худенькие! – жалостливо протянула она, обращаясь к мужу.

– От институтских обедов не растолстеешь, да и заучивают их там, этих институток, – сердито молвил тот.

Мы чуть не прыснули. От этой встречи нам вдруг стало весело.

Кира, неплохо знавшая Петербург, поясняла нам, по какой улице мы проходили.

Великолепные магазины, красивые постройки и пестрая, нарядная толпа приковывали мой взор, и я молча шла рядом с Ниной, лишь изредка делясь с ней своими впечатлениями.

На обратном пути мы зашли в кондитерскую за пирожными. Там все удивленно и сочувственно смотрели на нас.

Оживленные и порозовевшие от мороза, мы снова вошли под тяжелые своды нашего институтского здания.

В семь часов вечера нас повели в зал, двери которого целый день были таинственно закрыты.

В это время из залы донеслись звуки рояля, двери бесшумно распахнулись, и мы ахнули… Посреди залы, сияя бесчисленными огнями свечей и дорогими, блестящими украшениями, стояла большая, доходящая до потолка елка. Золоченые цветы и звезды на самой ее вершине горели и переливались не хуже свечек. На темном бархатном фоне зелени красиво выделялись развешенные бонбоньерки[17]17
  Бонбонье́рка – изящная коробочка для сладостей.


[Закрыть], мандарины, яблоки и цветы, сделанные старшими. Под елкой лежали груды ваты, изображающей снежный сугроб.

Мне пришло в голову невольное сравнение этой нарядной красавицы елки с тем маленьким деревцем, едва прикрытым дешевыми лакомствами, с той деревенской рождественской елочкой, которой мама баловала нас с братом. Милая, на все способная мама сама клеила и раскрашивала незатейливые картонные игрушки, золотила орехи и шила мешочки для орехов и леденцов. И все это с величайшей осторожностью, тайком, чтобы никто не догадывался о сюрпризе. Та елка, скромная, деревенская, которую делала нам мама, была мне в десять раз дороже…

Я невольно вздохнула.

Как раз в это время к нам подошла Maman, сияя своей неизменной довольной улыбкой. Она была окружена учителями и их семействами, пришедшими по ее приглашению взглянуть на институтскую елку и дать возможность повеселиться своим детям.

– Вас ожидает сюрприз, – произнесла Maman, обращаясь к нам и другим младшим классам, живо заинтересовавшимся этой вестью.

– Какой? – повернулась я было в сторону Нины и смолкла; княжны подле меня не было.

– Ты не знаешь, где Нина? – тревожно обратилась я к стоявшей рядом Кире.

– Она только что говорила с инспектрисой и куда-то побежала, – ответила мне та, не отрывая глаз от елки.

В ожидании моего друга я подошла вместе с другими девочками к маленьким детям наших преподавателей.

Особенно понравился мне пятилетний сын француза Ротье, Жан, прелестный голубоглазый ребенок с длинными локонами и недетской развязностью.

– Ты любишь институток? – спросила его Кира.

Он вскинул на нее глаза и, дожевывая яблоко, пресерьезно ответил по-французски:

– Институтки – ужасные лентяйки. Когда я вырасту и буду учить, как папа, я им всем наставлю единиц.

Мы громко расхохотались.

Трогательно прелестна была парочка близнецов – детей русского учителя. Они, мальчик и девочка по восьмому году, держались за руки и в молчаливом восхищении рассматривали елку.

В эту минуту дверь снова распахнулась и в зал вошла целая толпа ряженых. Впереди была хорошенькая пестрая бабочка, эфирная и воздушная, под руку с цветком мака; я не без труда узнала Иру и Михайлову. За ними неслась Коломбина. Дальше – полевые розы, потом китаянка, цветочница, рыбачка и добрый гений в белой тунике и с крыльями – Леночка Корсак, вся утонувшая в своих белокурых косах. Но кто же это там между ними, этот маленький красавец джигит в национальном наряде из малинового шелка? Его белая папаха низко сдвинута на глаза, а черные усики ловко скрывают нижнюю часть лица.

«Откуда этот красивый мальчик с искусно наведенными усиками? – терялась я в догадках. – И как его пустили ряженым в наш зал?»

Старик Ротье шутливо поймал джигита за руку. Тот, выхватив кинжал из-за пояса, погрозил французу.

Тут по знаку Maman заиграли вальс, и все закружилось в моих глазах.

– Могу ли я вас пригласить, мадемуазель? – шепелявя в подражание лицеисту, по-французски спросил подлетевший ко мне мальчик-джигит.

– Ах!

И я громко рассмеялась, узнав по голосу Нину.

– Вот провела-то! – хохотала я.

– Что, не похожа? – радовалась княжна.

– Совсем, совсем не узнали! – весело подхватили наши.

– Как это тебе позволили одеться мальчиком?

– Мне Maman велела через Еленину, – шепотом докладывала Нина, – она знала, что я костюм привезла с Кавказа и знаю лезгинку, и велела мне танцевать.

– И ты будешь танцевать?

– Конечно! Вот уже заиграли. Слышишь? Надо начинать! – и очаровательный джигит при первых звуках начатой тапёром[18]18
  Тапёр – музыкант, игравший за плату на музыкальных вечерах.


[Закрыть] лезгинки ловко выбежал на середину зала и встал в позу. Начался танец, полный огня, пластичности, ловкости и той неподражаемой живости, которая бывает только у южного народа.

Как хорошо танцевала Нина, змейкой скользя по паркету, все ускоряя и ускоряя темп пляски! Еще до начала танца она стерла свои нелепые усики и теперь неслась перед нами с горящими, как звезды, глазами и выпавшими из-под сбившейся набок папахи длинными косами. Разгоревшаяся в своем танце, она казалась красавицей.

Но вот она остановилась. Ей неистово аплодировала вся зала. Просили повторения, но Нина устала. Тяжело дыша, подошла она на зов Maman, которая с нежной лаской поцеловала общую любимицу и, вытерев заботливо со лба Нины крупные капли пота, отпустила ее веселиться. Я хотела было подбежать к Нине и крепко расцеловать ее за доставленное всем нам удовольствие. Я пылала любовью к моей чудесной талантливой подруге, которой гордилась, как никогда, но – увы! – Нину уже подхватили старшие и, наперерыв угощая конфетами и поцелуями, увели куда-то.

Потом она снова появилась в зале, обнявшись с Ирочкой Трахтенберг, и я не посмела отнять ее у нарядной бабочки.

В первый раз за мое полугодовое пребывание в институте я почувствовала себя совершенно одинокой. Сердце мое сжималось… Грудь сдавило… Но когда Нина подбежала ко мне, все мое горе тут же исчезло…

Между тем праздники подходили к концу. В воскресенье стали съезжаться девочки. Каникулы кончились, и повседневная институтская жизнь снова вступила в свои права.