Текст книги "Собрание сочинений"

МАРТИН БЕРГ: Возьмём такую вещь как влюблённость. Вы когда-нибудь влюблялись?

ЖУРНАЛИСТ: Э-э…

МАРТИН БЕРГ: Разумеется, да. Помимо всей этой неземной и возвышенной дрожи [делает нетерпеливый жест], которую обычно ассоциируют с влюблённостью, она может означать нечто совершенно чудовищное. Разве нет? Как всё это выдержать? Как вообще понять то, что с нами происходит? Но мы знаем, в чем суть, потому что Вертер страдал по Лотте, потому что Кэтрин и Хитклифф так никогда и не были вместе, потому что Арвид совершенно запутался в своих чувствах к Лидии [65]65
  Персонажи романа Яльмара Сёдерберга «Серьёзная игра».


[Закрыть]. Мы знаем это, потому что учитель шведского заставлял нас читать Сафо и Карин Бойе. Так что, когда любовь, если говорить об одной из перипетий человеческой жизни, обрушивается на нас… то мы хотя бы подготовлены к тому, что должно произойти.

* * *

– Мартин! Тебе звонят!

«Успокойся», – велел себе Мартин, выходя из комнаты и отставив в сторону записи, из которых он без особого энтузиазма пытался скроить Главу Первую нового романа. Он взял трубку.

– Привет, – произнёс Густав, – у нас тут тусовка в школе, не хочешь заглянуть? Будет группа… Уффе, как там они называются? Да без разницы. Вроде хорошая.

– Не уверен, что я в подходящей форме для Валанда…

– Ты думал, что это Сесилия.

– Нет, я просто…

– Давай, признавайся. Ты думал, что звонит Сисси, а это оказался твой старый друг Густав.

– Я вообще ничего не думал, – прошипел Мартин.

– Если ты ничего не думал, ты бы не разозлился.

– Я просто устал.

– В любом случае. Есть пиво и прочее. Можно просто заскочить по пути.

Мартин воздержался от замечания, что в Валанд вряд ли можно «заскочить по пути», поскольку Линдхольмен находится через реку и надо ещё думать, как туда добраться. Это же не Хага или ещё какое-нибудь место в радиусе «по пути».

Прошло четыре дня с их последней встречи. Четыре дня. Если вспомнить, за всё время их знакомства ни разу не было такого, чтобы на протяжении четырёх дней никто из них не подал признака жизни. И явной причины этому он найти не мог. В их прошлую встречу, конечно, случилось нечто необычное: она остригла волосы. Стояла тёплая синяя ночь, окна были приоткрыты. Мартин почти уснул, когда вдруг услышал, что Сесилия, выбравшись из-под его руки, встала с постели. Окончательно проснулся он только после того, как понял, что её нет довольно долго. Он обнаружил её в туалете у зеркала с ножницами в руках, а в раковине уже лежала куча длинных локонов.

Волосы Сесилии – это отдельная история. Похоже, у них был довольно независимый характер. Чтобы их высушить, требовалась целая вечность. Сколько бы она их ни расчёсывала, они снова возвращались в состояние изначального хаоса. В жаркие дни они превращались в плед, укутывавший её плечи и спину. Слипались от пота и вопросительными знаками намертво приклеивались ко лбу и шее.

– Можешь помочь с затылком? – попросила она его. Она оставила длину до подбородка.

Он заметил, что ровная линия не имеет особого значения, поскольку волосы всё равно живут своей собственной жизнью. Пока он стриг, она не моргала.

– Вот, – сказал он в конце концов и поцеловал затылок и бледную беззащитную шею. В молодой женщине, смотревшей на него из зеркала, что-то изменилось. Длинные волосы делали её прохожей на девчонку, без них она казалась образом из вечности, вне времени и истории.

– Ты очень красивая, – сказал он.

– Мама сойдёт с ума, – улыбнулась она.

