Текст книги "Немка. Повесть о незабытой юности"

Глава 7

Учеба в 1943 году подходила к концу, оставались еще экзамены, а там каникулы. Все мы знали, что для нас значит это манящее слово каникулы: это робота на полях до следующей зимы. А мы радовались окончанию учебного года. И когда совсем неожиданно в наш класс вошёл директор школы и спросил, кто хотел бы вместо экзаменов работать в поле, мы с восторгом отреагировали. А на вопрос Мани, как же мы без экзаменов перейдем в 7-ой класс, директор ответил, что будем переведены без экзаменов.

Оказалось, в разгар посевных работ в нашем колхозе Свердлова, к несчастью, сломалась сеялка и потребовалась срочная помощь. Поэтому мы (частично, или весь класс?) оказались на посеве зерна. Для посева применили огромную борону в двуконной упряжке. В первый наш рабочий день четыре девочки, в том числе и я, направлены были непосредственно на посев. С нами были еще две взрослые молодые женщины. Мы получили по мешку примерно с 8 кг зерна, который повесили каждой из нас наискосок через плечо. Последовала короткая учебная тренировка: быстрым движением правой руки брать из мешка полную руку зерна и с размаху широко разбросать перед собой на пахоту. Затем мы встали рядом друг возле друга на борону, левой рукой держа мешок открытым, чтобы удобно было брать зерно. При этом требовалось твердо стоять на ногах, чтобы не терять равновесие, потому как не было никакого ограждения на бороне и держаться было не за что. Мальчишка-погонщик натянул вожжи, присвистнул, и лошади потянули борону с группой сеяльщиц по пашне. По краям пашни были расставлены большие мешки с посевным зерном, чтоб мы могли пополнять наши опустевшие мешки. Была холодная весенняя погода с ветром, и руки мёрзли. К вечеру мы все очень устали, были совершенно обессилены. От однообразной нелёгкой работы я едва могла поднять правую руку. Назавтра нам дали выходной, нас заменила другая группа… В памяти остались только два таких рабочих дня, к счастью, отремонтировали настоящую сеялку…

Самая приятная работа на селе – это сенокос, прежде всего, благодаря несравненному запаху свежескошенной травы. Мы шли по лугу босиком, тянули за собой сенные вилы или грабли или же несли их на плечах. Валок за валком сгребалось и складывалось сено в копны. Голубое небо, сверкающее солнце, чистейший, слегка душистый воздух и трель круто в небо взлетевшего и недвижно парящего над нами жаворонка! Часто завороженно восторгались мы этой красотой в бескрайней степи.

В послеобеденные часы одного из летних дней приехал в поле наш бригадир с печальным известием. Известие было для меня. Муж моей сестры Эллы погиб в трудармии, в тайге. Меня как громом ударило. Я не могла сказать ни слова. И не могла себе представить, как близнецы будут реагировать, когда узнают, что их папа больше не вернется. Бригадир отпустил меня домой и назавтра. Лисбет и моя мать только тихо плакали, но девочкам пока ничего не сказали, и я это одобрила. Мы же, взрослые, убеждали себя быть терпеливыми, не падать духом. Шла война, и люди погибали не только на фронте. И нам надо идти по жизни дальше, какова бы она ни была.

Всё лето я пробыла в поле. Лагерь наш (мы называли его просто „бригада") расположен в пяти – шести км от села. Небольшой рубленый дом с деревянным полом имел одно-единственное помещение, в котором мы, при холодной погоде, все спали, и в котором было расставлено 20 деревянных односпальных коек. Дом имел сбоку пристройку с отдельным входом, там размещалась кухня.

Лето в Сибири хотя и короткое, зато очень жаркое, и мы все лето почти спали во дворе под открытым небом. Из охапки сена, домашней подушки, и что у кого было, каждый устраивал себе спальное место. После длительного рабочего дня спали очень хорошо. Еще задолго до восхода солнца нас будили, и мы шли в поле, работали до наступления обеденной жары и возвращались в бригаду. После обеда нам иногда разрешали гнать лошадей к реке на водопой и на купание. И конечно же, верхом. Недолго нам надо было тренироваться, чтоб без седла, на едва взнузданной лошади сначала рысью, затем галопом скакать по степи до реки и обратно. Рабочие лошади были очень послушные, и проблем не было, кроме одной, о которой лучше умолчать. Было очень весело, хотя я первой никогда не приходила. Может быть, мне лошадь доставалась не из лучших?

