Текст книги "Собрание сочинений"

– Возможно, они уже…

– Прекрати, в главном ты молод. Чёрт, а представь, что тебе сорок, – возразил Густав.

– Я надеюсь умереть до сорока.

– Не говори так.

Компания перед ними начала внезапно раскачиваться и громко смеяться, кто-то упал, а девушка, которая стояла ближе других, толкнула Мартина и с хихиканьем извинилась. Она посмотрела на него с любопытством, а рука, упёршаяся в руку Мартина, задержалась на несколько секунд дольше, чем нужно. В воображении Мартина молниеносно пронеслось: она двигается на танцполе, слегка не попадая в такт – тонкие руки вокруг его шеи – рассветное небо – дурацкий смех и слишком яркий свет у ночного киоска с грилем – она стягивает свитер через голову – слишком узкая кровать в захудалой однушке где-нибудь в Горде…

– Ничего страшного, – ответил он и отвернулся.

МАРТИН БЕРГ: Писатель всегда ущемлён.

ЖУРНАЛИСТ: Что вы имеете в виду?

МАРТИН БЕРГ: Если он неизвестен, никто не думает, будто он делает что-то такое, что нужно всем. Он должен всё время доказывать, что чего-то стоит. А с другой стороны, если ему удаётся написать что-то хорошее, все ждут, что следующая вещь будет неудачной. И чем лучше он пишет, тем выше шанс, что ему не удастся снова выйти на свой же уровень. Как Набокову после «Лолиты». Джойсу после «Улисса». То есть всё время надо бороться.

* * *

Из всех событий девяностых самым положительным было то, что одно весьма крупное, особенно в сравнении с «Берг & Андрен», издательство захотело напечатать эссе Сесилии.

– Но вас я, разумеется, застолбила первыми, – сказала она.

К тому моменту стало, впрочем, ясно: возможности издавать элитарную литературу у «Берг & Андрен» ограничены. Или их нет вообще. Кроме того, констатировал Мартин, было бы неплохо, если бы в их финансовый резервуар поступило бы и внешнее вливание.

Но, надо отметить, он был удивлён.

Её работы каким-то образом приобрели известность не только в университете. Где-то напечатали статью, где-то эссе. Она рассылала их в различные журналы, и если что-то брали, сообщала об этом с удивлением и воодушевлением. Разумеется, он был за неё рад. Впервые увидев её имя напечатанным, он почувствовал гордость. Само собой.

Началось всё с текста, который она написала об Амелии Эрхарт, первой женщине, перелетевшей Атлантику, её двухмоторный самолёт упал в море в 1937-м. У Сесилии был период восхищения Амелией Эрхарт, она прочла её автобиографию, написанную незадолго до катастрофы, и повесила фото отважной лётчицы на доске для записей у себя в кабинете. А потом на волне этого увлечения написала о ней небольшое эссе. В фокусе были женщины, добивающиеся поставленной цели и погибающие ради неё, Сесилия проводила параллели с Антигоной из драмы Софокла. (Мартин никогда толком не понимал, какой смысл рисковать жизнью, чтобы вопреки запрету похоронить брата.) Они как-то ходили на спектакль в Городской театр, оставив дочь на няню, пили в антракте вино, а потом поссорились из-за его вопросов о психологической достоверности образа Антигоны. То есть на обратном пути в трамвае она прочитала ему небольшую и отлично аргументированную лекцию об отношении к индивиду, коллективу и судьбе в античной Греции, а Мартин поймал себя на том, что говорит:

– Послушай, Сисси, если это наша ежегодная ссора, то ссориться из-за Софокла я, чёрт возьми, не хочу.

Эссе взял авторитетный журнал о культуре. Сесилия получила скромный гонорар, но вошла во вкус, продолжила писать, и в итоге на свет появился сборник «Атлантический полёт». Он был опубликован осенью, и критики приняли его на удивление хорошо. Сесилия же утверждала, что вообще не рассчитывала на какие-то отклики.

