Текст книги "Записки институтки"

Глава XXI. Экзамены. – Чудо

Сад еще не оделся, но почки лип уже распустились и издавали свой пряный аромат. Весело чирикали птицы в дальней аллее. Зеленела нежная, бархатистая травка…

И в нашей внешности тоже произошли перемены: безобразные клеки и капоры сменились довольно сносными осенними темно-зелеными пальто и белыми полотняными косыночками.

Мы готовились к экзамену Закона Божия. Целые дни, теперь свободные от уроков, мы проводили с книгами и программами в саду, сидя в самых укромных его уголках, или лихорадочно быстро шагали по аллеям, твердя на ходу историю многострадального Иова или какой-нибудь праздничный канон. Столкнутся две девочки или две группы, и сейчас же зазвучат вопросы: «Который билет учите?» – «А вы?» – «Ты Ветхий прошла?» – «А ты?» – «Начала молитвы!» Более сильные ученицы взяли на свое попечение слабых и, окруженные целыми группами, внятно и толково рассказывали им священную историю или поясняли молитвы.

На мою долю выпало заниматься с Ренн. Но после первых же попыток я признала, что бессильна просветить ее глубоко закосневший ум. Я прочла и пояснила ей некоторые истории и, велев выучить их поскорее, сама углубилась в книгу. Мы сидели на скамейке под кустом уже распустившейся бузины. Вокруг нас весело чирикали пташки. Потянуло ветерком, теплым и освежающим. Я оглянулась на Ренн. Губы ее что-то шептали. Глаза – без признака мысли – были устремлены в пространство.

– Ренн, – окликнула я ее, – Ренн, учись!

Она неторопливо повернула голову и перевела на меня все те же бессмысленные глаза.

– А что?

– Как «что»? – возмутилась я и даже покраснела. – Ведь ты провалишься на экзамене!

– Провалюсь, – певуче и равнодушно согласилась она.

– Останешься в классе, – продолжала я.

– Останусь, – спокойно ответила она.

Я начинала раздражаться и крикнула ей с сердцем:

– И тебя исключат!

– Исключат, – как эхо отозвалась Ренн.

– Да что ж тут хорошего?

– Не стоит учиться, – брякнула она и так же равнодушно отвернулась от меня.

– Что ж ты будешь делать недоучкой-то? – осведомилась я, перестав даже сердиться от неожиданности.

– Дома жить буду, огород разведу в имении, цветы, булки буду печь, варенье варить, – я очень хорошо все это умею, – а потом…

– А потом? – перебила я.

– Замуж выйду! – закончила она простодушно и стала следить за какой-то ползущей в траве золотистой букашкой.

Я засмеялась. Рассуждения четырнадцатилетней девочки, «бабушки класса», как мы ее называли (она была старше всех нас), несказанно рассмешили меня. Однако оставить ее на произвол судьбы я не решилась, и с грехом пополам мы прошли с ней историю Нового, Ветхого завета и необходимые молитвы. А время не шло, а бежало…

Наступил день первого и потому особенно страшного для нас экзамена. Хотя батюшка был очень добр и снисходителен, но кроме него присутствовали и другие ассистенты-экзаменаторы, в том числе чужой священник – с академическим знаком и удивительно розовым лицом, пугавший нас своим строгим и в то же время насмешливым видом.

– Все билеты успела пройти? – спросила меня Даша Муравьева, взглянув на меня усталыми от долбёжки глазами.

– Все… Меня вот только Ренн беспокоит. Ведь она провалится…

– Конечно, провалится! – убежденно подтвердила Додо.

В девять часов утра в класс вошли начальство и экзаменаторы-ассистенты. После прочитанной молитвы «Пред ученьем» все разместились за длинным зеленым столом, и отец Филимон, смешав билеты, начал вызывать воспитанниц. Он был в новой темно-синей рясе и улыбался ласково и ободряюще. «Сильные» вызывались в конце, «слабых» же экзаменовали раньше.