После 3–х – 4–х часового перерыва мы шли опять копнить сено.

Сенокос закончился, и начиналась уборка урожая. Хлеба тогда скашивались косилками простой конструкции, называемыми лобогрейками. В первые дни уборки привозили в тот год из села женщин постарше, имевших опыт вязания снопов. Мы за ними загребали остатки колосьев. Ловко работали эти женщины, и мы любовались расставленными по полю снопами. Но недолго женщины работали в поле, их надо было пораньше отвозить домой, где их ждали дети, скотина. А мы собирали вилами маленькие копёшки, сброшенные рядами с площадки лобогрейки, в большие копны.

Лето прошло, и прохлада ночей вынудила нас снова перебраться в избу на ночлег. Кровати все были заняты взрослыми. Нюра, конечно, тоже получила койку, а через некоторое время оказалась еще одна свободна для Розы. Остальные, как нас кто-то назвал, недоростки распределили свои спальные места на полу. Мы с Розой сразу выбрали место между дверью и первой кроватью в правом ряду, на которой спала Галя Горевая, довольно крепкого сложения девушка, года на четыре старше нас. Галя не только безотказно и хорошо работала, она была первая шутница на селе. У неё что ни слово, то шутка, и вся она светилась добродушием. И Галя была наша всеобщая любимица.

После того, как Роза перебралась на койку, со мной рядом спали Дуня или Маня, а то и обе. А впоследствии Роза снова перебралась сюда, т. к. в койках водились клопы. Остальные подростки спали в одном ряду между печью и кроватью поварихи. Бригадир устроился на кухне.

В ранние часы, когда мы выходили на работу, было уже совсем холодно, и большинство обували ботинки или сапоги. Я же оставалась босиком, чтоб сохранить ботинки для школы. Все мы работали летом босиком и у всех ноги почти до колен были исцарапаны, пятки тёмного цвета из-за отсутствия мыла и воды. Особенно неприятны были занозы – вонзившиеся в кожу колючки или мелкие щепочки и осколки. Часто приходилось выдергивать занозы у себя или друг у друга. Одна у меня засела глубоко в пятке, и ни я, и никто из девочек не смог её выдернуть. Пятка загноилась, и образовался большой нарыв. На пятку я вообще не могла наступить. Повариха, как оказалось, была и нашей санитаркой. Она лечила мою загноившуюся пятку компрессом из разжеванного черного хлеба с чесноком. Но ходить я не могла. Домой меня не пустили, а перевели на лёгкий труд. Я должна была крутить точильный агрегат – точилку.

Дед Грицык был единственным специалистом по заточке кос для сенокосилок и лобогреек. Он точил длинные с остроугольными зубьями косы для лобогреек, сидя перед точильным кругом, я сидела напротив и крутила этот круг, поливая его периодически водой. Между делом пятка зажила.

Наконец-то мне передали радостное известие. Элла вернулась из трудармии. Оказалось, она просто сбежала. Когда она узнала, что отца нашего арестовали, а это было в конце прошлого года, она потеряла покой. Ей казалось, что её дети, её мать, Лисбет и сестрёнка, тогда еще ребенок – все теперь пропадут. И она решила бежать, другого выхода не видела. Поделилась с Бертой и Евгенией. Они тоже не знали, чем ей помочь. А как бежать? 120 км при стоявших тогда лютых морозах? Да еще в степи? Это было немыслимо.

