Текст книги "Термитник – роман в штрихах"

Четырнадцать

«Любовь – это пытка. Слава Богу, у меня это прошло давным-давно. Я счастлив просто!» Она одобрительно улыбнулась. Эти обычные пятничные посиделки в старинном английском пабе подарили ей однажды любопытного собеседника. С соседями, которых за долгую жизнь в Лондоне она знала почти всех поголовно, так не поговорить. How are you? – Fine! ВОТ И весь разговор. А ЭТОТ Валера ни слова не знал по-английски и с барменом изъяснялся жестами и мычанием. Нужно отдать должное лондонским аборигенам, они терпеливо относились к такому вот частому мычанию новых европейцев с паспортами Евросоюза. У Валеры был румынский паспорт. Он рассказал ей, что купил его, когда был в Молдавии на похоронах брата. Там все так делают. Цена вопроса пару тысяч евро для молдаван. Для других – дороже. Но тогда его только что разорила администрация родного города. Забрали павильон возле вокзала. Под землю. А какие пирожки пекла там его тёща! Пассажиры набивали ими пакеты, куда б ни ехали. Да что теперь. Мы ведь дома мусор, люди второго сорта. С двумя высшими образованиями, между прочим. Да кому они нужны, его дипломы! Ни там, ни тут. Что он делает в таком богатом районе Лондона? На подхвате был у садовника. Да вот только жесты и мычание не помогли. Подергал меж кустами травку, думал, что сорняк. А оказалось, что экзотическое нечто. Летом фиолетовым ковром расстилается. Хозяйка не то чтобы в крик, хуже. В слёзы! Вот дали немного денег, сказали не приходить. Да, не до любви сейчас, не до любви. А почему мы говорим с вами об этом? Ах, расстались. Ах, негодяй. Нет, виски я не пью. Гадость. И пиво это горькое – хуже полыни. А у вас для меня работы не найдётся? Любой. А ей подумалось: какая рифма хорошая к слову любовь! И они надолго замолчали.

Пятнадцать

Сезон сердечных приступов почти миновал, когда ей на телефон пришло сообщение из далекого приволжского города с просьбой приехать и забрать пациента, который, придя в себя назвал только её имя и адрес. Себя он не успел назвать, впал опять в кому. Да чего уж легче было при случае вспомнить! Манана Гогоберидзе. Она во всех своих трех браках ни разу не сменила ни адрес московской квартиры на Смоленке, ни отцовскую фамилию. «Отец – это навсегда. А мужья твои пройдут, как в море корабли», – сказал ей старый Вахтанг незадолго до смерти. И она согласилась. Обратная связь с больницей установила, что пациент находится в Камышине на Волге. Ничего себе! Кто это мог быть? Первый муж был из Киева. Второй из Тбилиси. Третий, ах, забудем… сейчас в Израиле. Но вот меж ними всеми… И перед ней, как очевидная, скользнула тень светлоглазого субтильного блондина. Хотелось сморгнуть это видение, как соринку из глаза, да вот не удалось без боли и слезы. Герман, да, Герман. Поволжский немец. Он словно прошил её жизнь пунктирной мережкой. Исчезал и появлялся всегда неожиданно и будто бы беспричинно. И всегда, всегда это было началом семейных скандалов и поводом для разводов. А зачем? Чтобы выяснилось, что сейчас его некому забрать из больницы? Одинокий германский волк так никогда и не женился. А вот вспомнил её, только её. «Уж как-нибудь, уж как-нибудь… – подумала она. – В наше-то время… Можно и санитарный самолёт заказать, были бы деньги. А там его и в Германию можно отправить лечить. Он все же немец, хоть и какой-то там поволжский». Она уже хотела вызвать такси до аэропорта, когда в дверь настойчиво позвонили…

Шестнадцать

От мужа она уходила довольно часто… в работу. А куда уходил от неё муж, она иногда догадывалась, но давно махнула на это рукой: никуда он от неё не денется. Тут была какая-то энергетическая загадка. Он когда приходил домой раньше полуночи (а такое случалось всё реже), тут же словно бы подключался к ней, словно в розетку внедрял подзарядник, чтоб подпитать свои севшие батарейки. Она реально ощущала, как из неё исходит энергия и наполняет его. Она словно бы давала ему новую жизнь. И всё это молча. Без слов. На уровне взгляда. Вот и всё.

