Текст книги "Записки институтки"

Глава XII. В лазарете. – Примирение

Лазарет начинался сразу за квартирой начальницы. Это было большое помещение с просторными палатами, полными воздуха и света. Этот свет исходил, казалось, от самих чисто выбеленных стен лазарета. Вход в него был через темный коридорчик, примыкавший к нижнему длинному и мрачному коридору. Первая комната называлась «перевязочная», сюда два раза в день, по лазаретному звонку, собирались «слабенькие», то есть те, которым прописано было принимать железо, мышьяк, кефир и рыбий жир. Заведовали перевязочной две фельдшерицы: одна – кругленькая, беленькая молодая девушка, Вера Васильевна, прозванная Пышкой, а другая – Мирра Андреевна по прозвищу Жучка – раздражительная и взыскательная старая дева. Насколько Пышка была любима институтками, настолько Жучка презираема. В дежурство Пышки девочки угощались иногда вкусной «шипучкой» (смесь соды с кислотой) или беленькими мятными лепешками…

– Меня тошнит, Вера Васильевна, – говорит какая-нибудь шалунья и прижимает для большей верности платок к губам.

И Пышка открывает шкаф, достает оттуда коробку кислоты и соды и делает шипучку.

– Мне бы мятных лепешек от тошноты, – тянет другая.

– А не хотите ли касторового масла? – добродушно напускается на нее Вера Васильевна, а сама смеется.

Пропишет ли доктор кому-либо злополучную касторку в дежурство Веры Васильевны, она дает это противное масло в сладком, немного горьковатом портвейне и тем же вином предлагает запить, между тем как в дежурство Жучки касторка давалась в мяте, что было крайне неприятно девочкам.

Из перевязочной вели две двери: одна – в комнату лазаретной надзирательницы, а другая – в лазаретную столовую. В столовой стоял длинный стол для выздоравливающих, а по стенам были расставлены шкафы с разными медицинскими препаратами и бельем.

Из столовой шли двери в следующие палаты и маленькую комнату Жучки.

Палат было, не считая маленькой, предназначенной для больных классных дам, две больших и третья маленькая – для тяжелобольных. Около последней помещалась Пышка. Затем шли умывальня с кранами и ванной и кухня, где за перегородкой помещалась Матенька.

Матенька была не совсем обыкновенное существо. Старенькая ворчунья, нечто вроде сиделки и кастелянши, она, несмотря на свои семьдесят восемь лет, бодро управляла своим маленьким хозяйством.

– Матенька, – кричит Вера Васильевна, – лихорадочную привели, пожалуйста, дайте липки.

И липка, то есть раствор липового цвета, поспевает в две-три минуты – как по щучьему велению.

– Матенька, помогите забинтовать больную! – и Матенька забинтовывает быстро и ловко.

И откуда брались силы у этой славной седенькой старушки?!

Ворчлива Матенька была ужасно, но и ворчание ее было добродушное, безвредное: только побранит, как тут же прояснится улыбкой.

– Матенька, – увивается около нее какая-нибудь больная, – поджарьте булочку, родная.

– Ну вот что еще выдумала, шалунья, чтобы от Марьи Антоновны попало! Не выдумывайте лучше!

А через полчаса, смотришь, на лазаретном ночном столике, подле кружки с чаем, лежит аппетитно подрумяненная, в горячей золе булочка. Случится серьезно заболеть институтке, так Матенька ночи напролет просиживает у постели больной, дни не отходит от нее, а случится несчастье, смерть, она и глаза закроет, и обмоет, и псалтырь почитает над усопшей.

Такова была обстановка лазарета, мало, впрочем, меня интересовавшая.

Мадемуазель Арно дорогой старалась проникнуть в мою душу – узнать, почему я наказана, но я упорно молчала. Настаивать же она не решалась, так как мои пышущие от жара щеки и неестественно блестящие глаза пугали ее.

– Что с девочкой? – спросила Вера Васильевна, когда мы пришли в перевязочную.

И, не теряя ни минуты, она усадила меня на диван и поставила градусник для измерения температуры.

– Мадемуазель Арно, оставьте ее у нас, видите, какая горячая, – посоветовала фельдшерица.

