Текст книги "Собрание сочинений"

III

ЖУРНАЛИСТ: Насколько автобиографичны тексты того периода?

МАРТИН БЕРГ [пьёт воду, слегка кашляет]: Насколько? В процентах?

ЖУРНАЛИСТ [взмах рукой]: В них есть автобиографическая составляющая?

* * *

Поскольку телефона у них не было, не было и безответных гудков, притягивающих тишину. Не было ожидания. Проснувшись утром после вечеринки и посмотрев на часы, Мартин понял, что с того момента, когда он, прислонившись к стене, обнимал тёплую талию Дайаны, прошло меньше двенадцати часов. Меньше двенадцати часов назад её тихий смех звучал совсем рядом с его ухом, хотя с тем же успехом это могло быть двенадцать лет назад. Телефонами они не обменялись. И никогда больше не увидятся. И хорошо, потому что тогда он сможет писать домой Сесилии с чистой совестью. (Во всяком случае, с меньшими угрызениями.) Не придётся недоговаривать и скрывать, как он уже себе представлял. Всё почти невинно.

Через несколько дней Мартин в недоумении смотрел на адресованное ему письмо с незнакомым почерком на конверте.

Внутри оказался полароидный снимок – он и брюнетка в красном свитере, и записка: дата, время и подпись «Дайана».

* * *

С их первого свидания он вернулся на следующий день в два часа дня. Дома никого не было. Он лёг в кровать и немедленно уснул.

Ближе к вечеру объявился Густав, шумел, звенел бутылками и наконец неоправданно громко хлопнул дверью. Мартин растерянно моргал. Обессиленное тело болело, как будто он бежал Гётеборский полумарафон, после чего отрывался на вечеринке.

– Где ты был вчера? – спросил Густав, не глядя на него.

– Вырубился на диване у Пауля и немца.

Густав кивнул, на лице вспыхнула подозрительная улыбка.

– С перепоя?

– Причём дикого.

– Пойдём есть пиццу?

– Bien sûr [126]126
  Конечно (фр.).


[Закрыть].

В последний месяц Густав сбросил килограммы, набранные летом. Ноги – спички в чёрных джинсах. Старая тельняшка болтается на груди. Джинсовая куртка явно велика. Вместо соломенной шляпы фуражка. Вместо сандалий разваливающиеся баскетбольные кроссовки. Пожилые дамы смотрели ему вслед с осуждением, а Мартин почему-то чувствовал, что критика направлена в его адрес, потому что он недостаточно заботится о своём друге. Хотя вряд ли Мартин был виноват в том, что завтрак Густаву заменяли две сигареты, а об обеде он чаще всего забывал.

Съев только половину своей пиццы, Густав отложил в сторону нож и вилку и заказал ещё одно пиво.

– Написал что-нибудь?

Мартин с набитым ртом покачал головой, а проглотив, сказал:

– Пока нет. А ты?

– Не-а. С тех пор, как мы вернулись, всё только хуже и хуже.

Начинался сезон смертной тоски, и никуда им от него не деться, пока Густава снова не разомкнёт. Мартин, видимо, не удержался от гримасы, потому что Густав спросил:

– Ты хочешь что-то сказать? – В голосе звучало явное раздражение.

– Нет, я просто подумал… так всегда бывает. Сначала всё хорошо, потом плохо. А потом всё снова хорошо. Но тебя охватывает паника, и кажется, что плохо будет вечно.

Густав тёр переносицу большим и указательным пальцами.

– Дело не только в этом.

– А в чём тогда?

– Ну… Просто у меня самого спад. Давай лучше сменим тему.

Вскоре пришло очередное письмо от Сесилии. Несколько дней оно пролежало рядом с пишущей машинкой.

– Что нового в Гётеборге? – спросил Густав, заметив конверт. – Всё равно это сложно – когда человек, с которым ты вместе, так далеко.

– Да, – ответил Мартин.

Когда Густав вышел в туалет, Мартин распечатал письмо и пробежал его глазами. И слава богу, потому что, вернувшись, Густав спросил, как там эссе о «Сердце тьмы»:

– Его напечатали?

– Э… да, напечатали.

– Круто!

– Да. Потрясающе.

– Поздравь от меня, когда будешь говорить с ней в следующий раз. Или я лучше сам позвоню. У тебя есть монеты?