– Мария Запольская, Клавдия Ренн, Раиса Бельская, – певучим голосом, немного в нос произнес отец Филимон.

Все вызванные девочки считались самыми плохими ученицами.

– Все выучила? – шепотом спросила я проходившую мимо меня Краснушку. В ответ она только лихо тряхнула рыжей маковкой.

Ввиду крайней тупости Ренн экзаменаторы предлагали ей самые легкие и доступные вопросы, но и на них она отвечала еле-еле. Я мучительно волновалась за свою невозможную ученицу.

Maman, видевшая на своему веку не один десяток поколений институток, не утерпела: с едва заметной презрительной улыбкой она заметила, что такой лентяйки, как Ренн, ей до сих пор не встречалось. Батюшка, добрый и сердечный, никогда ни на что не сердившийся, неодобрительно покачал головой, когда Ренн объявила экзаменующим, что Ной был сын Моисея и провел три дня и три ночи в чреве кита. Отец Дмитрий, чужой священник с академическим знаком, насмешливо усмехался себе в бороду.

– Довольно, пощадите нас! – вырвалось у Maman раздраженное восклицание, и она отпустила Ренн на место.

Последняя без всякого смущения села на свою лавку. Ничем не нарушаемое спокойствие сияло на ее довольном, сытом и тупом лице.

Ренн провалилась, в этом не могло быть сомнения.

Меня охватило глухое раздражение, почти ненависть к этой маленькой лентяйке.

Между тем вызывали все новых и новых девочек, отвечавших вполне прилично. Закон Божий старались учить на лучший балл – 12. Тут имела значение не одна только детская религиозность: уж очень мы все любили нашего доброго батюшку.

– Людмила Власовская, – чуть ли не последней вызвал меня наконец отец Филимон.

Я была слишком уверена в себе, чтобы бояться… Но все равно дыхание сперло в моей груди, когда я потянула к себе беленький билетик… На нем стоял № 12: «Бегство иудеев из Египта». Эту историю я знала отлично, и, ощутив в душе сладостное удовлетворение, я не спеша, ровно и звонко рассказала все, что знала. Лицо Maman ласково улыбалось, отец Филимон приветливо кивал мне головой. Даже инспектор и отец Дмитрий, скептически относившийся к экзаменам седьмушек, не без удовольствия слушали меня…

Я закончила.

Мне было предложено еще прочесть тропарь празднику Крещения и перевести его со славянского языка, что я исполнила без запинки с той же уверенностью, которая невольно приобретается вместе со знаниями.

– Отлично, девочка, – прозвучал ласковый голос княгини.

– Хорошо, очень хорошо! – подтвердил инспектор.

Наш батюшка только улыбнулся мне, а чужой часто и одобрительно закивал головой.

Экзамен кончился.

Мы гурьбой высыпали из класса и в ожидании отметок ходили по коридору. А в классе в это время обсуждались наши ответы и выставлялись баллы. Мне поставили 12 с плюсом.

– Если б было принято со звездой ставить, я бы звезду поставил, – пошутил инспектор.

Злосчастная Ренн получила б – неслыханно плохую отметку по Закону Божию.

Один экзамен сдали. Оставалось еще целых пять, и в том числе география, которая ужасно смущала меня. География мне почему-то не давалась: бесчисленные наименования незнакомых рек, морей и гор не укладывались в моей голове. К тому же к географии меня не подготовили дома, тогда как все остальные предметы я прошла с мамой. Экзамен по географии был назначен четвертым, и я старалась не волноваться. А пока я усердно занялась следующим по порядку русским языком.

От Ренн, несмотря на все мои человеколюбивые помыслы, я отмахивалась обеими руками. «Только отнимет она у меня даром время, а толку не будет», – успокаивала я, как могла, мою возмутившуюся было совесть. И действительно, Ренн отложила все заботы об экзаменах, почти совсем перестала готовиться и погрузилась в рисование каких-то домиков и зверей, в чем, надо отдать ей справедливость, она была большая искусница.