– Ведите себя хорошенько! – холодно бросила мне классная дама и поспешила выйти из перевязочной.

– Вы простудились, да? – допрашивала меня добрая девушка.

– Да… нет… да… Право, не знаю! – путалась я.

Действительно, может быть, я как-нибудь простудилась? Я не представляла, что последние неприятности, особенно разрыв с Ниной могли так подействовать на меня.

– У вас повышенная температура, – озабоченно покачала головой Пышка.

– Матенька, – крикнула она, – прикажите постлать постель в средней палате и приготовьте липки.

Поспела постель, поспела и липка. Меня раздели и уложили. Голова моя и тело горели. Обрывки мыслей носились в усталом мозгу.

Точно тяжелый камень давил сердце.

Едва я забылась, как передо мной замелькали белые хатки, вишневая роща, церковь с высоко горящим крестом и… мама. Я ясно видела, как она склоняется надо мной, обнимает и так любовно шепчет нежным, тихим, грустным голосом: «Людочка, сердце мое, крошка, что с тобой сделали?»

Я открываю глаза. В комнате полумрак. Ноябрьский день уже погас. Около меня кто-то плачет – судорожно, тихо.

Я приподнимаюсь на подушках.

«Мама?» – вдруг проносится в моей голове безумная мысль.

Нет, не мама.

Надо мной склонилось знакомое бледное личико, залитое обильными слезами, глянцевитые черные косы упали мне на грудь.

– Княжна! Нина! – каким-то диким, не своим голосом воскликнула я, и, полузадушенная рыданиями, широко распахнула объятия.

Мы замерли на пару минут, сжимая друг друга и обливаясь слезами.

– Галочка, моя бедная! – шептала между поцелуями Нина. – Что я с тобой сделала!

И опять слезы, горячие детские слезы потерянного и вновь обретенного счастья.

– Ах, милая, глупая! Зачем ты… – лепетала Нина. – За меня ведь ты наказана, за меня больна! Какая я злая, скверная! Боже мой! Простишь ли ты меня, Люда?

– Родная! – только и могла выговорить я, потрясенная до глубины души.

– Но как же ты узнала? – спросила я, когда прошли первые острые минуты радости.

– Инспектриса пришла в класс и сказала, за что ты наказана… Ну…

– Ну?.. – невольно дрожащим голосом переспросила я.

– Я созналась, и меня стерли с доски и выключили из парфеток, а тобой все восхищаются… Ты сто́ишь этого, Людочка! Ты такая прелесть, ты ангел! – шептала княжна.

– Но, Ниночка, ведь тебя стерли с доски! – встревожилась я.

– Так что же? А ты что претерпела за меня! Я этого никогда не забуду! – и княжна горячо поцеловала меня.

– Да, теперь мы будем подругами на всю жизнь! – торжественно произнесла я.

– А как же «триумвират»? – лукаво шепнула княжна.

– А как же Бельская? – не растерялась я.

И мы вместе звонко расхохотались.

Княжна прилегла головой ко мне на подушку и, поглаживая мои непокорные стриженые вихры, говорила, как тяжело ей было без меня последнее время.

– Ни есть, ни спать не хотелось.

– Как же ты ко мне пробралась?

– А вот! – и она торжествующе подняла в полутьме свою правую ручку, обвязанную чем-то белым.

– Что это?

– Взяла чинить карандаш, да и обрезала палец перочинным ножом, ну и попала на перевязку, – гордо прозвенел ее гортанный голосок.

Она обняла меня и чуть слышно прошептала:

– А что ты за меня вынесла, Люда!

«Люда!» Как восхитительно звучало мое имя в милых губках княжны: не Галочка, а Люда!

– Вы что, шалуньи, притаились, – вдруг прозвучал у нас над ухом знакомый голос Матеньки. – Вы ведь, ваше сиятельство (она всегда так обращалась к княжне), под кран идти изволили ручку смочить, а сами к подруге больной свернули… Не дело… Им покой нужен.

– Матенька, милушка, дайте еще посидеть, – упрашивала Нина.

– Ни-ни, что вы, матушка! А как в классе хватятся? Пойдите, родимая, – ответила старушка.