К этому времени Евгения получила от управления содозавода разрешение взять к себе в трудармию своих двоих детей Гелика и Голду. И ей привезли детей из Сталино, где они жили с бабушкой. Теперь они жили вместе со всеми в одном бараке. А как теперь Элле попасть домой к своим детям? Это оставалось большой проблемой. Наступила весна, а с ней и бездорожье. О том, чтобы пройти по сплошь покрытой жидкой грязью дороге в степи, нечего было и думать. И лето оказалось неподходящим. И было решено в начале осени осуществить план побега, когда больше всего людей в дороге и легче остаться незамеченной. Известие о смерти её мужа ускорило это событие. К счастью, женщина-комендант лагеря проявила сочувствие к Элле и даже помогла ей в совершении побега, снабдив её продуктами питания на дорогу. (В этом Элла призналась мне несколько десятилетий спустя.) В конце августа Элла ночью постучала в окно своего дома. Утром рано Лисбет попросила бывшую сотрудницу Эллы, её швею, Анну К. срочно прийти к нам домой. Она и отправилась к председателю колхоза тов. Кондрику и объяснила обстановку. Тот очень обрадовался возвращению Эллы и, хотя с некоторыми опасениями, обратился к районным властям с просьбой оставить Эллу в Степном Кучуке как весьма нужного специалиста. Через 2–3 дня она уже была в своей мастерской.

Меня отпустили на два дня домой. Я радовалась несказанно, увидев сестру. В сущности, она была главой нашей семьи, и она всегда находила выход из затруднительных ситуаций.

На следующий день топили плиту только полынной пустошью, чтобы приготовить из золы щёлок для купанья и мытья головы. Купались Элла с дороги и я с поля. В этом щёлоке потом стиралась одежда.

Был солнечный теплый день. Я сидела во дворе на берёзовом чурбане, сушила волосы после мытья и вычёсывала частым роговым гребешком вшей, от которых в те годы вряд ли кто мог избавиться. Вши падали на кусок газеты и потом выбрасывались в огонь. Вдруг появилась передо мной наша учётчица Галина Шкурко. Это было так неожиданно, что я испугалась. Она же восторгалась моими волосами, сказала, что они блестят на солнце как шелк. Я ответила ей в шутку, что на вшей это не производит никакого впечатления. Внезапно она заявила, чтоб я с ней пошла „Куда? У меня сегодня выходной, я завтра приду на роботу". Она же настаивала, чтоб я собралась по-быстрому, что я поеду в Кулунду. На мой вопрос, что мне делать в Кулунде, она ответила, что я буду сопровождать зерно для сдачи его государству. Я не могла понять, что все это значит. Она объяснила, что нашему колхозу выделили две грузовые автомашины, чтобы как можно быстрее вывезти зерно для фронта. Она еще сказала, что Дуня Бут и Яшка Соляник уже несколько дней там, и я тоже останусь там дней на пять. Я буду помогать разгружать машины. Собственно, мне ведь нельзя ехать в Кулунду, потому что я немка. Железнодорожная станция Кулунда, где производится прием зерна со всего Алтайского края и откуда оно развозится по всем направлениям, расположена в 120 км от Степного Кучука. А мы, немцы, не имели права выехать из села даже на 5 км без разрешения комендатуры. Но Галя заявила, что тов. Кондрик все с комендатурой согласует. Я поинтересовалась, что я буду кушать и где спать. Моя мать стояла рядом и с недоумением смотрела на нас, так как кроме слова Кулунда ничего не поняла. Я объяснила ситуацию и спросила, есть ли у нас что-нибудь с собой взять. Она покачала головой. Галя объяснила, что Дуня и Яшка квартируют у какой-то женщины по договоренности с колхозом, что они там якобы и кушают. Галя поторопила меня, потому что груженая машина уже ждала. Мама упаковала мне что-то из теплых вещей, а также едва съедобную лепешку и бутылку молока. Кроме того, она сорвала с куста четыре совершенно зелёных помидора. Со слезами на глазах она передала мне узел. На прощание она только смотрела на меня с дрожащими губами. По дороге к колхозному двору Галя еще раз объяснила, что я назначена как сопровождающая, т. е. для охраны зерна, что меня весьма озадачило. Водитель сидел один в кабине, никто не сказал, где мне занять место, я и взобралась в кузов, до краев наполненный первоклассной пшеницей. Прежде всего, я повязала платок на чисто вымытые и ветром растрепанные длинные волосы. Ноги я зарыла в пшеницу, достала зимнюю куртку из узла и накрыла плечи. Мне было тепло и даже как-то уютно. По ухабистой грунтовой дороге грузовик наш поднимал непроглядные клубы пыли, тянувшиеся далеко за нами.