Мартин наблюдал за ним из окна. Вот он вышел из парадной. Приблизился к таксофону на углу. Жестикулирует, плечи трясутся от смеха. Идёт назад.

Мартин заправил в машинку лист бумаги, но ни одного слова для ответа найти не смог.

На следующий день CSPPA или «Хезболла» взорвали бомбу в магазине «Тати» на их улице. Это случилось в среду, занятия в школах отменили. Семеро погибших. Рю де Ренн была забита скорыми и полицейскими машинами. Когда через несколько дней Мартин проходил мимо, на тротуаре по-прежнему лежали осколки стекла.

– «Тати» для тёток. Хорошо, что мы туда не ходим, – сказал Густав.

– Густав… – вздохнул Пер.

Мартин лежал в кровати и думал, когда он в следующий раз встретится с Дайаной Томас.

* * *

Потом их роман покажется ему более продолжительным и содержательным, чем на самом деле.

Мартин сможет перечислить все их свидания с точной датой и количеством проведённых вместе часов. Он будет помнить, сколько раз они ходили в ближайший бар на набережной канала Сен-Мартен (четыре). Сколько раз занимались любовью в её квартире в Бельвиле, в этом таинственном месте с полами в шахматную клетку и красными шалями, наброшенными на плафоны (пять). Он сможет шаг за шагом воспроизвести ход событий в тех случаях, когда она говорила, что всё кончено, но потом передумывала (таких случаев было два с половиной).

Она работала официанткой, но хотела заниматься литературой. Знакомый её знакомого имел какое-то отношение к какому-то издательству, куда её обещали устроить. Пока же она вкалывала в ресторане в шестнадцатом аррондисмане. Хорошие чаевые, но тоска смертная. Мартин представлял её в униформе – на работе она переодевалась – и в его воображении появлялось чёрное платье, белый передник и, наверное, шляпка. В остальное время Дайана чаще всего носила тот самый красный свитер, который был ей слегка коротковат, и когда она поднимала руки, можно было увидеть полоску живота. Белую, как сливки, кожу. Дайана не придавала одежде никакого значения, надевала то, что первым попадалось под руку. Чаще всего это были «ливайсы», раздражающе похожие на те, что носила Сесилия.

Поначалу думать о Дайане было приятно, но потом это превратилось в мучение. Он терял нить разговора. И смотрел на белый лист бумаги перед собой, пока сигаретный дым лениво поднимался к потолку. И он решил, что освободиться от этой одержимости Дайаной можно, только встретившись с ней. Всего один раз – и он выключит эту систему навсегда. Но он всегда попадал в один и тот же замкнутый круг: Она хочет увидеться? Она не хочет больше видеть его? Если да, то почему? Он сделал что-то не так? Как истолковать ту её фразу, тот взгляд?

Он погасил окурок и напечатал одно предложение. Ему хотелось, чтобы Йеспер и Летиция остались вместе, но для романиста это, видимо, был плохой выбор. Получится мелодрама. Он же не может писать о счастливой любви.

И Мартин оставлял попытки, надевал куртку и шёл бродить по городу.

У них не было ни одного свидания, когда они не занимались бы любовью.

В тот первый раз она привела его в свою однокомнатную квартиру в восточной части города, неподалёку от кладбища, на котором однажды они проведут несколько часов, разыскивая могилу Джима Моррисона. На самом деле, думал он, пока они трахались на кухонном столе, он предаёт Сесилию не сейчас, не в этот момент. (Хотя, если честно, в процессе Мартин ни о чем особенно не думал; это пришло позже, когда Дайана быстрым движением снова натянула свои пятьсот первые «ливайсы» и спросила, хочет ли он что-нибудь выпить, может, пива.) Он предал Сесилию, уже когда пошёл на встречу с Дайаной. Когда они сели в метро. Когда он поднимался вслед за ней по лестнице. А если копать совсем глубоко, то, может, предательство произошло ещё раньше? На вечеринке у Люсьена. Когда он протянул ей зажигалку и представился. Или позже, когда просунул руку ей под свитер и она улыбнулась.

На фоне всех этих предательств, и микроскопических, и более крупных, разве имеет значение собственно половой акт? Разве ущерб не нанесён до того? В морально-философском плане? Если бы он совершил все эти шаги, но в решающий момент, когда Дайана расстегнула джинсы, отступил, – это можно было бы считать смягчающим обстоятельством?