– Завтра приду, если не выпишешься! – шепнула Нина, целуя меня.

– Выпишусь, – с уверенностью произнесла я, находя себя вполне здоровой.

Она ушла, а я еще чувствовала ее около себя – милую, добрую, великодушную Нину!

В эту ночь я уснула крепким, здоровым сном, унесшим с собой всю мою болезнь.

На другой день к вечеру я уже выписалась из лазарета.

Едва я появилась в классе, девочки устроили мне шумную овацию. Меня обнимали, целовали наперебой, громко восхваляя за геройский подвиг. Потом всем классом просили инспектрису простить Нину – и на красной доске снова появилось ее милое имя.

Только двое из всего класса не приветствовали меня и бросали на нас с княжной сердитые взгляды. То были мои две прежние подруги, так недолго владевшие мной. Им обеим – и Крошке и Мане – было крайне неприятны распад «триумвирата» и мое примирение с их врагом – моей милой Ниной.

Глава XIII. Печальная новость. – Подписка

– Медамочки, медамочки, знаете новость, ужасную новость? Сейчас я была внизу и видела Maman, она говорила что-то нашей немке – строго-строго… А фрейлейн плакала… Я сама видела, как она вытирала слезы! Ей-Богу…

Все это Бельская протрещала одним духом, ураганом ворвавшись в класс после обеда. В одну секунду мы обступили нашего «разбойника» и еще раз велели передать все ею виденное.

– Это Пугач что-нибудь наговорила на фрейлейн начальнице, наверное, Пугач, – авторитетно заявила Надя Федорова и сделала злые глаза в сторону Крошки: «Иди, мол, сплетничай».

– Да, да, она! Я слышала, как Maman упрекала фрейлейн за снисходительность к нам, я даже помню ее слова: «Вы распустили класс, они стали кадетами…» У-у! противная! – подхватила Краснушка.

– А вдруг фрейлейн уйдет? Тогда Пугач нас доест совсем! Медамочки, что нам делать? – слышались голоса девочек, заранее встревоженных событием.

– Нет, мы не пустим нашу дусю, мы на коленях всем классом упросим ее остаться! – кричала Миля Корбина – восторженная, вечно фантазирующая девочка.

– Тише! Кис-Кис идет!

Мы разом стихли. В класс вошла фрейлейн. Действительно, глаза ее были красными и распухшими, а лицо тщетно старалось улыбнуться.

Она села на кафедру и, взяв книгу, опустила глаза на страницу, желая, очевидно, скрыть от нас следы недавних слез. Мы тихонько придвинулись к кафедре и окружили ее.

Додо, наша первая ученица и самая безукоризненная в классе по поведению, робко произнесла:

– Фрейлейн!..

– Что вам угодно, дети? – дрожащим голосом спросила наша любимица.

– Вы плакали?.. – как нельзя более нежно и осторожно осведомилась Додо.

– Откуда вы взяли, дети?

– Да-да, вы плакали… Дуся наша, кто вас обидел? Скажите! – приставали мы.

Кис-Кис смутилась. Ее добрые голубые глаза подернулись слезами… Губы задрожали от бесхитростных слов преданных девочек.

– Спасибо, милочки. Я всегда была уверена в вашем расположении ко мне и очень, очень горжусь моими детками, – мягко заговорила она, – но успокойтесь, меня никто не обижал…

– А почему же вы давеча плакали в коридоре, когда разговаривали с Maman? Я все видела! – смело выкрикнула Бельская.

– Ах ты, всезнайка! – сквозь слезы улыбнулась фрейлейн. – Ну, если видела, придется сознаться: как мне ни грустно, но я должна буду расстаться с вами, дети…

– Расстаться? – ахнул весь класс в один голос. – Расстаться навсегда! За что? Разве мы обидели вас, дуся? За что вы бросаете нас? – раздавались здесь и там печальные возгласы седьмушек.

Потерять горячо любимую фрейлейн казалось нам чудовищным. Многие из нас уже плакали, прижавшись к плечу подруги, а более сильные духом осаждали кафедру.