– Кого может заинтересовать такая книга? – недоумевала она. – Пару интеллектуалов узкой специализации in spe [185]185
  Надеюсь (лат.).


[Закрыть].

Но как это подчас случается, «Атлантический полёт» вышел вовремя. СЕСИЛИЯ БЕРГ, которой ещё не исполнилось тридцати, докторант истории идей и переводчик, оживила эссе как жанр, снова сделала его содержательным и интересным. СЕСИЛИЯ БЕРГ пишет в манере между Монтенем и Бангом, как, видимо, не пишет больше никто, – и критики начали активно включать «Атлантический полёт» в списки рекомендуемых рождественских подарков.

«Её стиль одновременно лёгок, как полёт бабочки, и неумолим, как правый хук Джейка Ламотты [186]186
  Американский боксёр.


[Закрыть]», – написал рецензент из «Дагенс нюхетер». Мартин благородно забыл, что этот же человек несколько лет назад толкнул Сесилию на книжной ярмарке, и, аккуратно оторвав заметку, повесил её на холодильник.

* * *

На втором ребёнке настаивал именно Мартин. Но оба считали, что, когда ребёнок один, он часто растёт несносным. Хотя Ракель, похоже, была совершенно счастлива, когда, задрав нос, гуляла с родителями и держала маму за одну руку, а папу за вторую. Она гордилась тем, что научилась читать в четыре года и делала вид, что не понимает, почему другие только начинают учить буквы. Разговаривая со взрослыми, она употребляла такие слова как «релевантный», а в детском саду вела себя подчёркнуто высокомерно.

– Может, после того, как я закончу диссертацию… – говорила Сесилия. Но они оба знали, что на это уйдёт несколько лет.

Мартин представлял, как передаст издательство молодому поколению, в то время как поседевшая и более солидная версия его самого снова сосредоточится на литературе. А по воскресеньям они все вместе будут устраивать шумные богемные ужины, ничем не напоминающие ковыряния в тарелках с пересушенным стейком под аккомпанемент отцовского покашливания и тиканья настенных часов из его детства и юности.

– Все говорят, что труднее всего с первым ребёнком, – произнёс он. – А второй – это уже как дважды два. И коляску покупать не надо, и всё прочее. Да и ты не молодеешь. – Он хотел сказать это в шутку, обычно подобные комментарии отпускала её мать, но Сесилия посмотрела на него без улыбки.

Это был год её тридцатилетия. Сесилия не считала, что эта цифра что-то значит, но её уже начали раздражать молодые студенты («выводок поколения семидесятых, стремящийся исключительно развлекаться»), а как-то вечером он обнаружил, что она копается в ящике с нерассортированными фотографиями.

– Смотри, какая я была маленькая, – она протянула ему снимок угрюмого подростка с волосами, похожими на заросли осоки; полностью одетая, она сидела у бассейна в Аддис-Абебе.

– Почти Ракель, – сказал Мартин.

– Я тут минимум на семь лет её старше, – рассмеялась Сесилия.

– Семь лет туда, семь лет сюда. Скоро у тебя самой будет сердитая дочь-подросток, которая не захочет купаться в бассейне.

Она вырвала у него из рук фотографию и ушла к себе в кабинет.

На тот момент диссертация Сесилии представляла собой бесчисленные стопки бумаги и горы книг с закладками. История идей колониализма оказалась предметом почти необозримого масштаба. Откуда начать? С какого времени? С какой части света? Или – она ходила кругами в гостиной и как бы рубила сформулированный вопрос вербальным мачете, – ей лучше взять историю идей постколониализма? И писать о той путанице мировоззрений и идей, которая царит на философских пространствах бывших колоний Запада? (Это предложение она записала в одном из валявшихся по всему дому блокнотов.) Она перечитывала Фанона, углублённо изучала Саида [187]187
  Эдвард Вади Саид – американский интеллектуал арабского происхождения.