И поскольку они всё равно уже переспали, то можно с тем же успехом сделать это ещё раз.

Через пару недель она перестала отвечать на звонки. Он снова и снова набирал номер, но с тем же успехом сигналы можно было посылать в космос.

Аккурат когда он сидел и думал, не стоит ли написать письмо, явился Пер и предложил пойти выпить к одному из его приятелей по Сорбонне. Мартин отреагировал скептически, пока не узнал, о каком приятеле речь: приглашал тот самый самовлюблённый фотограф.

Они пошли втроём. Пер, получивший максимальный балл за сочинение, пытался приободрить Густава, но тот по-прежнему грустил. Мартин шёл на полметра позади них и почти ничего не говорил.

Они прибыли на место. Позвонили в дверь. Надеяться вряд ли стоило.

Но Дайана там была. Он сразу же узнал её затылок. Она оглянулась посмотреть, кто пришёл, но Мартин старательно притворялся, что её не замечает, и не успел увидеть выражение её лица.

Через какое-то время она к нему подошла. Они расцеловались в щёки, обменялись вежливыми фразами. Взгляд Густава жёг Мартину спину.

– Я тебе звонил, – сказал он, когда был уверен, что Густав не слышит. Она посмотрела в свой бокал.

– Я уезжала.

Разумеется. Так просто.

Он спросил куда. Она ответила «Рошель» и спросила, писал ли он le roman, и он сказал oui, naturellement [127]127
  Да, разумеется (фр.).


[Закрыть], и она спросила, это роман о ней, и время текло одновременно очень быстро и очень медленно, и он смотрел в её глаза, карие и влажные, и будущее становилось физически осязаемым, он видел, как она стягивает свитер через голову, чувствовал, как складывается пазл, в какой-то момент промелькнуло лицо Сесилии, но он притворился, что не заметил его, что случилось в Париже, остаётся в Париже, господи, нужно жить, молодость даётся только раз, есть мгновения, когда не надо ни о чем думать.

– Возможно, – ответил он.

Пер ушёл домой рано, но Густав настаивал, чтобы они с Мартином остались. Он сидел на кухне, крутил самокрутки, пил водку и говорил об искусстве. А потом вызвал такси и громко позвал Мартина, и Мартин почувствовал, как его тело поднимается с дивана, на котором он сидел, беседуя с Дайаной и ещё какими-то людьми.

Он поднял руку и по-армейски отдал честь Дайане и остальным.

– À la prochaine [128]128
  До следующей встречи (фр.).


[Закрыть], – сказал он, и они вышли на лестницу.

Неужели это всё обо мне.

Он мог подождать.

* * *

Вскоре после этого Дайана прямо сказала, что продолжать отношения – плохая идея, что они явно скатываются к катастрофе и в этом по большей части виновата она.

– Je suis impossible [129]129
  Со мной лучше не связываться (фр.).


[Закрыть], – проговорила она без особой печали, – и с этим, увы, ничего не сделать. Rien [130]130
  Ничего (фр.).


[Закрыть].

Но через несколько дней снова захотела встретиться.

Стараясь писать так, чтобы это не выглядело как дневник, Мартин пытался понять, что такого особенного было в Дайане. Пер решил, что у Мартина наконец сдвинулось дело с романом. Сесилия, писал он, была его духовной спутницей. Она олицетворяла ту любовь, которой не угрожает любовь другая, практикуемая им с Дайаной. Любовь во Плоти. Но сколько бы длинных эссеистических заметок Мартин ни писал, сколько бы он ни ссылался на Сартра/де Бовуар, трансцендентную/контингентную любовь, принимать идею одновременного существования двух женщин он, похоже, отказывался всем своим существом. Если сердце заполнялось одной, о другой оно, кажется, забывало. Ему хотелось поговорить об этом с Сесилией. Чисто философски.

Он по многу раз писал «я люблю Сесилию» – и это не казалось ложью.

Он слышал, как она говорит, сухо и по сути: А если бы я была с кем-то другим? Даже сейчас сама эта мысль казалась ему невыносимой.

Когда они расставались, Дайана просто говорила «увидимся». И никогда не уточняла когда.

И Мартин осознал, сколько времени может отнимать ожидание. Просыпаешься утром, и тут же приходит мысль: возможно, сегодня.