Когда на следующее утро он тихо ушёл на работу, она ещё спала. Они не условились о следующей встрече; он думал, они созвонятся. Целый день у него кружилась голова от недосыпа – обычное состояние влюблённого – и вечером он рано уснул. В среду вздрагивал от каждого телефонного звонка. Вернувшись с работы в четверг сразу пошёл к телефону, твёрдо уверенный, что она оставила сообщение. Андерс всегда писал ему что-то мелким правильным почерком. Густав звонил в 16:30, сказал, что они пошли «в то место на Викториагатан рядом с парком». Мариэтт М звонила в среду вечером. Просит, чтобы ты перезвонил. Звонил Фредрик, хочет поговорить о Витгенштейне на неделе.

Мартин убедил себя, что она работает и позвонит в пятницу, то есть сегодня. Ещё не поздно. Он снова сел за письменный стол и посмотрел за окно.

Есть три возможных объяснения.

Она не звонит, потому что не хочет с ним встречаться.

Она не звонит, потому что хочет с ним встречаться, но очень занята: у неё неожиданно умер родственник, ей пришлось спешно уехать и пр.

Она не звонит, потому что хочет получить эмоциональное преимущество над путающимся под ногами Мартином Бергом, который в отчаянных попытках хоть чем-нибудь заняться целый вечер проиграл с Андерсом и его приятелем в скрэббл. (И произвёл на обоих большое впечатление тем, что собрал слово «пролетарский» стоимостью 63 очка.)

Не звонить, чтобы получить власть, – это было не в её стиле. Хотя почему нет? Он не мог разобраться. Её наивность. Удивлённый смех. Он вспоминал выражение её лица, одновременно заинтересованное и встревоженное.

Но в последний раз звонил он. И в предпоследний тоже. Теперь её очередь.

Первый вариант – она не хочет его видеть – самый простой и поэтому наиболее вероятный. Единственная проблема в том, что такое поведение непоследовательно. В нём мало логики. Нет ничего, что подкрепляло бы гипотезу Сесилия не хочет видеть Мартина. Или есть. Есть кое-что, что он не может истолковать. Однажды Сесилия, к примеру, вздохнула и сказала: «А ты, пожалуй, из тех, кого надо опасаться». Он хотел узнать, что она под этим подразумевает, но она отказалась что-либо объяснять. В следующий раз он проснулся у неё в квартире от звука открывающейся двери, она вернулась с улицы и направилась в кухню, хотя на часах было не больше половины седьмого. На его вопрос она ответила, что вышла за хлебом. Но хлеба у неё с собой не было, и Мартин уверен, что она отсутствовала дольше, чем требовалось, чтобы дойти до булочной. И выглядела напряжённо и встревоженно… кстати, именно тогда она и сказала, что его нужно опасаться, а когда он пришёл в раздражение из-за того, что она не объяснила почему, вид у неё стал ещё более несчастным.

Мартин методично перебирал в памяти все их встречи. Были ли какие-то знаки, подтверждающие, что он ей не нужен? Что она пытается от него отделаться? И если ей нет до него никакого дела, почему она соглашалась встречаться? Прямо она, пожалуй, на такое не ответит. Просто перестанет звонить и откажется видеться, пока всё само собой не уйдёт в песок…

По спине Мартина побежал ледяной холод. Он бесцельно бродил по квартире, оторвал несколько засохших листьев у комнатных растений и полил их, хотя у парочки надежды выжить явно не осталось. А потом сел за пишущую машинку и впервые за несколько недель с неподдельным вдохновением написал:

О МОИХ ЖЕНЩИНАХ И О ТОМ, КАК Я ИХ БРОСАЛ

Я не должен был позволять этому заходить так далеко. Я должен был знать. Я должен был попытаться избежать ненужной боли – я не из тех, кто наслаждается их страданиями, даже если их чувства приносили мучения мне самому. Парадоксально, но именно страх причинить боль так долго удерживал меня рядом с Б. и Л. С самого начала было ясно, что между мной и Л. было слишком мало общего, если не сказать ничего, чисто плотское общение, которое, конечно может длиться относительно долго. Но рано или поздно ты достигаешь пылающего зенита уныния и одиночества. Плотские удовольствия обнажают убогость души. Она была слишком гордой, чтобы показать, что обижена. Я понял, что в стремлении к честности нарушил правила игры. Вместо этого мне следовало прекратить перезванивать ей, когда она меня искала. Она бы всё поняла и при случайных встречах смогла бы сохранить достоинство.