Наступили сумерки, и меня охватили тревожные мысли. Когда мы приедем в Кулунду? Наверно, уже ночью. И где я найду Дуню? Все как-то неопределенно. В общем, поездка в неизвестность. Всячески старалась себя успокоить, подбодрить. Еще не до конца упорядочив свои мысли, заметила я, что грузовик свернул с дороги направо и остановился. Я выбралась из своего уютного укрытия и увидела солидный деревенский дом, наверно, новый, каких я до этого здесь не видела. На крыльце стояла молодая, хорошо одетая женщина. Водитель вышел из кабины и сказал, что мы здесь переночуем. И добавил, что утром рано мы уже будем в Кулунде. И он исчез с женщиной в доме. А мне мало-помалу стало понятно, что значит охранять зерно. И что эту ночь мне придется провести на улице. И снова тревожные мысли. А что, если они станут воровать зерно? Как мне реагировать? Что же делать? Совсем недолго я так раздумывала, и на крыльце появилась женщина. Она улыбалась и пригласила меня в дом, чтобы поужинать и переспать. Я тут же отказалась. Уже не улыбаясь, она сказала только: „Как хочешь". И закрыла дверь изнутри. Итак, мне надо опять устроиться в пшенице и спать при восходящей луне под открытым небом. Двор, на котором стояла машина, не был огорожен, и вокруг не было видно ни одного дома. Но издали доносился собачий лай, отсюда я заключила, что дом стоит на окраине села. По нужде я спустилась вниз и быстро опять взобралась на машину и зарылась в зерно, достала один помидор, пол-лепешки, молоко и поужинала. Убежденная, что все сделала правильно, я старалась не допускать устрашающих мыслей. „Только не быть трусихой", убеждала я себя в эту ясную звёздную ночь. Устремив взгляд в небо, я полностью предалась власти его чарующей красоты. Это огромное небо, сплошь усыпанное мерцающими звёздами, одни из которых сверкали более, другие менее ярко. И все они вместе с луной заливали землю сказочным светом. Пришло мне на ум найти созвездие Большой Медведицы, единственное, которое я знала. Я быстро его нашла и попыталась мысленно нарисовать вокруг медведя, но ничего не получилось. Снова переводила взгляд от одной звезды к другой и пришла к заключению, что каждая звезда имеет свою тайну и свое значение. Так как я была намерена не спать всю ночь, я принялась считать звёзды. Когда насчитала 200, услышала шорох и шепот. От страха закрыла глаза, повернулась на левый бок в сторону дома и прислушалась. Шофёр и хозяйка дома стояли на крыльце с ведром и с мешком. Значит, они в самом деле хотят воровать зерно. Что мне делать? Кричать? Или просто сказать, чтоб они не подходили к машине. Но смелости не хватило. Что-то надо было делать, они уже спускались по ступеням. И я начала кашлять и чуть повернулась. Снова послышался шепот, и они исчезли в доме. А у меня в голове вопрос: а как бы поступили Роза или Маня?

Звёзды считать мне уже не хотелось. Тихо я лежала с открытыми глазами одна на машине в пустом дворе, одна во всем мире. Но домом моим в эту ночь был весь небосвод, такой неописуемо красивый сегодня. Долго еще я любовалась этой прелестью, и мне казалось, что каждая отдельная звезда подмигивала мне. С мыслью о том, что в эту ночь всё звездное небо принадлежит мне одной, я уснула.

Водитель разбудил меня. Немного устыдившись, я подняла голову, оглядела поверхность загруженного в кузов зерна и увидела сзади вмятину. Значит, они воспользовались возможностью, когда я спала…

Машина остановилась перед воротами элеватора. Я спустилась вниз, и шофер подал мне накладную, которую почему-то я должна передать кому-то через окошко возле ворот. В накладной указаны данные о поставщике груза, номерной знак автомобиля, вид зерна, влажность и чистота зерна, вес брутто и дата. Чтобы установить вес брутто, открыли ворота, за которыми находились соответствующие весы. Взвешивалась машина с грузом и водителем. Вес нетто определялся позже после выгрузки. Пришла лаборантка и взяла зерно на пробу, чтобы установить соответствие действительного состояния зерна с данными накладной. И я должна была все подписать (мне было 14 лет).