Ты ждёшь, пока завтракаешь. Ждёшь, пока пишешь слова, смысла которых не улавливаешь. Ты разоблачаешь себя, решая уйти из библиотеки и вернуться домой ровно тогда, когда должен прийти почтальон. Когда резко открываешь почтовый ящик и быстро перебираешь его содержимое.

Потом всё начинается сначала. Решаешь позвонить в определённое время и ждёшь. Ждёшь, разговаривая с друзьями, ждёшь, пытаясь ответить что-нибудь умное.

Ждёшь, пока идут гудки.

Она не отвечает, и ты смотришь на только что повешенную трубку. Но, может, в эту минуту она сидит и пишет письмо? Может, именно сейчас, вечером, она идёт опустить его в ящик, чтобы не забыть завтра? Или она уже отправила его, и письмо лежит среди тысяч других в мешке и ждёт сортировки? Может, оно уже отсортировано и находится в ближайшем почтовом отделении?

Ждёшь, пока опьянеешь. Ждёшь, когда пойдёшь домой. Ждёшь, пока уснёшь.

И к тому моменту, когда от неё приходит известие, ты почти сдаёшься.

Но тут начинается новое ожидание, лихорадочное ожидание дня и часа. Ожидание мгновения, когда ты узнаёшь её лицо в толпе. Ожидание того, когда вы вместе пойдёте домой. Когда она снимет одежду. Когда между ней и тобой исчезнет расстояние.

Он понял, что само время может стать непостижимым. Ещё несколько дней назад всё было хорошо, а теперь ты в любую минуту рискуешь провалиться в бездну отчаяния. Настоящее простирается во всех направлениях. Что дальше – не видно. Указатели времени, имевшие раньше смысл, больше ничего не значат. В следующую субботу? На Рождество? Пожимаешь плечами. Конечно, хорошо.

Листопад. Тяжёлое небо над крышами. Оттенки серого сланца и свинца в переливах Сены. Колокола судного дня в церквях. Собачье дерьмо на тротуарах. Пластиковые пакеты, плывущие по каналу Сен-Мартен.

* * *

Сесилия писала. Он не мог вскрыть конверт.

IV

МАРТИН БЕРГ: Нельзя забывать, что вымысел – это всегда вымысел.

ЖУРНАЛИСТ: Вы не могли бы рассказать что-нибудь о том, как вымысел соотносится с пережитым опытом?

* * *

Две долгие недели ноября от Дайаны ничего не было слышно. Я должен был догадаться, думал он спустя время.

Она говорила, что собирается уехать. Надолго? Да всего quelques jours [131]131
  Несколько дней (фр.).


[Закрыть].

Разговор состоялся, когда она причёсывалась и собиралась на работу. Они должны были доехать вместе на метро до площади Шатле, этот маршрут Мартин ненавидел и иногда, расставшись с Дайаной уже на улице, шёл до следующей станции пешком. И всё ради того, чтобы стереть расстояние, разраставшееся между ними в присутствии других людей, стереть тот миг, когда она, прощаясь, быстро целовала его в щёку, как любого другого знакомого. Впрочем, именно в тот день его ничего не беспокоило. Напротив. Он пожелал ей хорошей поездки, потом пошёл домой и лёг спать.

Это был редкий случай, когда он ночевал у неё. Обычно он отказывался оставаться до утра, что, по иронии, давало ему некоторый психологический перевес. Дайана демонстративно вздыхала, когда он вставал с кровати, и по мере того как он надевал свою одежду, она снимала свою. Пусть и поздно, но, возвращаясь домой, он старался не смотреть в глаза Густаву. Приличия соблюдались, если хотя бы часть ночи он проводил один в собственной кровати. Если бы он совсем не ночевал дома, это выглядело бы подозрительным.

– Зря ты ушёл в загул, – донёсся из ниши голос Густава. Он курил, лёжа под своим балдахином. В динамиках тянувшего кассету магнитофона звучало что-то похожее на «Ashes to Ashes».

– Я не успел на последний поезд в метро.

– Черт. А где ты был?

– Недалеко от Порт-д’Орлеан.

– Я имел в виду у кого.

– Если честно, понятия не имею. У какого-то приятеля…

– Дай угадаю. Это был приятель Пауля и того немца.

– Нет, только Хенрика. Пауль заболел.

– А почему с собой не позвал?

– Тебя же не было дома, когда я уходил. И, кстати, ты недолюбливаешь и Пауля, и Хенрика.