На ужин он съел спагетти с фрикадельками. Пытался читать, но понимал только отдельные фразы. В восемь на очередное занятие марксистского кружка явились приятели Андерса. Мартин извинился и ушёл, сказав, что его позвали на вечеринку.

Когда он прибыл в Валанд, там уже собралась толпа народа. Густав в пончо из золотистой ламы раскинул руки для объятия:

– Возвращение блудного сына! Узрите же, сомневающиеся, ибо Господь даровал нам чудо!

– Я тоже рад тебя видеть. Что это? – Мартин пощупал переливающуюся материю.

– Виви использовала это для своего перформанса. – Густав выбрался из одеяния. Очки слегка покосились, и он поправил их преувеличенно аккуратным жестом. Мартин заметил, что одна дужка перемотана скотчем.

– Ну, что у тебя нового? – спросил Мартин. Он взял тёплое пиво, хотя не очень его хотел.

– От Сесилии ничего не слышно?

– Прекрати.

– Я интересуюсь исключительно по дружбе.

– Я бы назвал это подколом.

– Я тебя не подкалываю. Ну, может, самую малость. Но ответ, как я понимаю, «нет». Сесилия В. сидит дома в своей башне из слоновой кости.

Мартин пожал плечами. Густав тут же переключился на другую тему. Виви сегодня показывала перформанс под названием Exposé [66]66
  Доклад (фр.).


[Закрыть] об истории искусства. С большим успехом. Сиссель собирается бросить учёбу и уехать в Исландию, чтобы вести там уединённую жизнь. Сам он только что продал ещё одну картину, хотя с весенней выставки прошло уже несколько недель, один из тех похмельных натюрмортов, на которые его вдохновила голландская живопись семнадцатого века, а покупатель, стокгольмский галерист, сказал, что работа праздничная и практически гениальная. Но потом Густав сразу начал размышлять о том, что его собственный успех обусловлен некоторой имитацией или подражанием. А настоящие мастера – это Курбе, Мане, Вермеер и Хаммерсхёй. Может ли живопись Густава существовать не как приложение к ним, а в каком-либо ином качестве? Между прочим, ссылаться на Курбе как на «мастера» нельзя, и на Вермеера тоже, потому что «Девушка с жемчужной серёжкой» – это в принципе китч, хотя все думают, будто это и есть настоящая живопись. Впрочем, что такое «настоящая живопись»? Он устал от натюрмортов. Больше никаких натюрмортов. (Несмотря на то, что людям они нравятся.) Но когда он пишет интерьеры и портреты, он всегда чувствует присутствие предшественников, к примеру, Улы Бильгрена, от них ему не избавиться, эти черти стоят у него за спиной и пялятся, но стоит ему оглянуться, как там уже никого нет. И в действительности, что бы он ни нарисовал, всегда найдётся тот, кто уже сделал нечто подобное раньше. Может ли настоящее искусство восприниматься как то, что не является искусством? А на самом деле – здесь Густав понизил голос, чтобы никто больше его не услышал, – истина в том, что он удручающе равнодушен к работам подобного плана. Ему действительно всё равно. Или нет, его разум это немного будоражит. Но сердце? Сердцу это безразлично. «Но ни в коем случае не рассказывай это Виви».

Говоря, он вертел в руках пачку сигарет, вскакивал с дивана, чтобы с кем-то поздороваться, и тут же возвращался, ходил за пивом.

– Или, может, коктейль? Сиссель делает пинаколаду. – Мартин получит стакан с содержимым, похожим на пинаколаду, только безо льда.

Атмосфера была напряжённой и наэлектризованной. С импровизированной сцены летели звуки микшерного пульта и синтезаторов. Он позвонит Сесилии, когда достаточно накачается для того, чтобы это показалось ему хорошей идеей. Он вполуха слушал Густава, который теперь говорил, что подумывает прекратить продавать свои картины, потому что ему кажется нелепостью, что хорошо одетые люди в начищенных ботинках берут его в кольцо и хотят дать ему денег.