На кухне у них никогда не было никакой домашней еды. Что он принесет бывало, тем они и ужинали, разогрев в микроволновке. Насытившись дорогой ресторанной едой с фамильных тарелок, подкачав батарейки, он тут же принимался ей рассказывать обо всём самом тревожном и тяжелом, что пережил за день. В неё это всё уходило, как трал во тьму морскую. И часто возвращалось с добычей: советы её были безупречны и точны. Он успокаивался и шёл в спальню. А она ещё надолго погружалась в беспросветный текст очередного лауреата Нобелевской премии. Вот и нынче она хотела сказать, что ему не стоит завтра идти на совет директоров их банка, да как-то замешкалась. Утром ей позвонили с радио "Свобода", чтобы взять интервью о муже: разве она не слышала, что в него стреляли? Убили прямо на крыльце банка. Разве она не знала?

В её рабочем компьютере высветилась первая фраза переводимого ею на русский романа: "Пациент выжил…" Ну, а то, что он выжил из ума, она не успела узнать, не дочитав фразу до конца. Ибо её тут же передернуло, как оттока высокого напряжения. В больнице скорой помощи никто ничего не понял. Увозимый в мертвецкую пациент вдруг открыл глаза и вышел из клинической смерти.

И вот тут её уже совсем подкинуло, скрутило и бросило на пол в конвульсиях.

На себя её уже не хватило.

Семнадцать

На ночь они вдвоём, по-семейному дружно, стоя перед божничкой на коленях, били поклоны и пели псалмы, порою громко подвывая на манер старого церковного служки, Бог весть откуда взявшего эту манеру чтения церковных текстов. Это сильно досаждало их соседям по хрупкой хрущевской пятиэтажке, усталому рабочему люду, желавшему выспаться перед тяжёлой сменой на сталелитейном заводе. Стучали и сверху, и снизу, и по батарее, но вечернее молитвенное правило было-таки читано до конца уже слегка приглушёнными голосами. Так хотел её муж, и венчаный, и вроде бы даже любимый. С ним она была готова и в огонь, и в воду. Вот в воде-то однажды и оказалась: рухнула, оскользнувшись, в ледяную полынью. Он вроде бы и рядом был, да вдруг его не стало. Бултыхаясь и хватаясь за острые ледяные края, она чуяла, как набухают валенки, наполняясь водой. От ужаса свело горло. Она лишилась голоса. И, вынырнув в последний раз, увидела, что муж бежит к ней с большой оглоблей наперевес, ну, чтобы спасти её, наверное. Вот ползет уже к полынье на пузе, тянется, осторожничает. Жить хочет. А вот хочет ли он, чтобы она тоже жила, она узнать не успела. Муж не удержал тяжёлую оглоблю, она выскользнула из его рук и, ударив несчастную по голове, ушла на дно, вместе с его Марусей…

Восемнадцать

Брат мой – враг мой. «А чем ты лучше Авеля?» – словно бы вскользь заметила жена, собирая вещи для отправки контейнера из Берлина в Самару. Да, жить им теперь было негде. Пока он собирал документы на досрочную отставку из бывшей советской, а теперь вот российской армии, брат переписал на себя большую отцовскую квартиру.

Выброшенная в снега краснознамённая дивизия, жизнь в палатках с обещанием построить новые военные городки в глубинке, а попросту в захолустье. Нет уж. И он комиссовался по здоровью, чтобы вернуться домой, к родителям. И вот тут такое.

Уже на похоронах отца брат вел себя странно, отводил глаза, избегал разговора. И отговорил идти к нотариусу и подавать на права наследования. Успеется, дескать. Все равно мы с тобой в равных долях. Ещё есть полгода для этого. И подполковник брошенной и преданной армии вернулся к месту дислокации, чтобы выйти из этого тупика на гражданку.