– Но, фрейлейн, дуся, – говорила Нина, встав за стулом нашей любимицы, – зачем же вы уйдете? Разве мы огорчили вас?

Глаза Булочки уже начали разгораться.

– О, нет! Вы были всегда милые, добрые детки, – ласково потрепав по щечке княжну, произнесла она. – Я вас очень, очень люблю и знаю, что вы не огорчите вашу сердитую фрейлейн, но другие находят, что я очень слаба с вами и что вы поэтому много шалите…

– Я знаю, кто это сказал… У-у! Это противная Пугач, это Арно! – пылко воскликнула княжна.

– Как ты позволяешь себе так говорить?! – строго остановила ее фрейлейн и, сильно нахмурившись, добавила: – Вы должны уважать ваших классных дам.

– Мы вас уважаем и очень любим, фрейлейн, дуся! – в один голос вырвалось из груди тридцати шести девочек.

– Да-да, знаю… Я тронута, спасибо вам за вашу любовь, но вы не меня одну должны любить, у вас есть еще другая дама – мадемуазель Арно…

– Мы ее ненавидим! – звонко крикнула Бельская и юркнула за спины подруг.

– Стыдись, Бельская, нельзя так отзываться о мадемуазель Арно, твоей наставнице! Она заботится о вас не меньше меня. Она строгая – это правда, но добрая и справедливая, – увещевала Кис-Кис.

– А за что она Запольскую с доски в прошлом месяце стерла? – не унимались девочки. – А почему Нюшу в прием не пустила? Иванову за что в столовой поставила?..

– Ну, Иванова этого стоит, – серьезно произнесла Нина, недолюбливавшая Иванову.

– Ну довольно, довольно! Что делать, что делать, расстаться нам с вами все-таки придется… – покачала головой добрая фрейлейн.

– Нет-нет, мы вас не отпустим, мы знаем, что на вас наябедничали, и Maman, верно, что-нибудь вам неприятное сказала, а вы и уходите! Да-да, точно!

Бедная немка уже не рада была, что допустила этот разговор.

Тихая и кроткая, она не любила «историй» и теперь раскаивалась в том, что посвятила пылких девочек в тайну своего ухода из института.

А девочки волновались, кричали, окружили фрейлейн, целовали ее по очереди и даже по несколько сразу, так что чуть не задушили, – одним словом, всячески старались выразить искреннюю привязанность своих горячих сердечек.

Растроганная и напуганная этими шумными проявлениями любви, Кис-Кис кое-как уговорила нас успокоиться.

Весь остаток дня мы всеми способами старались развлечь нашу любимицу. Мы не отходили от нее ни на шаг, рано выучили все уроки и безошибочно, за некоторым разве исключением, ответили их дежурной пепиньерке и, наконец, тесно обступив кафедру, старались своими незатейливыми детскими разговорами занять и рассмешить нашу любимую немочку. Краснушка, самая талантливая в подражании, изобразила в лицах, как каждая из нас выходит отвечать уроки, и добилась того, что фрейлейн смеялась вместе с нами.

Придя в дортуар, мы поскорее улеглись в постели, чтобы дать отдых нашей любимице. Газ был спущен раньше обычного, и ничем не нарушаемая тишина воцарилась в дортуаре.

Утром держали совет всем классом и после долгих споров решили: 1) всячески изводить Пугача, не боясь наказаний; 2) идти в случае чего к начальнице и просить не отпускать фрейлейн; 3) сделать любимой немочке подарок по подписке.

К исполнению последнего решения приступили немедленно. Распорядителем-казначеем по покупке подарка выбрали Краснушку, славившуюся своим знанием счета.

В следующий же прием все посещаемые родными седьмушки выпросили у своих родных денег, кто рубль, кто двадцать-тридцать копеек, каждая сколько могла, и отдали эти деньги Краснушке на хранение.

Краснушка тщательно пересчитала серебро и уложила в большую коробку от печенья, на крышке которой она старательно вывела самыми красивыми буквами: «Касса».

– А как же я дам денег? Присланные мне мамой десять рублей находятся у фрейлейн, – искренне волновалась я.