– То есть его уже повысили до Хенрика.

– Ты, помнится, называл его типичным немецким гомиком с претензиями. Что бы это ни значило. Мне он кажется приятным. И потом, зачем тебе идти со мной, если ты всё равно будешь там сидеть и злиться?

Густаву удалось в лежачем положении артистически подёрнуть плечами. Он начал скручивать самокрутку, и повисло долгое напряжённое молчание. Мартин пожалел, что дома нет Пера. Тот терпеть не мог плохое настроение и обычно секунд за пять придумывал, как растопить лёд.

Разложив диван-кровать, Мартин занялся постельным бельём, хотя сна не было ни в одном глазу, да и усталости он больше не чувствовал.

Густав сдался первым:

– И что, было там что-то весёлое?

– Не особо.

– Никаких эксцессов?

– Ну, какие-то люди забили в углу косяк. А хозяин вечеринки в основном сидел в спальне и ругался со своей девицей. Хенрик рвался в клуб, но вместо этого мы выпили бутылку фернета.

– М-да, похоже, я ничего не потерял.

– Это точно.

Это была гениальная ложь, потому что всё было правдой. Мартин действительно встретил Хенрика по прозвищу «немец» (изначально приятеля приятеля Пера). Вечеринка действительно была довольно скучной, Мартин пошёл туда по единственной причине: ему хотелось побольше пообщаться с настоящими французами, ну, и до Дайаны оттуда недалеко. И у них действительно была бутылка фернета. Но почти всю выпил Хенрик. И когда он застрял в ванной, Мартин слинял.

Густава эта купированная правда, похоже, удовлетворила. И в знак примирения он переместился на диван-кровать, чтобы сыграть в карты.

Когда зашло солнце, никто из них не потрудился включить свет, они лежали в полутьме, говорили ни о чём и курили. Кассета закончилась, и они уснули.

Потом Мартин не раз и в подробностях восстанавливал события того дня, после которого Дайана надолго исчезла, и не мог припомнить, чтобы у него возникали какие-либо дурные предчувствия.

Сесилия прислала три письма за три же недели, он на них не ответил, и четвёртое письмо не пришло.

Сначала он почувствовал облегчение, больше не нужно было помнить о невскрытых конвертах, лежащих под кроватью в коробке из-под обуви. Но он бы не удивился, если бы вдруг узнал, что Густав, чемпион мира по безответным письмам, умудрился нацарапать ей несколько строк. Это подчеркнуло бы тот факт, что Мартин, процветая и пребывая в полном здравии, просто не отвечает на её письма.

Единственным спасением было то, что Густав не знал, что Мартин не отвечает, плюс то, что у Густава было искажённое восприятие времени. Однако это не может помешать Сесилии написать Густаву и спросить, почему Мартин не отвечает. Что так же плохо. И даже хуже.

И Мартин заключил пари с судьбой: сейчас он прочтёт и ответит на её последнее письмо, и это даст ему право пойти и позвонить Дайане из телефонной будки.

В письме был осторожный упрёк за то, что он не отвечает, и всякая всячина об учёбе и родственниках, с которыми она недавно повидалась на дне рождения брата. Не больше страницы, нейтральный тон, такое письмо она могла написать кому угодно.

Мартин сварил кофе, вытряхнул пепельницу, протёр пыль с клавиш, вынул заправленный лист и вставил новый. Потянулся, хрустнул суставами и приступил.

Написал, что подхватил ангину, что действительно отвратительно чувствовал себя, пока не пошёл в больницу, где ему выписали мощные таблетки. Написал, что думал о ней (правда, пусть и не совсем так, как она могла представить) и что он по ней скучает (тоже правда, на метафизическом уровне). Добавил немного воды о Париже и Густаве. Он старался изо всех сил, но получилось всё равно меньше полутора страниц. Закончил жизнерадостно: Скоро ещё напишу! Люблю, очень, Мартин.

Довольный собой, потопал к почтовому ящику, который располагался рядом с таксофоном.

Он не удержался и позвонил, ответа не было. Он прождал не меньше двадцати гудков и, повесив трубку, тут же пожалел об этом.

Легко представил равнодушное лицо Дайаны, которая ждёт, когда телефон наконец замолчит.