«Воля Твоя, Боже, но почему Каиново семя такое живучее?», – подумал основатель благотворительного фонда «Самарский самаритянин», открывая дверь своей новой квартиры в пентхаузе высотного элитного дома. Основательный такой мужчина. Бывший военный, с двумя высшими техническими. А брат… Что брат… Бедствует. Квартиру отцовскую потерял еще в девяностые в финансовых пирамидах. «Придется взять его на работу хотя бы вахтером, не погибать же ему, брат все-таки…» – подумал он, засыпая.

Девятнадцать

Она хотела петь томным голосом в ночном клубе для богатых, извиваясь в серебряном узком платье, как у Марлен Дитрих. А пела в церковном хоре, в длинной серой юбке и платке, который вечно сползал то на лоб, то на затылок. В седьмом классе она влюбилась в десятиклассника с глубоким шрамом на левой щеке, говорили, что от ножа. Он любил драться и стоял во главе ватаги местных хулиганов. А вышла замуж за дипломата и уехала с ним сначала в Китай, а потом в маленькую и скучную европейскую страну. Мужа, что скрывать, не любила. Но ценила его посольский статус и карьерные устремления. Перед родителями и московскими друзьями было не стыдно. Для посольских приёмов она купила на распродаже серебряное платье в пол, а в магазине «второй руки» слегка траченое белое боа из страусиных перьев. Платье можно обузить и перешить, а вот организовать себе низкий волнующий голос из писклявого дисканта невозможно. И она уже почти смирилась с тем, что детские мечты никогда не сбываются, как вдруг… Она любила это кафе в парижском стиле, с маленькими столиками, выставленными на тротуар. Это словно место в театральном партере – позволяет наблюдать драматургию живой жизни с неизвестным заранее сюжетом. Вот кто это идёт по другой стороне в длинной рясе православного священника? В столице этого карликового государства был православный приход, но постоянного священника долго не было. И вот, видимо, прислали. Высокий, стройный, с военной выправкой. Шагал широко, уверенно. И когда на переходе повернул в сторону кафе своё лицо, она увидела глубокий шрам на его левой щеке. И обжигающий взгляд, проникающий, казалось, в самую глубь её смутившейся души. Он не знал её, разумеется, в школьные годы, и не мог опознать. Но она-то, она… В ближайшее воскресенье после литургии она подошла к старичку-регенту, потомку первых эмигрантов, и сказала, что хотела бы петь на клиросе. Хор был настолько малолюдным, что ей не отказали.

Двадцать

Нелепая смерть, конечно. Пианистка Катя Лихолетова хотела надеть новый ключ на старый брелок, невероятно тугой и неподатливый, купленный – бог знает когда – в их первую с мужем любовную поездку на Кипр. И где теперь тот муж? И где любовь? А на Кипр она теперь ездит в жюри музыкального конкурса посидеть, юниц слишком прытких окоротить! У Лихолетовой была репутация непримиримого борца с женским пианизмом. Это мужская работа – была уверена она, в далекой юности искусавшая ногти до крови от творческого усердия. Мужчинам всё легко давалось. Но сама она была для них нелёгкой добычей. Не подпускала близко. И вроде бы даже не нуждалась в них. Для мужской работы по дому всегда нанять кого-то можно. Вот и замок ей поменял вполне приличный «муж на час». А про брелок она даже не подумала. Уже и ноготь сломала, тужась.

Да ещё вдобавок как-то неудачно повернулась, и острый нож, которым она пыталась отжать ободок, чтобы вдеть этот треклятый ключ, выскользнул из рук, уперся тупым концом в дубовый стол, на который она в своем усердии навалилась, прошёл меж рёбер и вонзился в предсердие.

Как-то неудачно жизнь сложилась: вот музыка в доме есть… а мужика нету…

Двадцать один

«В доме античного человека, конечно же, находилась разная посуда. И для повседневности, и для почетных гостей…».