– Ты, Людочка, не беспокойся, – ласково отозвалась княжна (она уже давно заменила данное мне ею же прозвище ласковым именем). – У меня еще много своих денег у Пугача. Завтра спрошу – и себе, и тебе.

– А если она спросит, зачем?

– Тогда я прямо скажу, что мы собираем на подарок.

– Ай да молодец, Нина! Неужели так и скажешь? – восторгались наши.

– Так и скажу, ведь я ненавижу Пугача! Воображаю, как она разозлится, когда узнает, что мы все за нашу немку.

И действительно, в дежурство француженки Джаваха смело подошла и попросила из своих денег, отданных на попечение Арно, три рубля.

– Зачем так много? – удивилась та.

– Мы хотим сделать по подписке подарок нашей фрейлейн. Дайте мне, пожалуйста, мадемуазель, для меня и на долю Власовской, она отдаст, как только мы купим подарок, а то ведь ее деньги у фрейлейн, и она, наверное, не даст ей, узнав, на что мы берем деньги.

– Пустые выдумки! – недовольно процедила мадемуазель Арно, однако отказать не решилась и выдала княжне три рубля. Краснушка торжественно присовокупила их к сумме, уже лежащей в кассе.

После повторного совещания решили купить на собранные деньги альбом, в котором все должны написать что-нибудь на память самым лучшим почерком. «Только из своей головы, а не выученное», – прибавила Додо Муравьева, враг зубрежки. Альбом было поручено купить матери Федоровой, которая охотно исполнила нашу просьбу. В ближайшее же воскресенье Надя Федорова не без труда притащила в класс тяжелый сверток. Краснушка влезла на кафедру и, развязав бумаги, торжественно извлекла альбом из папки. Все мы запрыгали от радости.

Это оказалась прелестная книга, крытая голубым плюшем, с бронзовыми застежками, с золотыми кантами и с разноцветными страницами. В правом углу на бронзовой же доске было четко выгравировано: «Незабвенной и дорогой нашей заступнице и наставнице фрейлейн Гертруде Геринг от горячо ее любящих девочек». В середине был вензель Кис-Кис. Каждая из нас должна была оставить след на красивых листах альбома, и каждая по очереди брала перо и, подумав немного, нахмурившись и поджав губы или забавно вытянув их трубочкой, писала, тщательно выводя буквы. Краснушка, следившая из-за плеча писавшей, только отрывисто изрекала краткие замечания: «Приложи клякс-папир[13]13
  Клякс-папи́р – промокательная бумага.


[Закрыть]… тише… не замажь… Не спутай: „е“, а не „и“… ах какая!.. Ну вот, кляксу посадила!» – пришла она в неистовство, когда Бельская действительно сделала кляксу.

– Слижи языком, сейчас слижи, – накинулась она на нее.

И Бельская недолго думая слизала.

Лишь только надписи были готовы, Краснушка на весь класс прочла их. По большей части все надписи носили одинаковый характер: «Мы вас любим, любите нас и будьте с нами до выпуска», – с прибавлением при этом самых нежных и ласковых слов, на какие только способны замкнутые в четырех стенах наивные, впечатлительные девочки.

Не обошлось, конечно, без стихов.

Петровская, к величайшему всеобщему удивлению, написала в альбом:

 
Бьется ли сердце, ноет ли грудь,
Скушай конфетку и нас не забудь.
 

– Ну уж и стихи! – воскликнула Федорова, заливаясь смехом.

– А ты, Нина, тоже напишешь стихи в альбом? – спросила Вельская.

– Нет, – коротко ответила княжна.

Я невольно обратила внимание на надпись Нины.

«Дорогая фрейлейн, – гласили каракульки моей подруги, – если когда-нибудь вы будете на моем родимом Кавказе, не забудьте, что в доме князя Джавахи вы будете желанной гостьей и что маленькая Нина, доставившая вам столько хлопот, будет рада вам как самому близкому человеку».

– Как ты хорошо написала, Ниночка! – с восторгом воскликнула я и недолго думая, взяв перо, подмахнула под словами княжны:

«Да, да, и в хуторе под Полтавой тоже. Люда Власовская».