По иронии судьбы, он действительно вскоре заболел. Не ангиной, но довольно мерзкой простудой. Из организма как будто выкачали всю энергию, и сил хватало, только чтобы лежать в кровати под одеялом. Пер заваривал ему имбирный чай, а Густав вопил, что надо бросать курить. Мартин листал газеты, не дочитывая статьи до конца, на небольшой громкости слушал радио и спал дни напролёт, периодически вливая в себя немного супа. Существование съёжилось до сбитых простыней, корзины с использованными бумажными носовыми платками, стакана с водой, раскрытого номера «Пэрис ревью», блюдца с недоеденным круассаном из супермаркета, толстых носков и пижамных штанов.

Когда пришёл ответ на то бартерное письмо, он написал ещё одно, хотя отупел от болезни настолько, что ничего толком не соображал.

А известий от Дайаны не было уже две недели.

Мартин предпринял ещё одну телефонную попытку, пообещав себе, что эта станет последней. Но сейчас раздалось запыхавшееся «алло».

Что можно было считать по её интонации, когда она поняла, что это он? Удивление, вину? Она отвечала уклончиво и кратко; Мартин же поймал себя на том, что остервенело крутит телефонный шнур.

– Хочешь встретиться? – выдавил он из себя, получилось довольно сердито. – Или нет?

– Да, да, конечно…

– А похоже, что нет.

– У меня много дел.

– Х-м.

– Давай завтра? – предложила она. – В семь подойдёт? – Она назвала бар на набережной. Закончив разговор, Мартин смотрел на трубку. Его подташнивало.

На следующий день ему казалось, что он снова заболевает. В какой-то момент он был готов позвонить и отменить встречу. Но всё же принял душ и отыскал относительно чистые джинсы.

Когда он пришёл, Дайана уже была на месте. Пальто она не сняла.

Они сделали заказ и вежливо поговорили о каких-то пустяках. Через десять минут Дайана сказала:

– Мне жаль. Мне кажется, всё это ни к чему не приведёт.

– Но я не понимаю…

– Нас это ни к чему не приведёт, ни тебя, ни меня.

Он не знал, что ответить. Она тоже молчала.

– Но ты же не можешь просто… – произнёс в конце концов Мартин.

– Что?

– Ты сказала, что…

Но он забыл, что она сказала.

Дайана положила на стол купюру. Она выпила меньше половины бокала вина. Он думал, что они просидят здесь долго, во всём разберутся, он всё поймёт, они закажут ещё вина и возьмутся за руки.

– Мне сегодня нужно сделать ещё одно дело, – сказала она. – Увидимся.

Увидимся.

Однако где-то через неделю она позвонила сама. Она подумала и всё такое… Он всё-таки хочет встретиться?

Мартин несколько дней тянул с ответом. Конечно, лучше всего было бы вообще больше не выходить на связь, но его характеру, видимо, недоставало твёрдости.

На встрече он всё равно ничего не понял. Дайана была чем-то задета, но не объясняла чем. Потом она его поцеловала и со словами «давай не будем о скучном» потянулась к поясу на его джинсах.

Было бы очень благородно остановить это. Оттолкнуть её, взять плащ и уйти. Но ушёл он позже, оставив её на сбившихся простынях и ограничившись сдержанным прощанием.

* * *

Ему пришло письмо. Незнакомый почерк на конверте. Когда он его раскрывал, сердце безотчётно забилось, скорее по старой привычке.

Оказалось, что его «Хамелеоны» заняли первое место в конкурсе рассказов, о котором он начисто забыл.

– Это же потрясающе! – воскликнул Пер.

– Нам надо это отметить, – сказал Густав.

Его рука легла на плечо Мартина. Между уголками рта у обоих провисли улыбки. Клоунские.

Пер объявил общую мобилизацию, собрались все их знакомые, заказали шампанское, раздался звон бокалов. Руки Мартина совершали все движения, необходимые для выпивания, язык выполнял свою работу самостоятельно и, сам собой командуя, произносил всё, что другие хотели от него услышать, skål [132]132
  Общепринятый шведский заздравный тост.


[Закрыть], да, спасибо, поживём – увидим, возможно, да, старт карьеры…

* * *

Однажды он поднялся пешком к базилике Сакре-Кёр, даже не испытывая раздражения оттого, что Монмартром, некогда районом художников, декадентов, абсента и абстиненции, теперь завладел туризм и площадное искусство. Он шёл, уставившись под ноги, спрятав руки в карманы. Как и всех сомневающихся, его потянуло к церкви.