Лена с досадой выключила телевизор. Потому что у нее опять, уже в который раз в жизни, не было почти никакой посуды, тем паче для почетных гостей! О чем они думают, новые сослуживцы мужа, если принесли на новоселье в их новую квартирку в пятой зоне Лондона такие не приложимые ни к чему подарки?! Антикварная пепельница с роскошной росписью на дорогом фарфоре, но муж уже давно курит трубку. Или вот белоснежный, весь в почетных трещинках узкогорлый древний кувшин, из которого пил родниковую воду, небось, ещё сам пророк Мафусаил! И ничего, что могло бы пригодиться в хозяйстве. Опять придётся новые ложки-поварешки покупать. Ведь в Мюнхене пришлось все оставить на служебной квартире. Ничем своим они там за пять лет так и не обзавелись. А тут еще и не начинали. Так что гостей вчера обслужил выездной восточный ресторанчик. Договорились, что и посуду они дадут свою. Привезли. Разложили еду. А вернее, привёз… Узнала по голосу. И, что скрывать, акценту. И обмерла. Впала в ступор и не вышла из спальни, где переодевалась к ужину, пока рестораторы не уехали. Стоило ей почти десять лет таскаться по разным странам за своим мужем-айтишником, чтобы в первую же неделю в Лондоне встретить своего первого мужа, от которого сбежала когда-то без оглядки! Без особой причины. От жадности к другой, небывалой жизни. И что теперь? Ведь внутри всё оборвалось. Говорил же он ей когда-то: "Ты меня никогда не забудешь. Первого забыть невозможно".

Пропала, совсем пропала теперь. Нутро огнём горит. Тело лихорадит. Мысли путаются. Ноги подгибаются. И она, абсолютно лишенная воли, набрала номер ресторана "Azer". "У нас ещё осталась ваша посуда. Да, пиалы для плова. Пусть приедет этот, как его… Ну, да, кажется Рустем, курьер-разносчик. Ах, он не курьер, а хозяин… Ах, у него дети заболели… Ну тогда…"

И она повесила трубку.

Двадцать два

Отец его рисовал невидимое. Богомазом был. Писал и реставрировал иконы в редких уцелевших храмах. В школе об этом не знали. Художник и художник. Вот портрет директрисы нарисовал и денег не взял, в виде шефства. Милочка однажды была в их доме. Пришла за тетрадкой по математике. Не хотела отставать от класса из-за долгой ангины. Именно там Гена её и поцеловал во второй раз, на диване, под высокой – от пола до потолка – картиной. Портрет его матери в красном вечернем платье. Красоты она была редкостной. И его мать, и картина.

А первый поцелуй был как порыв горячего степного ветра! В краеведческом музее она отстала от своего класса и оказалась одна у витрины с глиняными черепками эпохи палеолита. И вдруг… словно сквозняк форточку открыл – и она ощутила горячее касание на щеке, чуть ниже глаза. Говорят же о таких созревающих мальчишках "губошлёп", верно-то как. Шлёпнул по щеке горячими губами и убежал. А она оторопела. Пятый класс. Первая большая любовь. У кого её не было… Ничего необычного. Но вот мать его и отец были словно бы людьми из другого мира – из книг, из альбомов старинной живописи. И однажды они продали дом в частном секторе старого Таганрога и уехали. Никто не знал – куда. Но все понимали – почему.

"Донесли, значит, – подумала народная артистка Эмилия Сухотина. – И наверняка директриса школы, партийная карьеристка в безбожные, далёкие советские времена. Опасно было не только иконы писать или детей крестить, но и крестик носить. Да что там…"

От комнатной духоты у нее слегка закружилась голова. Приазовская сухая жара была ей не в новинку, и все же… И тут артистка ясно ощутила на щеке горячее дыхание ветра из открытой форточки. Он словно прикоснулся к ней, шлёпнул по щеке и отлетел. Ох, уж эти летние гастроли… И эта дорога от Бога – до самого Таганрога…