Через мегафон нам указали на амбар № 8. Если мне память не изменяет, было всего 12 амбаров, примыкавших друг к другу в одном ряду. Грузовик наш задним ходом подъехал к № 8. Водитель опустил задний борт кузова, и часть пшеницы посыпалась на пристроенный ко всему ряду амбаров настил, высотой равный уровню дна кузова и проёма ворот амбара. Амбар был уже почти полный, что облегчило разгрузку. Дуня и Яшка были уже здесь, и мы приступили к работе. С Дуней мы сгребали широкими деревянными лопатами зерно из кузова, а Яшка перелопачивал его в амбар. Это был душевнобольной парень в возрасте около 20 лет, крепкого сложения, прилежный и безотказный в работе. Все тяжелые работы он безропотно выполнял при одном условии – быть сытым. В бригаде он всегда получал двойную порцию. Говорил он с весьма плохой артикуляцией, и понять его было невозможно. Только если ему предположительно повторяли сказанное им, он отвечал „да" или „ни". Когда ему объясняли что-то, он обычно смеялся, но задание выполнял безошибочно.

После разгрузки Дуня повела меня к хозяйке нашей „квартиры". По дороге она рассказала, что она только две ночи там ночевала, и в питании ей второй день отказано, так как колхоз не оплачивал. Яшка приходил сюда только на обед, а сегодня ему якобы тоже отказано. Хозяйка же любезно предоставила возможность самому приготовить себе покушать, но только из того, что сам принесёшь. Дуня не объяснила, что можно самой принести.

Еще утром на машине по дороге к элеватору я съела остаток лепешки и молока. Остались только три зеленых помидора. Во дворе элеватора у водоколонки мы с Дуней набрали воды в свои бутылки и в одном из амбаров устроились удобно на пшенице. Небольшими горсточками набирали пшеницу, переправляли в рот, подолгу молча жевали и запивали водой. С Дуней при этом обменивались добрыми улыбками. Это был первый мой обед из сырой пшеницы. Не так уже и плохо, даже вкусно. Яшки нигде не было видно, но когда по мегафону объявили: „Колхоз Свердлова – амбар № 5" и мы пришли туда, Яшка был уже там. Он неспокойно ходил по пустому амбару туда-сюда, бормоча что-то перед собой и довольно резко жестикулируя при этом руками, явно выражая этим свое возмущение необходимостью работать на голодный желудок. С Дуней вдвоём мы выгребали зерно из грузовика. Шофер, недолго наблюдая за нами, взял лопату и помог нам быстро выгрузить зерно на платформу. Теперь нам предстояло перегрузить его в дальний угол пустого амбара. Мы выбрали „мешочный метод". В каждом амбаре имелись объемистые, из плотной крепкой ткани мешки и металлические совки, называемые „плица" или „пудовка" – вместимостью 16 кг, имевшие две подвижные ручки (на шарнирах). Одна из нас держала мешок, другая наполняла его до половины зерном, затем каждая тянула свой мешок по деревянному полу до угла и высыпала…

Крайне утомившись, мы сели отдохнуть, а когда снова принялись за работу, пришел Яшка и перетащил всё зерно, мы только наполняли мешки. За это мы его щедро хвалили и называли Яшей. Когда мы с Дуней, набрав в бутылки воды, уселись „обедать", Яшка опять исчез, но появился сразу, когда объявили номер амбара для выгрузки следующей машины, которую мы дружно выгрузили втроем только лопатами в больше половины наполненный амбар. Яшка ушёл и больше не появлялся. А вечером Дуня уехала домой, т. к. отработала назначенные ей дни. Меня удивляло, почему все машины после моего приезда приходили без „сопровождающего", во всяком случае, мне на помощь никто не приехал. Может быть, кто-то сопровождал и тут же уезжал назад? Нет! Этого быть не может. Но и объяснить себе это я не нашла возможным.