«Русский» экзамен прошел точно так же, как и Закон Божий.

Готовились добросовестно. «Стыдно проваливаться на родимом языке», – говорили девочки и, как говорится, «поддали жару».

Зато следующий за ним французский экзамен был полон ужасов для несчастного месье Ротье, которому приходилось краснеть за многих своих учениц. Уж не говоря о Ренн, которая на совершенно тарабарском наречии несла невозможную чушь перед зеленым столом, провалились еще три или четыре девочки, в том числе Бельская и Краснушка, вроде бы недурно учившаяся по этому предмету. Маруся после экзамена горько плакала о своей неудаче и чуть не отклонила предложенной ей переэкзаменовки. Однако мы не допускали мысли лишиться этой веселой, умной и доброй товарки, успевшей завоевать симпатию класса, и заставили ее просить о пересдаче.

Провалилась и Иванова, но на нее мы не обратили внимания: Иванову не любили за ее заискивание перед Крошкой и неимоверную жадность.

Бельская, заметно исправившаяся за последнее время, мало горевала о своем провале.

– Не повезло на французском экзамене, так на другом повезет, – улыбалась она сквозь гримасу досады.

А сад между тем оделся в свой зеленый наряд. Лужайки запестрели цветами. Яркие бабочки кружились в свежем весеннем воздухе. Уже балкон начальницы, выходящий на главную площадку, обили суровым холстом с красными разводами – готовились к лету.

На лазаретную веранду выпускали больных, и в том числе мою Нину, ставшую еще бледнее и прозрачнее за последнее время. Она сидела на балконе, маленькая и хрупкая, глубоко ушедшая в кресло, с пледом на ногах. Мы подолгу стояли у веранды, разговаривая с ней. Ее освободили от экзаменов, и она с нетерпением ждала того дня, когда улучшение ее здоровья позволит телеграфировать отцу, чтобы он приехал за ней.

– Ну что? Как экзамены? – было первым ее вопросом, когда я прибегала к ней в лазарет, урвав две-три свободные минутки.

Она интересовалась ходом институтской жизни, и я рассказывала ей все до мельчайших подробностей, с печалью замечая, как быстро менялось к худшему это прелестное личико.

И голосок ее изменился – мой любимый гортанный, серебристый голосок…

Наступил наконец и день экзамена по географии. Передо мной лежал длинный лист, на котором были записаны все тридцать вопросов, занесенных в экзаменационные билетики, но в отведенные нам для подготовки три дня я почти ничего не успела сделать. Мама прислала мне длинное, подробное письмо о житье-бытье на нашем хуторе, писала о начале полевых работ, о цветущих вишневых и яблоневых деревьях, о песнях соловушки над окном ее спальни – и все это не могло не взволновать меня. Стремительная теплая волна охватила меня, захлестнула и унесла далеко на родной юг, на милую Украину. Вместо того чтобы повторять географию, я задумчиво сидела, забыв о географии, погруженная в мечты о недалеком будущем, когда я опять увижу дорогой родной хуторок, маму, Васю, Гапку… Часы летели, а количество выученных билетов не прибавлялось…

Накануне экзамена я точно пробудилась от сладкого сна, пробудилась и… ужаснулась. Я знала всего только десять билетов из тридцати, составлявших курс!

Меня охватил ужас.

– Провалюсь… провалюсь… – беззвучно шептали мои губы, а ноги и руки холодели от страха.

Что было делать? Выучить всю программу, все тридцать билетов за один день было немыслимо. К тому же волнение и страх лишали меня возможности запомнить всю эту бесконечную сеть потоков и заливов, гор и плоскогорий, границ и рек, составляющую программу географии. Недолго думая, я решила сделать то, что делали, как я знала, многие в старших классах: повторить, заучить хорошенько уже пройденные десять билетов и положиться на милость Божию. Так я и сделала.