В помещении было не протолкнуться. Плотный дым поднимался к потолку. Группа сорвала оглушительные аплодисменты, несмотря на то что барабанщик не попадал в такт, а солист компенсировал неуверенный вокал эпилептическим танцем. Мимо, танцуя, прошёл Уффе в джинсах, заправленных в мотоциклетные ботинки. У многих, как и у Мартина, поверх мятой рубашки была надета жилетка. У многих, как и у Мартина, были длинные пряди на затылке и чёлка. Потрёпанные вязаные свитера украшены блестящими брошками. Лоснящиеся замшевые куртки валялись в углах и висели на динамиках. Девушки в лосинах вприпрыжку перемещались по залу. Его семнадцатилетнее «я» мечтало именно о таких вечеринках. И вот он здесь, но сидит на диване, как парализованный. И вот он здесь, но рядом с ним не симпатичная девушка, а Густав. И Густав говорит прямо в ухо Мартину, потому что иначе его не слышно. Дыхание у Густава горячее и влажное.

– Торговля искусством коррумпирована по своей сути, – продолжал он. – Продаваясь и покупаясь, искусство превращается в товар и утрачивает душу.

– В каком плане «душу»? – переспросил Мартин. – Как бы ты определил душу в данном контексте?

Ответ он не услышал, потому что кто-то так сильно увеличил громкость, что динамики начали фонить. Далее последовал быстрый барабанный перебой и серия коротких ударов по педали. Поплыл вибрирующий синтезатор, а дальше перезвон хай-хэта и бас.

Густав отодвинулся в сторону.

– Это супер! – выкрикнул он и зажёг сигарету.

– Что это?

– New Order.

– Впервые слышу.

Мартин ничего не слышал, но Густав продолжал говорить, опершись на спинку дивана, глядя в потолок и пуская сигаретный дым.

Мартин вышел в туалет. Стоял там и смотрел на себя в зеркало, пока кто-то не начал колотить в дверь и кричать: «Идите трахаться в другое место!»

На обратном пути он наткнулся на знакомую по имени Пиа. Она широко улыбалась и поправляла волосы, явно недавно перекрашенные в иссиня-чёрный цвет. Между ними что-то когда-то намечалось, но по какой-то причине сорвалось. Мартин заключил пари с судьбой: если он сейчас откажется от привычного для вечеринок полупьяного флирта, Сесилия завтра позвонит.

– Как жизнь? – Пиа сделал шаг, пропуская кого-то. Она имела какое-то отношение к художественной школе, какое именно он не помнил. Кажется, это она делала скульптуры из проволоки и пряжи, которые всегда так уморительно разваливались?

– Ты как будто немного подавлен. Но это же вечеринка! – Она легко обняла его за плечи. Сильные пальцы, длинные ногти.

– Ну…

– Что тебя тревожит? – Она предложила сигарету, чёрную, ароматизированную ванилью. Он помнил их дерьмовый вкус, но не отказался.

– Если ты встретился с человеком и этот человек несколько дней не звонит, что это означает?

– Это зависит…

– От чего, например?

– От разного…

– Приведи конкретный пример.

– Кто звонил в последний раз?

– Я.

– А до этого?

– Тоже я.

Пиа покачала головой:

– Ты должен заставить её немного ревновать, обычно такое срабатывает.

– Я думаю, с ней это не сработает.

– Понятно.

– Понимаешь, это словно дверь, которая немного, совсем чуть-чуть, приоткрылась, просто небольшая щель, и если сделать что-то не то… ну, пойти с кем-то другим или ещё что-то… то щель исчезнет. И дверь снова закроется. Другая бы, наверное, распахнулась, а потом захлопнулась. Видишь ли… Можно ведь выбежать и устроить громкую ссору. Но она просто закрыла дверь, и никто её больше не видел.

– Вот, значит, как.

– Она… – Он подбирал слова. – …бескомпромиссная. Человек «либо да, либо нет». Сейчас она не отдыхает, как все нормальные люди, а проходит летний курс по социологии, кстати без стипендии. Кто на такое способен? Проблема в том, что я не знаю её «да» или «нет» по отношению ко мне. Ты меня понимаешь?

К ним подошёл Уффе, положил руку на плечо Пие и что-то сказал о музыкантах. Через полминуты они уже целовались.

Мартин потушил сигарету и пошёл искать Густава.