Когда все уже написали свое «на память», решено было торжественно всем классом отнести альбом в комнату Кис-Кис.

– Мы попросим ее остаться, а если она не согласится – пойдем к начальнице и скажем ей, какая чудная, какая милая наша фрейлейн, – пылко и возбужденно говорила Федорова.

– Да-да, идем, идем! – подхватили мы и толпой бросились через коридор на лестницу, пользуясь минутным отсутствием Арно.

– Куда? Куда? – с любопытством спрашивали нас старшие.

– Седьмушки бунтуют! – кричали нам вдогонку наши соседки – шестые, ужасно важничавшие перед нами своим старшинством.

Никому ничего не отвечая, мы миновали лестницу, церковную паперть и остановились перевести дыхание у комнаты фрейлейн.

– Ты, ты говори, – выбрали мы Нину, пользовавшуюся у нас репутацией самой умной и красноречивой.

– Можно войти? – произнесла княжна, постучав в дверь.

Голос ее дрожал от важности возложенного на нее поручения.

– Войдите! – раздалось за дверью.

Мы вошли. Фрейлейн Геринг, донельзя удивленная нашим появлением, встала из-за стола, у которого сидела за письмом. На ней была простая утренняя блуза, а на лбу волосы завиты в папильотки.

– Что вам угодно, дети?

– Фрейлейн, дуся, – начала Нина, робея, и выступила вперед, – мы знаем, что вас обидели и вы хотите уйти и оставить нас. Но, фрейлейн, дорогая, мы пришли вам сказать, что всем классом пойдем к Maman просить ее не отпускать вас и всем классом даем слово не шалить в ваше дежурство. А это, фрейлейн, – прибавила она, подавая альбом, – на память о нас… Мы вас так любим!..

Голос княжны оборвался, и мы увидели то, чего никогда еще не видели: Нина плакала.

Тут произошло что-то необычайное. Весь класс всхлипнул и разревелся, как один человек.

– Останьтесь!.. Любим!.. Просим!.. – всхлипывая, лепетали девочки.

Фрейлейн, испуганная, смущенная и растроганная, с альбомом в руках, не стесняясь нас, тоже плакала навзрыд…

– Девочки вы мои… Добренькие… Дорогие… – шептала она, целуя и прижимая нас к своей любящей груди. – Ну как вас оставить… милые! А вот зачем деньги тратите на подарки?.. Это напрасно… Не возьму подарок! – вдруг рассердилась она.

Мы обступили ее со всех сторон, стали целовать, просить, снова плакать, с жаром объясняя ей, как это дешево стоило, что Нина, самая богатая, и та дала за себя и за Власовскую всего только три рубля, а остальные – совсем понемножку…

– Нет, нет, не возьму! – повторяла Кис-Кис.

С трудом, после долгих уговоров, нам удалось убедить растроганную Кис-Кис принять наш скромный подарок.

Она перецеловала всех нас и, обещав остаться, отослала скорее в класс, «чтобы не волновать мадемуазель Арно», – прибавила она мягко.

– И чтобы это было в последний раз, – заметила вдогонку нам Кис-Кис, – никаких подарков я больше не приму.

Этот день был одним из лучших в нашей институтской жизни. Мы смогли наглядно доказать нашу горячую привязанность обожаемой наставнице, и наши детские сердца были полны ликования.

Уже позднее, через три-четыре года, мы узнали, какую жертву принесла нам фрейлейн Геринг. Ее действительно не любили другие наставницы за ее слишком мягкое, сердечное отношение к институткам. Они не раз жаловались начальнице на некоторые ее нарушения правил строгой дисциплины, и она уже решила оставить службу в институте. Брат выхлопотал ей прекрасное место компаньонки в богатый аристократический дом, где она получала бы вчетверо больше скромного институтского жалованья и где занятий у нее было бы куда меньше… Уход ее был решен, казалось, бесповоротно. Но вот появилось ее «маленькое стадо» (так она в шутку называла нас), плачущее, умоляющее остаться, с такими доказательствами искренней детской привязанности, которую не купишь ни за какие деньги, что сердце доброй учительницы дрогнуло и она осталась с нами – «доводить до выпуска своих добреньких девочек».