Двадцать три

Он не разрешал ей принимать горячую ванну. Потому что могли пострадать антикварные литографии на стенах. Отсыреют, дескать, потеряют товарный вид. Она имела право только на быстрый душ, желательно, не очень горячий, без пара. Шотландия оказалась страной не просто сырой, но ещё и знобкой – и зимой, и летом. В квартире не было центрального отопления (дорого). А в старинные камины муж давно вставил электрические обогреватели, симулирующие пламя. Но и они из экономии включались редко. Зачем, если в постели есть электроодеяло. Хорошо, хоть не глиняные шотландские бутыли, доставшиеся ему от родителей. Раньше шотландцы туда наливали горячую воду и прогревали постель. Жили в холоде и никогда не болели! Да и кровать, говорил муж, специально такая узкая, double, а не King size, так что они легко обогреют друг друга своими телами. Чем плохо? Что ей не нравится? Разве в Душанбе у родителей ей было лучше? Там соседи таджики давно намекали, что пора этим русским убираться в Россию! Уже все из этой новостройки уехали. Только их семья и осталась. Мать плакала ночами. Они полжизни ждали эту квартиру. Их молодыми специалистами направили на работу в эту южную советскую республику. По общежитиям слонялись. Как теперь всё это бросить? Зеркала, шкафы, серванты. Заново не наживешь, но и на себе не увезешь. Да и куда? Отец из Саранска. Мать с Украины… Ирина выключила едва теплую воду, укуталась в большую махровую простыню и вышла в огромную, холодную, темноватую от громоздкой антикварной мебели гостиную. Наверное, у неё такая карма! Судьба-индейка: всю жизнь мыться полухолодной водой и тосковать по душистой, пенистой ванне. Разве забудешь, как мать орала, что в их новенький квартире от горячего пара в ванной скоро кафель отвалится! Ишь повадилась там баню делать, пару напускать. В жару горячей водой не моются! – криком кричала. И казалось, что готова была замок на дверь ванной повесить. Ирина вытянула ноги к фальшивому камину. Зная, что если один бок прогреть, то второй вскоре окоченеет, она брала в кабинете мужа рабочее кресло на колесиках, чтобы легче было вертеться, поворачиваясь к скудному теплу. Ну, что ж, как говорила её старенькая нянечка-украинка: «Бачилы очи, шо купувалы, йиштэ, хочь повылазьтэ!»11
  «Видели глаза, что покупали, теперь ешьте пока глаза не вылезут!» (пер. с укр.).


[Закрыть]

И то правда.

Двадцать четыре

«Витя-витя-витя-витя…» – жалобно взвыла сигнализация на его новенькой машине. И он выглянул в окно. Фиг что рассмотришь с десятого этажа в такую морось! А уж пока дождешься лифта да обогнешь их длинный дом. Дом без подземного гаража в новостройке 70-х… Ни продать, ни обменять такое жильё практически невозможно. Он все же накинул куртку и пошел к машине. Но её и след простыл. Ну, и сам он простыл конечно же. Заболел от расстройства. Попал в больницу с воспалением лёгких. Были праздники. Он там был никому не нужен. Лежал на каталке в коридоре, на сквозняке. Бредил, повторяя:"Выдача трупов с трёх до шести". Эта фраза врезалась ему в память, когда скорая въезжала во двор районной больницы. Пришла бывшая жена и сказала, чтоб Витя не волновался. Она в отпуске, и если что – сможет забрать его с трёх до шести. Особенно, если на помощь придут его братья, ну, если успеют прилететь в Москву из Уренгоя. Погода не лётная. Эх, зачем же ты не берег себя!

Эх, Витя, Витя, Витя…

Двадцать пять

У этого певца был вид законченного подлеца. Растленка на лице написана.

А это всего лишь образ. Маска. И она пока что не приросла к лицу. Дома, при живой жене и детях, её и снять было можно. Да всё чаще он стал забывать об этом от усталости. Войти в образ, выйти из образа – это сколько же энергии нужно потратить. Не лучше ли быстро пройти в ванную комнату, не поворачивая головы на детские вопли восторга и восклицания жены: "Папа с гастролей вернулся!"

Проскользнуть в спальню и отвернуться к стене. И пусть себе дети прыгают по его спине, а жена, подкатывается под бочок, надеясь на ласку. Лишь бы лица не видели. Испугаются.