На следующий день он встал в половине второго, натянул халат и направился на кухню в коконе абсолютной уверенности. Но последняя записка у телефона была написана его рукой. (Хенке передает, что в пятницу встреча будет у нас, потому что Карин заболела.)

Часы тянулись ужасающе медленно. В пять он держал в руках трубку и крутил диск. Если он сейчас позвонит, а Сесилия скажет «да, конечно, приходи», то весь их вечер пройдёт под тенью того факта, что снова позвонил он, а не она.

Мартин положил трубку, мимоходом пожалев, что упустил вчерашний шанс с Пией. Дома он остался не для того, чтобы караулить у телефона. Скорее само мироздание противодействовало его уходу. Густав не отвечал. Пер собирался в ночную смену. И Мартин занялся книгой, опустив жалюзи, чтобы не видеть, что на улице тёплый и прекрасный субботний вечер. До этого его метод заключался в том, чтобы записывать всё, что в данный момент приходит ему в голову, в итоге у него собралось огромное число фрагментов, объединённых только тем, что речь в них шла об одних и тех же людях. «Деконструированная диспозиция с фокусом на невозможности Романа», – мрачно сформулировал он для Сесилии. Имелись длинные диалоги о том, что логика умерла, вписать которые в общий текст будет, видимо, трудно. И с чего ему начинать – с начала или с конца? Или организация процесса сочинительства с опорой на, соответственно, начало или конец – это скучно и обычно? Может, лучше сунуть в машинку рулон бумаги и строчить, как Керуак?

Когда стемнело, он немного почитал «Визит в музей» Уоллеса и нашёл слабое утешение в том, как героиня романа Жюли облачала в слова страшные муки, которые ей причиняло молчание любимого.

Обнаруженный в кровати носок Сесилии он бросил на пол со всей силой, на какую был способен.

* * *

В воскресенье телефон молчал.

Ей надоело. Внезапно объявился бывший любовник и пригласил её во Флоренцию на спонтанный уик-энд; и сейчас она бродит по галерее Уффици, рассматривает полотна Боттичелли и переживает внутренний кризис: кого выбрать? Идущего рядом с ней франта в костюме или бедного студента-философа Мартина Берга? М-да, сложный выбор! Что не сделаешь ради возможности обсуждать Витгенштейна каждый день, начиная с сегодняшнего и до скончания веков?

Он уже чуть было не схватил трубку, но негромкий рациональный голос велел ему сдержать порыв. Это только выходные. Неделя ещё не прошла. Он дождётся вечера и позвонит. Будет говорить беззаботно, как будто ему только что пришла в голову идея набрать её номер. Спросит, не хочет ли она посмотреть какой-нибудь фильм. Или погулять. Он сделает это до шести.

Без четверти он позвонил. Никто не ответил. Он звонил трижды и в последний раз прождал двадцать пять гудков. Так и не услышав ответа, надел пиджак и вышел на улицу.

До конца сам не осознавая этого, направился к Леннестану. И даже оказавшись у подъезда Сесилии, он всё ещё не знал, что собирается делать. Из дома вышла женщина, и он успел придержать дверь и юркнуть внутрь.

На каждом этаже думал: ещё не поздно повернуть назад.

Он стоял у её квартиры. Позвонил в дверь, не успев продумать, что скажет.

Сесилия сразу открыла, сперва ему показалось, что она удивилась, но потом она явно обрадовалась.

– Привет, – сказал она. – Зайдёшь?

Мартин вошёл в прихожую, переступив через валявшиеся на полу шиповки. Откидной столик в комнате был завален бумагами и открытыми книгами, а в центре всего, окружённая кофейными чашками, стояла пишущая машинка. Хаос царил только на столе, потому что вся квартира была тщательнейшим образом прибрана. Раковина блестела. Плита сияла белизной. Тихо курлыкала кофеварка; Сесилия только что поставила свежий кофе. На полу стоял накрытый курткой телефон.

– Ты пишешь выпускную работу, – сказал Мартин. – По социологии. – Я пытался звонить, я…

– Ой, прости, я…

Он притянул её к себе и почувствовал тепло её тела и удары сердца.

– Я не знала, что ты будешь звонить. – Голос звучал глухо, она говорила, уткнувшись ему в плечо. – Я просто… я не думала, что…

Он молчал.