Когда вечером мы спустились к чаю, наши поразились моему бледному, взволнованному лицу и возбужденным красноватым глазам.

– Ты плакала, Люда? – спросила Лер.

– Я училась.

– Всё, конечно, прошла?

– Всё! – солгала я чуть не первый раз в жизни и мучительно покраснела.

Но никто не заметил румянца, вспыхнувшего на моих щеках, да если бы и заметили, то, конечно, не угадали бы его причины. Я была парфеткой, хорошей ученицей, и поэтому считалось невозможным, чтобы я не прошла всего курса.

На душе у меня было тяжело и непокойно, когда я легла на жесткую институтскую постель. Я долго ворочалась, не переставая думать о завтрашнем дне, мое бедное сердце тоскливо замирало…

Только под утро я забылась, но не сном, а скорее дремотой, полной кошмаров и тревожных видений.

Я проснулась с тяжелой головой и назойливой, как оса, мыслью: сегодня экзамен по географии!

В умывальной шла оживленная беседа.

– Варюша Чикунина! – крикнула я нашей Соловушке, пользовавшейся славой гадалки, так как она часто с поразительной точностью предсказывала билеты перед экзаменами.

– Что тебе, Люда?

– Предскажи мне билет, – попросила я ее.

Она серьезно, пристально взглянула мне в зрачки своими умными, кроткими глазами и отчеканила: «Десятый».

Я побледнела. Десятый билет я знала хуже прочих и потому немедленно схватилась за книгу и прочла его несколько раз…

До экзамена оставалось полчаса. Донельзя взволнованные девочки (учитель географии Алексей Иванович не отличался снисходительностью) побежали к сторожу Сидору просить его открыть церковные двери, чтобы помолиться перед экзаменом. Он охотно исполнил нашу просьбу, и я вместе с подругами вошла под знакомые своды.

Лик Николая Чудотворца – строгий и суровый – глянул на меня из золота иконостаса. Я вспомнила, что мама всегда молилась этому святому, и опустилась перед ним на колени.

Но я не могла молиться. Все мои чувства и мысли были поражены страхом перед предстоящим экзаменом – отчаянным, безнадежным страхом…

Однако, по мере того как я пристально вглядывалась в строгие черты святого, я уже не находила в нем того выражения суровости, которое поразило меня вначале. Казалось, глаза угодника ласково и серьезно спрашивали: «Что надо этой маленькой девочке, преклонившей передо мной колена?»

Я стала молиться или, вернее, просить, всей душой и сердцем просить, умоляя помочь мне, отвести беду. С наивной и робкой мольбой стояла я перед образом, изо всех сил сжимая руки у подбородка, так что хрустели мои маленькие пальчики. Судорога сжимала мне горло. В груди закипали рыдания. Я крепко сжимала губы, чтобы не дать вырваться исступленному крику… В пылавшем мозгу стучало: «Помоги, Боже, помоги, помоги мне! Я знаю только первые десять билетов!..»

Не помню, долго ли простояла я так, но когда вышла из церкви, никого из институток там уже не было. Я еще раз упала на колени у церковного порога со словами: «Помоги, Боже, молитвой святого твоего угодника Николая Чудотворца!» И вдруг как-то странно и быстро успокоилась. Волнение улеглось, на душе стало светло и спокойно. Но ненадолго: когда коридорные девушки стали развешивать по доскам всевозможные географические карты, а на столе поставили глобус, приготовили бумагу и чернильницы, сердце мое снова ёкнуло.

Но вот появилась начальница, за ней учитель географии, другой учитель, инспектриса. Прочли молитву, и экзамен начался.

Я сидела как приговоренная к смерти и, к моему ужасу, замечала, что все экзаменуемые воспитанницы вытягивали билеты из первого десятка. Значит, мне из этого десятка уже не достанется!

«Что будет, то будет!» – думала я, дрожа как в лихорадке.

Положим, если бы я провалилась, мне дали бы переэкзаменовку, но что должна была бы перечувствовать моя душа, самолюбивая, гордая душа маленькой девочки?