То ли он растлил ту случайную девочку, то ли она его…

Двадцать шесть

Оркестр – организм сложнейший. Кто тут какой внутренний или внешний орган, а кто оргАн, понять сразу невозможно. Даже не всякому дирижёру это дано. Ясно только, что правая рука – это первая скрипка. А остальные – поди разберись… Вот как этот игрок на лютне и цимбалах, этакий Лель русоволосый. А по сути – карьерный циник, готовый жениться на своей троюродной бабушке, лишь бы наследство светило немалое. А по пути к этому нелегкому счастью скрипачки и арфистки закормили его эклерами своих плотских страстей. Посему группа ударных и духовых – мужики здоровые, полные сил, ненавидели этого лупоглазого сладкоежку до неприличия. Так о чем тут речь? Кто кого потерял в Париже? Оркестр музыканта или музыкант навсегда потерял тёплое местечко, выездное, с хорошей гастрольной картой? Но факт тот, что после гастролей во Франции оркестр играл всё хуже. Дирижёры менялись, музыканты спивались или увольнялись. Скрипачки вышли замуж, ушли в декрет. Репертуар обеднел. Зрители отвернулись. Зарубежные гастроли сошли на нет. Никто не понимал, что происходит. И только группа ударных и духовых догадывалась, в чем дело. Словно какой-то важный орган вырезали из плоти оркестра. Словно оскопили, кастрировали его,тогда в Париже…

И они каким-то образом были к этому причастны.

Двадцать семь

Покупатель картины жил в Монако. И назначил встречу в казино «Рояль», не сомневаясь, что Богдан приедет из Праги вовремя. А как и на чем, уже не важно. Главное, зачем. И Богдан с Марой успели. Картину они оставили в банковской ячейке, и покупатель Леонид Куперман не выказал явного недовольства. Удержался. Но просил ничего не говорить его жене. И он кивнул в сторону ресторанного столика, над которым царственно возвышалась крупная, яркая женщина с копной огненных волос. Было очевидно, что он боится свою жену. Или, что точнее, боится её потерять. Одного взгляда на неё было достаточно, чтобы определить степень её власти над ним. Обожание и благоговение были словно впечатаны в его вальяжный и холеный облик.

Богдан давно заметил влияние женского имени на судьбу мужчины, избравшего спутницу жизни. Люся – имя роковое, для многих ослепленных любовью старых распутников и бонвиванов. Стоило такому казанове споткнуться однажды о волоокий взгляд какой-нибудь рыжеволосой Люси – и он уже однолюб. Застолье затянулось заполночь. Леонид щедро тратился. Оказалось, что он удачливый игрок. Но это, захмелев похвастался Леонид, если рядом с ним Люся. Стоит ей не пойти с ним – и всё, деньги плакали.

О картине словно забыли. Но утром, уже без Люси, сделка состоялась. Мара, честно говоря, неохотно расставалась с портретом юной девицы кисти раннего Репина. Это был один из эскизов к картине "Читающая девушка". И передавая картину новому владельцу, она вдруг заметила поразительное сходство своей юной прабабки со вчерашней Люсей! Воздушная волна золотых с красным отливом волос, глаза с поволокой, властный и влекущий полувзгляд. Может, они родня с этой Люсей, а Мара этого и не знала? Нужно будет проверить. И она впервые пожалела, что приходится продавать фамильные ценности, чтобы расплатиться с долгами, в которые влез её богоданный Богдан. "В данном случае имя никак не повлияло на судьбу, – подумалось Маре. – Одни убытки". Видимо, и впрямь делать рисковые ставки в отсутствие магического талисмана вроде такой вот Люси, хоть у Леонида спросите, напрасная затея…

"А нельзя ли нам будет хоть иногда брать этот портрет в аренду? Мы заплатим с выигрыша," – почти неслышным голосом спросила Мара, пока Богдан, потея от волнения, пересчитывал миллионную наличку.

И Леонид странно посмотрел на неё. И кивнул, очевидно, из жалости соглашаясь…