– Я рада, что ты пришёл, – прошептала она.

13

Внешне летнее обиталище семейства Викнер мало изменилось с тех пор, как Мартин увидел его впервые, так что, когда он выходил из своего «вольво» – Элис демонстративно зевал, – судить о том, какое нынче столетие на дворе, можно было только по припаркованным машинам. Кажется, думал Мартин, захлопывая дверь и потягиваясь, дом сейчас выглядит получше. Несколько лет назад они с Петером Викнером зашкурили и полностью перекрасили фасад, и он до сих пор сияюще-белый.

На веранде стоял Ларс Викнер. Когда автомобиль Бергов свернул на ведущую к дому аллею, рука Ларса взмыла вверх в таком энергичном приветствии, как будто оборвался невидимый трос, удерживавший её внизу. Раздуваемые ветром брюки и рубашка трепетали, как флаги. Одет в белое, на шее украшение из керамических бусин. Некогда громоподобный голос хрипит, скрипит и никого больше не вызывает, кроме разве что Ингер, которая всю жизнь занималась калибровкой внимания, обращённого на супруга. В старости его левая рука начала так дрожать, что ему приходилось держать в правой и бокал с коньяком, и сигариллу – искусство, которым он овладел в совершенстве. Тростью Ларс обзавёлся задолго до того, как в ней возникла необходимость, и сейчас, когда без неё он бы не справился, она не выглядела уступкой возрасту.

Ларс поцеловал Ракель в обе щеки на французский манер и, несмотря на тщедушность, похлопал Элиса по спине так, что тот пошатнулся.

– Я прочёл кое-что, – сказал он, пожимая Мартину руку, – ты должен это издать. Итальянская книга. Очень интересное исследование… – он шмыгнул носом, – развитие искусства в монастырях Северной Италии в Средние века.

– Как она называется? – вздохнул Мартин.

– Я забыл. Она там, в доме. Напомни попозже…

На веранде появилась Ингер:

– Вот вы где!

За последние десятилетия её длинная коса поседела, а лицо осунулось; яблочки щёк стали более твёрдыми, вокруг рта пролегла сеть мелких морщин.

Под передником вышитая туника. Ингер спустилась во двор, щебеча о том, как вырос Элис и какая Ракель красавица. Обняла обоих и повела в дом, по дороге рассказывая о положении дел. Эммануил уже прибыл. Петер и Сусанна приехали ещё вчера. Сусанне скоро рожать.

Двое имеющихся детей, как заметил Мартин, уже успели подрасти и носились по двору, как будто их накачали энергетиками.

– Чистая лирика, – произнесла Ингер.

Петер был на пробежке.

– А Вера, надеюсь, уже подъезжает. Не понимаю, почему она не поехала на машине со всеми нами. Но вы же её знаете: по уши в работе. Полагаю, я должна быть благодарна уже за то, что она останется на целых два дня.

Ингер проводила Ракель и Элиса в одну из спален для гостей.

– А ты, Мартин, будешь жить в Угловой комнате.

– В Угловой комнате?

Она заметила растерянное выражение на лице зятя, перебиравшего в памяти все помещения дома в поисках Угловой комнаты, и, когда поняла, что он её так и не нашёл, добавила:

– В комнате Сесилии.

– Почему бы не сказать просто…

Но Ингер заметила Сусанну и набросилась на неё с расспросами насчёт того, удалась ли глазурь.

Мартин взял сумку и пошёл наверх.

От старых, покрытых следами кнопок и гвоздей обоев с медальонами не осталось и следа; ему когда-то казалось, что в сумерках эти обои начинают двигаться, образовывать новые линии, подобно растению, цветущему ночью. Теперь же стены перекрасили в белый. Сняли все картины Сесилии. И поставили новую кровать, обычную двуспальную из «Икеи». Единственным свидетелем прошлого был комод, стоявший там же, где и раньше, наверное, потому что его нельзя было сдвинуть с места. Резная мебель из массива, сделанная в девятнадцатом веке, голые, истёртые сосновые поверхности, ключи от дверец и ящиков давно потеряны. Раньше на крышке комода за несколько часов могли материализоваться горы книг и бумаг; теперь там стояла только ваза с цветами.