– Какая ты бледная, Люда! Ты боишься? – прошептала Краснушка, подсевшая ко мне на пустое Нинино место. – На вот, возьми, это помогает… С Валаама… Сунь за платье и, когда будешь подходить к столу брать билет, дотронься…

Она протягивала мне маленький образок. Я взглянула и ахнула: Николай Чудотворец! Поцеловав образок, я положила его на грудь и тихо спросила Краснушку:

– Ты не знаешь, какие билеты остались?

– Кажется, последние и двадцатые есть… Я отмечала…

– А из первых?.. – с замиранием вырвалось у меня.

– Кажется, один первый и остался…

Я пропала. Не могла же я вытянуть среди целой кучки оставшихся билетов счастливый первый – единственный, который я знала отлично…

«Как же так?» – мелькнула беспомощная мысль, и слезы обожгли глаза.

– Власовская! – в ту же минуту прозвучал и отдался ударом молота в моей голове голос инспектора.

Я встала, будто кто толкнул меня сзади, и подошла к зеленому столу, предварительно дотронувшись до спрятанного образка Чудотворца. Сердце стучало, голова горела как в огне.

Я как в тумане видела чужого учителя-географа старших классов, пришедшего к нам в качестве ассистента, видела, как он рисовал карандашом карикатуру – маленького человечка в громадной шляпе – на лежавшем перед ним чистом листе с фамилиями воспитанниц, видела добродушно улыбнувшегося мне инспектора, с удовольствием приготовившегося слушать хороший ответ одной из лучших воспитанниц…

– Как ты бледна, Власовская… Что с тобой? – спросил меня приветливый голос начальницы.

Я как-то криво улыбнулась… Все завертелось перед моими глазами: зеленый стол, экзаменаторы, карикатура, роковая кучка билетов…

И я протянула руку…

– Который? – бесстрастно спросил Алексей Иванович, привыкший к экзаменационным «встряскам».

Я повернула билет и чуть не вскрикнула…

– Номер первый!

Не берусь описать нахлынувшее на меня чувство умиленной благодарности, религиозного восторга и невыразимой радости…

Первый номер!.. Я была твердо убеждена, что произошло чудо – благодаря образку Николая Чудотворца. Вот она, великая сила детской веры!..

Нужно ли говорить, как сочно, – да, именно сочно и толково отвечала я, сколько есть частей света, сколько у них мысов и их названия и как граничат эти части света… При этом я удивительно точно обводила по карте границы черной лакированной линеечкой.

О, эта карта с дырой на месте Каспийского моря и кляксой у Нью-Йорка, огромная карта, вместившая в себя все пять частей света, – как я ее полюбила! Да, я всех любила в этот день, не исключая и строгого Алексея Ивановича, которого боялась не меньше других.

Я закончила.

– Хорошо, внучка! Молодцом доложила, – проговорил он, не стесняясь начальства, и тут же поставил около моего имени жирное, крупное 12, а потом добавил:

– Крестов не полагается, это не Закон Божий.

Я хотела было вернуться на место, но Maman поманила меня, и я приблизилась к ее креслу.

– Ну вот, теперь ты порозовела, а то была бела как бумага, – потрепав меня по заалевшей щечке, ласково проговорила она и потом, пристально поглядев на меня, добавила: – Можешь написать матери, что мы тобой очень довольны!

Еле держась на ногах от охватившего меня счастья, безумного счастья, неожиданного, вымоленного мной, я пошла на место и тут же вполголоса, все еще сияя, под большим секретом рассказала Краснушке о произошедшем со мной чудесном случае.

– Да, это чудо! Чудо! – подтвердила восторженная Маруся и, перекрестившись, приложилась к вынутому мной из-за корсажа маленькому образочку с Валаама.

– Непременно попрошу маму подарить мне такой же образок Николая Чудотворца! – тут же решила я.