Это ведь она начала. Он бы вполне удовлетворился собственными невинными фантазиями. Глупыми мечтаниями, которые потом забылись бы без следа, если бы только она не втянула его во всё это… а потом так ловко выкрутилась. Зачем ей вообще это было нужно? Что она выиграла? Он ей вообще когда-нибудь нравился? Она точно хотела встретиться – иначе зачем ей было посылать это письмо с полароидным снимком? Он ей точно нравился. А если он ей нравился, что заставило её бросить его? Это он что-то сделал, и если да, то можно ли это как-нибудь изменить? Чем-то компенсировать? Или дело в ком-то другом? Если да, то в ком?

Он подошёл к собору и, как положено, посмотрел с холма вниз. Над Парижем простирался молочный туман. Сквозь него просматривались крыши, бульвары, Эйфелева башня и вокзалы, разбросанные по городу словно кубики.

* * *

– Что это с тобой?

– Со мной? Ничего особенного.

– Чёрт возьми, Мартин. Я же вижу, что с тобой что-то происходит.

В баре, где они сидели, от наплыва посетителей трескался кафель на стенах, от шума лопались барабанные перепонки, а лицо Густава расплывалось, как на какой-нибудь авангардистской картине маслом.

– Ты в зеркало смотришь? – В голосе тревога. – Ты выглядишь совершенно сдувшимся.

– Да просто лёгкий зимний сплин.

– Что-то с Сесилией?

– Сисси? О боже, нет.

– Тебе опять не пишется?

– Да, – ухватился Мартин. – Просто ты же знаешь: работаешь-работаешь, и чем больше тебе не нравится то, что получается, тем хуже ты себя чувствуешь. – Он сделал глоток вина, несколько приободрённый собственными словами. – Прямая дорога во мрак.

Он забыл дома записную книжку. Надо запомнить. Прямая дорога во мрак.

Жизнь утекала сквозь пальцы. Он часто просыпался к обеду, в похмелье, а из дома выходил только в бар или кино. Пропадал в благодатной темноте кинозалов. Покупал билет, не глядя на афишу. Перед ним промелькнули «Лучший стрелок» и «Выходной день Ферриса Бьюллера», дублированные на французский. В день, когда на демонстрации убили студента, Мартин в полудрёме смотрел «Парень-каратист-2» и, возвращаясь домой через Латинский квартал, даже не заметил охватившего улицы возбуждения. Но Пера тревожил Густав.

– Он выглядит слегка истощённым, тебе не кажется? – сказал Пер, когда Густав решил вдруг в виде исключения отлучиться куда-то из дома.

– «Слегка истощённый» – это нормальное состояние Густава. Мартин не придавал значения тому, что Густав, полностью одетый и с сильным запахом перегара вылезает из-под своего балдахина и начинает день с рвоты в туалете. И когда Густав на несколько дней исчез, Мартин не особенно беспокоился. Вечеринка, на которую они тогда пошли, не удалась. Мартин слишком много выпил, и Пер повёз его домой. А Густав остался. И не появился дома следующим вечером. Мартин пытался объяснить Перу, что беспокоиться не о чем, и начал было рассказывать, как Густав отошёл от них на минуту в ресторане в Антибе и появился только через сутки. Но от одного упоминания о лете, у Мартина заболел живот, и он вернулся к первоначальной теме.

– Скорее всего, он встретил каких-то клёвых ребят, которые живут где-то у чёрта на рогах, и всё такое. Если бы у нас был телефон, он бы наверняка позвонил.

– А если он заблудился или ещё что-нибудь…

– На улице не мороз. Так что замёрзнуть до смерти он не может.

Он говорил это в шутку, а Пер задумчиво кивал. Прошёл ещё один день. Температура как по заказу упала, окна покрылись инеем. Они почти не разговаривали и всё время прислушивались к шагам на лестнице.

– Наверное, нам надо пойти в полицию, – сказал Пер за обедом.

– Он наверняка скоро появится.

– А если нет?

Они решили ждать до семи и, если он не придёт, предпринимать какие-то меры. Без четверти Густав вернулся.

– Да, вечер получился на славу, – проговорил он и, не снимая пальто, тяжело опустился на стул.

– Вчера или позавчера?

– И вчера, и позавчера.

– Видишь, – сказал Мартин Перу, – волноваться не стоило.