Поддавшись порыву, Мартин открыл комод. На полках лежала одежда. Сначала он подумал, что это склад того, что Ингер решила сохранить на-случай-вдруг-пригодится – халаты, тёплые носки, дождевики всех размеров. Он вытащил одну рубашку. Голубая, хлопковая, ткань от времени стала тонкой, как паутина. Рукава по-прежнему закатаны. На груди пятно от кофе.

Он перебрал остальное. Он не вспоминал об этих вещах почти пятнадцать лет, но сейчас казалось, что он видел её в этом несколько дней назад. Она оставила их здесь, чтобы уехать налегке. Белые и голубые мужские рубашки, джинсы, летнее серое полотняное платье. Её обнажённые плечи под узлом волос, бледные, в веснушках, серый хлопок. И лицо, залитое солнцем, проникающим сквозь поля соломенной шляпы.

Он почувствовал внезапную сосущую боль в животе, и ему пришлось на какое-то время прилечь.

Чуть позже Мартин вышел на веранду. Ингрид вложила ему в ладонь бокал джин-тоника и вернулась к каким-то приготовлениям, отказавшись от предложенной помощи. Он им только помешает, так что лучше ему остаться здесь.

Из открытого окна было слышно, как Ларс допрашивает Элиса о его планах на будущее, но разобрать ответы сына он, увы, не мог.

По аллее ехало такси, медленно, с сомнением, точно заблудившееся в городе животное. В самом центре двора оно остановилось. Открылась дверь, на гравий опустился компактный кофр. Далее показалась пара чёрных лодочек и тонких лодыжек. А затем плавным движением из машины вышла Вера Викнер, хлопнула дверью и выпрямилась во весь рост, пока такси разворачивалось.

Пару мгновений она стояла во дворе одна, оглядываясь по сторонам. В аэропорт Кеннеди прибыла Гарбо, где все папарацци? Потом она заметила Мартина и подняла руку в приветствии. Вера Викнер – строгое жёсткое имя, сплошные грани и прямые линии, не соответствующие физическому облику ВВ. Её должны были назвать Изабеллой, Лаурой или Софи – каким-нибудь плавным именем с шёлковым отливом, – но Верой звали (на тот момент умирающую) мать Ларса, и кто-то должен был унаследовать это имя. На самом деле она была очень похожа на Сесилию, но сходство становилось заметным только на фотографиях. Они совершенно по-разному обжили доставшиеся им тела. Вера покачивала бёдрами, опускала взгляд, садилась, элегантно скрещивая ноги, носила высокие каблуки.

Ей уже должно быть около пятидесяти, но об этом безопаснее не спрашивать. Мартин не видел её несколько лет, потому что на Рождество она всегда умудрялась оказаться в отъезде. Насколько он понимал, её работа заключалась в том, чтобы объяснять богатым людям, какие предметы искусства им надо покупать. Она жила в Стокгольме за углом от родителей. И, по-видимому, дружила с галеристом Кей Джи, если можно назвать дружбой общие финансовые интересы. Несколько лет Вера твердила, что хочет стать натурщицей Густава, и он нарисовал её портрет, потому что отказаться было сложнее. Работа Густаву не понравилась, и он попытался подарить её Вере («там почти нет пульса, я просто хотел избавиться от этого портрета»), но Вера настояла, что он должен его продать. А потом нашла покупателя и получила нереально высокую цену.

В семействе Викнер считалось благом, что хоть кто-то из них продолжает интересоваться искусством.

Возможно, Ингер услышала звук машины, возможно, включился её социальный радар, но через минуту после того, как такси отъехало, Ингрид выпорхнула на веранду.

– Ты чудесно выглядишь! Потрясающе. Но я думала, что ты привезёшь с собой своего кавалера…

– Кого-кого? А, Рикарда. – Вера рассмеялась, глядя на Мартина. – Нет, его я отвергла.

– А он казался таким милым.

– Мама, ты с ним ни разу не встречалась.

– Рыжие волосы, – сообщила Ингер Мартину, – немного напоминает принца Гарри. – Они скрылись в доме, и он слышал, как стихают их голоса. Вскоре на аллее показался Петер, он бежал трусцой, красный, потный, с головы до пят упакованный в технологичный материал.