В этот вечер за всенощной (это было как раз в субботу) в продолжение всей службы я не спускала со святого угодника сиявших благодарностью глаз и молилась так горячо и беззаветно, как вряд ли умела молиться прежде…

Глава XXII. Болезнь Нины

Мы усиленно готовились к экзамену по немецкому языку, не выходя из сада – ароматного и цветущего, когда вдруг молнией поразило нас страшное известие:

– Княжна безнадежна…

Еще дней пять тому назад она еще разговаривала с нами с лазаретной террасы, а теперь вдруг эта ужасная, потрясающая новость!

Было семь часов вечера, когда прибежавшая с перевязки Надя Федорова, вечно чем-нибудь и от чего-нибудь лечившаяся, объявила мне желание княжны видеть меня.

Я как безумная сорвалась со скамьи и бегом, через весь сад, кинулась в лазарет. У палаты Нины девушка удержала меня.

– Куда вы? Нельзя! Там доктор и начальница!

– Значит, Нина очень больна? – с замиранием сердца спросила я Машу.

– Уж куда как плохи! Даже доктор сказал, что надежды нет. Не сегодня-завтра помрут!

Острая боль пронзила мое сердце.

– Умрет! Ее не будет больше со мной! Умрет!.. – беззвучно повторяли мои губы.

Отчаяние, тоска охватили меня… Я чувствовала ужас, холодный ужас перед неизбежным… Будто что-то оборвалось внутри меня. А слез не было. Они жгли глаза, не выливаясь наружу…

Дверь из комнаты Нины отворилась, и вышла Maman, печальная и важная, в сопровождении доктора. Они не заметили меня. Проходя совсем близко, Maman тихо произнесла, обращаясь к доктору:

– Утром отправили телеграмму отцу… Протянет она еще дня три-четыре, доктор?

– Вряд ли, княгиня, – грустно ответил доктор.

– Бедный, бедный отец! – еще тише прошептала начальница и, как мне показалось, смахнула слезу.

Из всего слышанного я не могла не понять, что часы моей подруги сочтены. И опять ни слезинки. Один тупой, жгучий ужас…

Не знаю, как я очутилась у кровати Нины.

Она лежала, повернув голову к стене. Нина казалась маленькой, совсем маленькой, с исхудалым детским личиком, на котором чудно сверкали ее великолепные черные глаза.

Эти глаза своим блеском ввели меня в заблуждение.

«У умирающей не может быть таких блестящих глаз», – подумала я.

Но потом мне объяснили, что ей дали для облегчения какое-то средство, от которого глаза приобретают особый блеск.

Я подошла к постели Нины совсем близко и хотела поцеловать ее. Помню, меня поразило выражение ее худенького, изнуренного болезнью личика. Оно словно ждало чего-то и в то же время недоумевало.

– Ниночка, трудно тебе? – тихо спросила я, стараясь вложить в свой вопрос как можно больше нежности и ласки.

Она неторопливо отвела от стены свои блестящие глаза и взглянула на меня…

Умру – не забуду этого взгляда…

«За что? За что?» – казалось, говорили ее глаза, и выражение обиды и скорби легло на это кроткое личико.

– Трудно, Люда! – проговорила она каким-то глухим, хриплым голосом. – Трудно! Я боюсь, что теперь не скоро поеду на Кавказ…

И опять эти обиженные, страдающие глазки!

Бедная моя Нина! Бедная подружка!

Она закашлялась… Из коридора бесшумно и быстро вошла Матенька с каким-то лекарством.

– Княжна, родненькая, золотая, выкушайте ложечку, – склоняясь над больной, просящим голосом говорила старушка.

– Ах, нет, не надо, не хочу, все равно не помогает, – капризно, глухим голосом возразила Нина.