[Закрыть], думала, не прочесть ли всего Фуко и не стоит ли включить сюда дискурсивный анализ. Научный руководитель отмечал, что материал разрастается с неуправляемой скоростью.

Потом, вместо «если у нас будет второй ребёнок», она начала говорить «когда у нас будет второй ребёнок». И на своё тридцатилетие устроила неожиданно большой праздник.

– Поминки по моей улетающей молодости, – сказала Сесилия. И впервые за долгое время напилась так, что её основательно вырвало в цветочный горшок, после чего она немедленно потребовала, чтобы ей налили ещё виски.

– У меня задержка, – сообщила она вскоре после этого. Несколько дней она забывала купить тест на беременность, а когда потом вышла из туалета с полоской, на которой появился голубой плюс, выглядела скорее удивлённой.

Мартин оказался не готов к накрывшей его волне счастья. Он вспомнил вес новорождённого, когда ты поддерживаешь ладонью его пушистую головку, вспомнил миниатюрную ручку, пытающуюся схватить тебя за мизинец. Взрывную радость от первой ответной улыбки, то, как младенец высовывает крошечный язык в древнем рефлексе подражания, как фокусирует взгляд и смотрит прямо на тебя. Он обнял Сесилию и сделал спонтанное танцевальное па, но её тело было как будто каменным и движение не подхватило.

– Что с тобой? Ты не рада?

– Рада, конечно, я просто думала, что это произойдёт не так скоро…

– Когда он родится? – Мартин считал. – Получается, в следующем марте, да? Когда мы сообщим Ракели? И в поликлинику надо позвонить.

– Да.

– Видишь, твоя мама ошибалась, когда утверждала, что у тебя не фертильный тип.

* * *

В сентябре снова приехал Густав, на сей раз он явился с визитом к ним домой. Они условились о времени, но он пришёл на два часа позже, пожаловался на транспорт и вручил Ракели гигантский пакет со сладостями, схватив который, она молниеносно – чтобы родители не успели вмешаться – исчезла. Если им повезёт, она уснёт от пресыщения где-то на середине «Астерикса и Клеопатры», подумал Мартин.

Сесилия встала с кровати, причесала спутанные пряди и облачилась в слаксы и выглаженную рубашку. Над поясом брюк аккуратно выпирал живот. Её состояние разоблачала, главным образом, походка, Сесилия перемещалась осторожно, слегка откинув плечи назад.

– Что я вижу! – сказал Густав. – Эта женщина в положении. Поздравляю!

Когда Мартин сообщил о прибавлении семейства по телефону, Густав вздохнул:

– Ну, это был лишь вопрос времени.

Он вёл себя галантно: поддерживал Сесилию за локоть, сопровождая в гостиную, решительно отклонил предложенный кофе. Вернее, заявил, что «в состоянии сходить и взять чашку сам». Сказал, что у неё сияющий вид, что было очевидной ложью, спросил, знают ли они уже, мальчик или девочка. И тут Сесилия впервые за долгое время рассмеялась:

– У меня пятнадцатая неделя. Ребёнок сейчас величиной с апельсин. У него только что появились глаза в нужном месте.

Мартин нашёл в морозилке пакет с булочками. Густав съел половину, а Сесилия три.

– Я переезжаю в Лондон, – вдруг сообщил Густав. Он вертел в руках выбившуюся из свитера нитку. – Временно. Не навсегда.

Сесилия отодвинула от себя чашку кофе.

– Вот как, – произнесла она, приподняв одну бровь.

– Швеция слишком мала, – продолжил Густав. Он словно подготовил речь в свою защиту и не хотел от неё отступать. Сказал, что духовно иссякает. Если так будет продолжаться и дальше, он скоро начнёт рисовать китч с лисицами или займётся мозаикой. Кроме того, Кей Джи открывает британский филиал и хочет выставить работы из Антиба:

– Он считает, что они «образуют мощную целостность». И что для пиара хорошо, если я буду находиться в Лондоне. Он говорит, что может организовать интервью в «Арт ревью».