Ночевать я пошла на квартиру, надеясь получить что-нибудь поесть. Напрасно. Ничего не получив ни вечером, ни утром, ушла на элеватор и больше сюда не приходила. Шесть дней я провела на территории элеватора. Яшка бесследно исчез и никто не узнал, каким путем он добрался до Степного Кучука. Последующую машину я принялась разгружать одна, но добрые люди в лице двух женщин, сидевших рядом с нашим амбаром в ожидании машины с зерном одного из колхозов села Родино, пришли мне на помощь. И шофер сам взял лопату и стал перелопачивать зерно с платформы в амбар. С этими женщинами мы в последующие три дня производили разгрузку зерна совместно: из моего и из их колхозов. Кроме одного случая, когда одновременно пришли наши машины. Когда они обе устраивались на обед, они спрашивали, почему я не присаживаюсь к ним. Я только качала головой, брала свою бутылку и уходила в другой амбар. Ничего они не заметили и не знали, что я питаюсь только зерном. Из моего колхоза так никто не приехал. На четвертый день я едва могла жевать – челюсть болела невыносимо, всё воспалилось. Моих двух добрых помощниц сменили более молодые, которые со мной знаться не хотели. Зато на радость мне наш колхоз поставлял теперь только по одной машине в день, и каждый раз я спрашивала шофера, нельзя ли мне с ним уехать домой. Ответом было „нет".

Когда однажды шофер узнал, что мне одной предстоит разгрузка, он, не на шутку разозлившись, взял себе лопату, отодвинул меня в сторону и почти один разгрузил машину, ругая при этом правление нашего колхоза, называя их безмозглыми за то, что у них дети грузчиками работают. Об этом говорили и женщины, помогавшие мне.

В одну из последних ночей меня вдруг разбудил знакомый гул грузовика, подъезжавшего непосредственно к полунаполненному амбару, в котором я спала. Шофёр деловито откинул задний борт кузова и повелительным тоном сказал мне, чтобы к утру, когда он вернется, кузов был очищен. И исчез. Никого вокруг не было. Была глубокая ночь, и я, ослабленная от голода, выгребала зерно из кузова широкой фанерной лопатой, которая в ту ночь казалась мне непомерно тяжелой. Крайне устав от работы, я бросилась на зерно и горько заплакала. Голода я уже не чувствовала, хотя два дня уже не ела. Единственным источником питания была вода. С радостью я достала свою бутылку, которую с вечера наполнила водой, и выпила её. Успокоившись и посидев еще немного, принялась за работу. Было уже совсем светло, когда я выгребла остатки зерна. Люди выходили из амбаров и с любопытством смотрели в мою сторону. Еще я свернула один из пустых мешков и до зернышка вымела все из кузова. Когда пришел шофер и я робко спросила, могу ли с ним уехать домой, опять прозвучало резкое „нет". Я тоскливо смотрела вслед уходящему грузовику, потом, набрав воды в колонке, там же выпила её, еще набрала и поднялась в амбар. Тщетно попытавшись прожевать хотя бы несколько зерен отборной пшеницы, которую я за ночь выгребла из грузовика, я взяла лопату и стала перелопачивать её подальше в амбар. Лопата мне показалась почему-то непослушной, я сменила её на другую, но и эта едва погружалась в кучу зерна, и потом при взмахе с лопаты ссыпалась только жидкая струя зерна. Неожиданно появились передо мной две женщины, наверно, те самые, из Родино.

„Ну, товарищ грузчик (так и сказала 'грузчик') из Степного Кучука, – смеясь, сказала одна. – Плохо идут дела?". Другая принесла две лопаты, и они бойко стали пересыпать зерно. Я же подгребала только тонким слоем рассыпанную вокруг пшеницу. Когда их позвали для разгрузки в один из отдаленных амбаров, моё задание уже было полностью выполнено. Спасибо вам, дорогие мои, совершенно незнакомые мне женщины!

Устроившись поудобнее на зерне, я крепко уснула. Проснулась от голоса одной из тех женщин. Испуганно вздрогнула я от внезапного её вопроса: „Твоя фамилия Герман?" – „Да-а-а", – ответила я, вставая. „Тебя ищут. Из НКВД". Слово НКВД меня не испугало, а то, что меня ищут, скорее обрадовало. Наконец-то я уеду отсюда.