И вдруг заплакала навзрыд…

Матенька растерялась и, не решаясь беспокоить княжну, выскользнула из комнаты. Я не знала, как остановить слезы моей дорогой подруги. Обняв ее, прижав к груди ее влажное от слез и липкого пота личико, я тихо повторяла:

– Нина, милая, как я люблю тебя… Люблю… Милая…

Мало-помалу она успокоилась. Слезы еще дрожали на длинных ресницах, но губы, бледные, горячие, запекшиеся губы уже старались улыбнуться.

– Ниночка, ненаглядная моя, не хочешь ли повидать Иру? – спросила я, не зная, чем утешить больную.

Она пристально взглянула на меня и вдруг почти испуганно заговорила:

– Ах, нет, не надо, не зови…

– Отчего, дорогая? Разве ты разлюбила ее?

– Нет, Люда, не разлюбила, а только… Она чужая… да, чужая… А я сейчас хочу видеть только своих… Своих близких… Тебя и папу… Я просила ему написать… Он приедет… Ты увидишь, какой он добрый, красивый, умный… А Ирочки не надо… Не понимает она ничего… Все о себе, о себе…

Долгая речь, казалось, утомила княжну. В уголках рта накипала розоватая влага. Голова с бледным, помертвевшим лицом запрокинулась на подушку, в груди у нее как-то странно зашипело.

«Умирает, – промелькнула у меня ужасная мысль, – умирает!»

И я застыла в безмолвном отчаянии…

Но она не умирала. Это был один из ее приступов удушья, частых и продолжительных.

Скоро Нина оправилась, взяла меня за руку своей бледной, маленькой, как у ребенка, ручкой, попробовала улыбнуться и прошептала:

– Поцелуй меня, Люда!

Я охотно исполнила ее просьбу, я целовала эти милые изжелта-бледные щеки, чистый маленький лоб с начертанной уже на нем печатью смерти, запекшиеся губы и два огромных чудесных глаза…

Теперь мне неудержимо хотелось плакать, и я прилагала страшные усилия, чтобы сдержаться.

Мы молчали, каждая думая про себя. Княжна нервно пощипывала тоненькими пальчиками запекшиеся губы. Я слышала, как тикали часы в соседней комнате да из сада доносились резкие и веселые возгласы гуляющих институток. Пышная красная роза на столике у кровати издавала тонкий и нежный аромат.

– Это Maman принесла! Добрая, заботится обо мне, – нарушила Нина молчание и вдруг неожиданно промолвила: – Знаешь, Люда, мне кажется, что я не увижу больше ни Кавказа, ни папы!

– Что ты! Что ты! Ведь он едет к тебе! – испуганно возразила я.

– Да, но я его уже не увижу… – не столько грустно, сколько мечтательно произнесла княжна и вдруг улыбнулась – светло и печально.

Так и осталась эта улыбка на ее губах… Мы снова помолчали. Мучительно тяжело было у меня на душе. Я закрыла лицо руками, чтобы не пугать Нину моим убитым видом. Когда я опустила руки, то заметила на ее губах, чуть внятно что-то шептавших, все ту же печальную светлую улыбку. Наклонив ухо, я с трудом услышала ее лепет, поразивший меня:

– Эльфы… Светлые маленькие эльфы в голубом пространстве… Как хорошо… Люда… смотри! Вот горы… Синие и белые наверху… Как быстро кружатся эльфы… как быстро!.. Хорош твой сон, Люда… А вот орел… Он близко, он машет крыльями… Большой кавказский орел… Он хватает эльфа… меня… Люда!.. Ах, страшно… страшно… больно!.. Когти… когти!.. Он впился мне в грудь… больно… больно!..

Улыбка сбежала с ее лица, и оно как-то сразу сделалось темным и страшным от перекосившей его муки.

Рыдая, я выбежала позвать фельдшерицу.

– Она умирает! – вне себя от ужаса кричала я, хватаясь за голову и сотрясаясь всем телом.

Прибежала фельдшерица, за ней вскоре начальница, и мне велели уйти.

Это был второй страшный припадок, закончившийся, однако, более благополучно, чем я думала.

Через полчаса меня позвали снова.