– Кстати, – произнесла Сесилия, – Антиб был давно. У тебя есть что-нибудь новое?

– Ничего. Я о том и говорю – сплошное дерьмо. Мне нужен новый старт. Не потому что ещё остались люди, покупающие искусство, но тем не менее.

Сесилия смотрела на него, сложив руки на животе.

– Но что-то ты делал? Что ты написал в Стокгольме?

– Несколько портретов Долорес и ещё кое-кого. Занимаюсь интерьером бара, куда захаживаю, посмотрим, что из этого получится. Сначала это показалось интересным – trompe l’oeil [188]188
  Обманка, тромплёй (фр. trompe l’œil) – способ изображения и приёмы, создающие оптическую иллюзию.


[Закрыть] огромного формата, но не знаю… – Он вздохнул. – Не знаю, было ли у меня что-то удачное после той, где ты с книгами. После «Историка».

– Но это действительно выдающаяся работа, – сказал Мартин. – Шедевры нельзя создавать ежедневно, разве нет? Будешь ещё булочку? А ты, Сисси? Да ладно, одну ты ещё точно осилишь. Помни, что тебе нужно есть за двоих.

Когда Сесилия прилегла и задремала, они вдвоём пошли гулять к центру. Висевшее прямо над кранами Хисингена солнце щедро заливало светом улицы. Каштаны пожелтели. У ветра был свежий солоноватый привкус.

– Я не прочь зайти в «Пустервик», – сказал Густав. – Или куда там сейчас ходят?

– «Карл фон», – ответил Мартин. Он не то чтобы совсем выпал из жизни, но случаи, когда за последние полгода он заглядывал в какой-нибудь бар, можно было пересчитать по пальцам одной руки. Издательство отнимало всё его время. Малоутешительные перспективы заставляли выбирать: либо бросить всё и умереть, либо закатать рукава и попытаться ещё немного, «Берг & Андрен» со всей очевидностью предпочитали второе.

– В общем, давай, к «Линнею» [189]189
  «Линней» – кафе в Гётеборге.


[Закрыть], – сказал Густав. – Как вообще Сесилия?

– Ей запретили ходить на работу. У неё, похоже, расхождение лобковых костей. Она была на встрече с научным руководителем и в конце не смогла встать, и он погнал её к врачу.

Уже на раннем сроке беременности Сесилия начала жаловаться, что ей «дьявольски больно ходить по лестнице». Мартин включал здравый смысл: вряд ли всё так страшно, это же только третий месяц. Он напоминал ей о первой беременности, когда в ожидании Ракель она отдирала в квартире старый линолеум:

– Помнишь подпалины от кальяна? – Её губы растянулись в улыбку, которая тут же погасла, Сесилия со стоном опустилась на диван.

Потом она начала засыпать где придётся. Несколько раз он обнаруживал её спящей над книгой, а потенциально интересный абзац из «Чёрная кожа, белые маски» был отмечен засохшей слюной. Если они решали посмотреть фильм, она отключалась на начальных титрах. Однажды заснула в трамвае по дороге домой, и на последней остановке её разбудил водитель; она поехала назад и едва справилась с тем, чтобы по дороге к Стигбергсторгет снова не уснуть.

Мартин считал, что Сесилия переутомилась.

Она пыталась отдыхать, читая романы. Зачем-то выбрала «Войну и мир», но уже после третьей главы швырнула книгу в стену и закричала:

– Я не помню, кто есть кто у этих проклятых русских! Мартин предложил ей перейти на рассказы. Может, Чехов?

Через несколько дней он обнаружил её на полу в своём кабинете, она лежала в позе эмбриона, окружённая бумагами и книгами. Бормотала, что не может сконцентрироваться. Забывала, что только что написала, не могла привести в порядок разбегающиеся мысли. Мартин обнял её. Они раскачивались вместе, она всхлипывала и шмыгала носом. Он шептал что-то нечленораздельное, пока она не успокоилась.