– Добро пожаловать на стройку, – произнёс он и начал растягиваться, опираясь на перила веранды. – Отец ещё не поделился своей блестящей идеей о средневековых монастырях? Он говорил об этом всю дорогу.

– Сейчас он, похоже, о ней благополучно забыл, – ответил Мартин.

– Подожди. Папа свято верит в этих монахов. Изолированные в монастырях, они занимались исключительно искусством, святым писанием и чем-то там ещё. Он читал по-итальянски и уверен, что это может быть коммерчески интересно. Я, кстати, понятия не имел, что он знает итальянский. – Петер вытащил мобильник из браслета-держателя, посмотрел на время и поморщился. Нужно ещё поднажать, если он хочет побить собственный рекорд на марафоне в июне, объяснил Петер. Показатели вполне ничего, но до идеала всё равно далековато. С беговыми шагами он поработал, он сейчас вполне в форме, так что вопрос в том, что ещё можно сделать, чтобы бежать быстрее. Он вздохнул и, переменив позицию, начал растягивать другую ногу.

Как и все дети Викнеров, Петер был высоким и худощавым. Волосы пострижены ёжиком, ни грамма жира на теле. Длинные сильные мышцы на ногах, узкий таз, спина прямая, как доска. Раньше на семейных сборищах он всегда казался бледной фигурой. За столом обычно слушал отца и мелко резал блюда, которые не ел, так что к концу ужина какой-нибудь стейк портерхаус оказывался расчленённым и утопленным в луже соуса. Со временем он вообще прекратил появляться на этих встречах, Ингер объясняла это тем, что он «ужасно занят». Сплошные дежурства, внеурочные вызовы, дополнительные курсы и подтверждение квалификации – из-за всего этого Петер ни при каких обстоятельствах не мог приехать ни на Рождество, ни на Пасху, ни на Мидсоммар, ни вообще куда-нибудь. Но Мартин подозревал, что белый халат старшего брата Сесилии был лишь поводом и прикрытием, и со временем Петер вызывал у Мартина всё бо́льшую симпатию. В кругу нервных эксцентриков Петер был средоточием нормальности. Без возражений терпел заботу матери. Никогда не устраивал представлений la tragédienne [67]67
  Трагических (фр.).


[Закрыть] в духе Веры или le Pierrot [68]68
  Пьеро (фр.).


[Закрыть] в духе Эммануила. Его голос всегда звучал спокойно, и говорил он только по делу. Физическим тренировкам он предавался с пылом, свойственным тем, кто действительно боится смерти, и постоянно готовился то к велопутешествию по Альпам, то к очередному марафону. Его жена, тоже хирург, была многословна, как Ингер, и так же быстро переходила от мысли к действию, как Ларс, но в целом их брак казался гармоничным.

Петер ушёл в душ, а Мартин отправился на поиски второго брата Сесилии – чтобы сразу разделаться со всеми. Эммануила он нашёл в полумраке библиотеки, где всегда были задёрнуты шторы, а вдоль стен тянулись тёмные полки книг, собиравшихся от начала времён. Неловкая, раздувшаяся от лекарств, бесформенная фигура сидела в мягком кожаном кресле. Когда Мартин вошёл, Эммануил то ли его не заметил, то ли просто сделал вид.

– Привет. Что читаешь?

– О нумерологии. – Взгляд Эммануила переместился в сторону Мартина, но застыл в точке рядом.

– Ты знал, что число дюймов половины основания пирамиды Хеопса соответствует количеству дней в году? Удивительный народ эти египтяне.

Положив руки на раскрытую книгу, Эммануил рассказывал о разных противоречиво трактуемых находках Древнего Египта, заставляющих думать, что научных завоеваний там было значительно больше, чем предполагалось, мало того, эти завоевания весьма трудно объяснить. То есть они труднообъяснимы в рамках действующей научной парадигмы. Эммануил коснулся лба, словно это заключение далось ему ценой чрезвычайного умственного напряжения. Эта научная парадигма, по сути, смирительная рубашка человечества. Это нужно признать. Оковы, не позволяющие свободной мысли воспарить. Железный занавес для знаний и наития. И даже… но тут он остановился и с отвращением покачал головой.