Женщина помахала кому-то рукой, и к нам подъехала грузовая машина, по-моему, 3-х тонка, и я по знаку одного из сидевших в кабине перебралась в кузов. Женщина, которая меня нашла, широко и вопросительно таращила на меня глаза и, как мне показалось, с сочувствием. Почти из всех амбаров вышли люди, с недоумением смотрели они мне вслед. У пропускного пункта была короткая остановка, и мы двинулись дальше. День клонился к вечеру, и с некоторой радостью я отметила, что хорошо и долго спала на зерне в амбаре. Теперь же я устроилась, сидя спиной у кабины на пустом грязном полу деревянного кузова, в котором кроме меня были две пустые металлические бочки из-под какого-то горючего: керосина, солярки или бензина. Одна из них стояла вертикально, и отверстие её было заткнуто деревянной затычкой. Другая бочка не имела пробки, и она беспрепятственно каталась, громыхая по кузову туда-сюда, а мне приходилось руками и ногами отталкивать её, если она катилась в мою сторону. Но самым неприятным, я бы сказала, ужасным было то, что из бочки выливался остаток жидкого горючего, и я уже чувствовала под собой эту жидкость. И когда, отъехав подальше от Кулунды, дорога превратилась в сплошные ухабы, вторая бочка упала, пробка из нее вылетела, и из отверстия полилась струйка жидкости, мне стало совсем худо. Иногда на больших ухабах бочки подскакивали, и я бы нисколько не удивилась, если б какая-нибудь из них выпала за борт. Подо мной всё было мокро, нестерпимо! Все, что было на мне надето – промокло. И я расплакалась. Сил защищаться от двух громыхающих тяжелых бочек у меня не стало совсем. Плотно прижавшись спиной к кабине, согнула ноги и крепко, как могла, обхватила руками колени и опустила на них голову. Пусть будет что будет. Мысли путались. Почему за мной приехали НКВДисты? Может, меня арестовали и везут в тюрьму? За что? За то, что уехала в Кулунду? Но Галина заверила, что Кондрик всё согласует… К тому же, они обращаются со мной как с преступницей. Они могли бы меня посадить в кабине, там места вполне хватило бы. Вместо этого я голодная, изнуренная должна защищаться от едкого горючего. Два-три удара пришлись мне в голову и в правую руку ниже локтя. Однако ухабы на дороге уменьшились и постепенно исчезли. Мы ехали по крупному населенному пункту. Это было Родино. Машина остановилась во дворе солидного деревянного дома с большими окнами. Над дверью была вывеска. Я прочла: „Народный Комиссариат внутренних дел. Районный отдел с. Родино Алтайского края".

Всё понятно. Я прибыла в НКВД. Страха не было, а паники меня приучали с детства не допускать. Мужчины вышли из кабины, один из них ушел в дом, другой – шофер – опустил задний борт кузова и столкнул обе бочки с машины. Спустя некоторое время вернулся из дома тот мужчина, а с ним еще один постарше. Тот, который постарше, взобрался на колесо грузовика и, держась за борт, равнодушно или просто спокойно оглядел меня, еще подумал, глядя куда-то в сторону, и предостерегающе напомнил мне, чтобы впредь я никогда без разрешения комендатуры никуда не выезжала, даже если сам товарищ Кондрик прикажет. „Поняла?" – спросил он требовательно. Я только кивнула головой. Он спрыгнул с колеса. Теперь шофер предложил мне сесть в кабину. В ответ я покачала головой. Сидела я всё так же, обхватив колени руками, прикрытая своим зимним пальтецом, полы которого тоже промокли от горючего. Шофер попросил меня постучать в кабину, когда мы в Кучуке приблизимся к нашему дому. Итак, я еду домой. Мы прибыли, когда уже смеркалось, и я смело побежала к дому. Два дня я оставалась в семье, потом рассыльная принесла мне повестку с требованием завтра выходить на роботу.

После пребывания в Кулунде все полевые работы показались мне развлечением. До октября мы были в поле, затем предстояли работы на току.

Учебный год начался, когда выпал снег.