– Она показалась немного разбитой, – сказал Густав и начал рыться в карманах. Зажигалка, пачка сигарет.

– Да, это расхождение лобковых костей – вещь, судя по всему, довольно неприятная.

– А что это вообще по сути?

– Там что-то расходится.

– Наверное, швы?

Мартин хлопнул его по руке и попытался вспомнить, что сбивчиво и устало рассказывала Сесилия после визита в женскую консультацию.

– Это что-то с тазовой костью, – сказал он. – Суставы становятся более подвижными или что-то такое. И из-за этого больно.

– Да, весёлого мало. Может, лучше к «тайцам»?

Несмотря на вторник и ранний час, в «Тай Шанхай» наблюдался явный аншлаг. Их посадили за столик рядом с входной дверью. У потолка клубился густой сигаретный дым. За длинным столом сидела большая шумная компания, видимо, музыкантов – у стены стояли зачехлённые гитары. Мартин заметил нескольких однокурсников Сесилии, молодых академических мужчин в бесформенных твидовых пиджаках. Они помахали ему, он кивнул в ответ и на миг увидел себя их глазами: Мартин Берг, издатель, несомненно, зрелая личность, в скором времени отец двоих детей, женатый на красивой, умной и для всех, кроме него, недоступной Сесилии, переступает порог заведения в компании известного художника Густава Беккера.

– Почему здесь всегда полно народа? – спросил Густав. И так с 1981-го.

Они заказали по бифштексу с побегами бамбука и крепкому пиву. Густав выдвинул теорию, что на душу населения Гётеборг употребляет намного больше крепкого пива, чем Стокгольм.

– А что пьют в Стокгольме?

– Фиг его знает. Шампанское, коктейли, вино, если на то пошло.

– Но жить ты всё равно хочешь именно там.

– Искусство, друг мой, требует некоторых жертв, – Густав подавил отрыжку. – И кстати, я переезжаю в Лондон. Почему мы там никого не знаем? – Он сложил нож и вилку на двадцать минут пятого, хотя съел меньше половины порции, и залпом выпил оставшееся пиво. – Такое ощущение, что кто-то знакомый там должен быть. Девушка, будьте добры, ещё два таких же! Спасибо, большое спасибо. Ну, Мартин, куда мы пойдёт дальше? Давай в «Вальвет»?

– Он же закрылся.

– Точно. К тому же у них не продают крепкое пиво. И в «Драупнире», кажется, тоже.

– Страшно такое говорить, но «Драупнира» вообще больше нет, дом снесли.

Охмелев, они ещё немного просто посидели у «тайцев». В «Драупнире» Мартин не был с восьмидесятых, он вспомнил лабиринт пьяных людей в кожаной одежде, тёплое пиво, наяривающих на сцене музыкантов, чьи длинноволосые головы поднимаются и опускаются в заданном ритме, публику, похожую на шайку хулиганов.

– Но мы же можем пойти выпить пива к «Линнею»? – в конце концов произнёс Густав.

– Уже поздно…

– Конечно. Я понимаю. Понимаю. Необходимость содержать семью и прочее.

– Дело не в этом, – начал было Мартин и тут же почувствовал резкую усталость. Завтра среда. На письменном столе его ждёт гора непрочитанной почты. В том числе, подозревал он, несколько вызывающих беспокойство счетов. Надо позвонить бухгалтеру. Надо готовиться к книжной ярмарке. Проверить коробки в подвале, они могли отсыреть. Он должен был сделать как минимум пять звонков ещё вчера.

– Оставим эту тему, – махнул рукой Густав, после чего закурил и посмотрел вокруг. – Таких заведений в Стокгольме нет, – произнёс он, – я имею в виду, что там, конечно, есть и «Транан», и «Принсен», и «Кей би», – названия он произносил на вальяжном стокгольмском, – но «тайцев» нет. Прости, пожалуйста, мне нужно позвонить…

В последующие полчаса Густав несколько раз отлучался к телефонному автомату в углу зала. Зажимал трубку между подбородком и плечом, выбивал из пачки сигарету, опускал в монетоприёмник очередную крону и притворялся, что не замечает жующую жвачку девицу, которая, скрестив руки, ждала своей очереди. Но Уффе не отвечал, и Сиссель тоже, а остальные номера он не помнил наизусть.

Мартин откинулся на спинку стула и думал о своём тридцатилетии, которое они отмечали в прошлом году. Густава известили за несколько недель.

– Знаешь, когда я последний раз был на реальном празднике? – спросил он по телефону. – То есть не когда приятели собрались хряпнуть пива, а на настоящем празднике? В восьмидесятых. В том десятилетии. В незапамятную старь. Может, я возьму с собой Долорес. Хочу показать ей настоящую гётеборгскую вечеринку.

– Может, не стоит завинчивать ожидания до упора…

– Э-э, да Долорес достаточно, чтобы был кухонный стол, пепельница и несколько родственных душ, с которыми можно ужасаться поп-культуре. Тогда она как рыба в воде. Внешне это незаметно, но в душе она премилая, как Арне Вайс [190]190
  Арне Вайс – известный шведский журналист и шоумен.


[Закрыть] из рождественского выпуска. Но ей обязательно нужно немного поругать современность и всё прочее.

Мартин не думал, что придёт так много людей, но квартира оказалась битком набитой. Разговоры и смех заглушали музыку. Все пили, ели торт и хором пели заздравную. Густав и Долорес появились лишь к одиннадцати. Хихикая и покачиваясь, сняли в прихожей обувь и верхнюю одежду. Долорес была укутана в огромную шубу из искусственного меха. Густав напоминал плохо держащегося на ногах тамбурмажора.

– С днём рождения, – сказала Долорес. Рука её была холодной и влажной.

– Мы заглянули выпить в «Эггерс», – сообщил Густав. – После поезда отель показался таким уютным. Тебе бы там понравилось. Кожаные диваны. Хемингуэй. В таком стиле.

Долорес закрыла руками рот, округлила глаза и сказала:

– Мы же забыли картину.

– Что?

– Картину! Мы забыли картину для Мартина.

Густав захохотал.

– А ты её так красиво упаковала, – проговорил он.

– Это не смешно. Чёрт, надеюсь, она осталась в этом проклятом отеле.

– Успокойся, это всего-навсего картина.

– Но это подарок для Мартина.

– Да ладно. Подумаешь, материальные вещи. Я напишу новую. – Долорес и Мартин переглянулись.

– Можно мне позвонить? – спросила Долорес. Завертелся телефонный диск. Она набрала справочную.

– Да, здравствуйте, – произнесла она деловым голосом. – Будьте добры, соедините меня с отелем «Эггерс» на…

– Дроттнингторгет, – подсказал Мартин. – Дроттнингторгет в Гётеборге. Спасибо. – Ожидая соединения, она барабанила пальцами по комоду.

– Большое дело, картина, – пробормотал Густав и скрылся на кухне.

Шуба Долорес упала на пол. Мартин вернул её на вешалку. В отеле ответили, и Долорес начала объяснять ситуацию:

– Она упакована в синюю бумагу. Примерно сорок на семьдесят сантиметров… Нет, но вы же можете пойти и проверить… У окна. Да, я подожду… Вы уверены? Посмотрите ещё раз. Справа от входа… Точно! Слава богу! Спасибо огромное, завтра мы её заберём.

Она положила трубку, покачала головой и произнесла:

– Всегда приходится трезветь раньше времени, когда он рядом, да?

Пока Мартин готовил ей джин с тоником, Долорес рассказала, что у неё вышел поэтический сборник в маленьком издательстве.

– Но если быть реалистом, – вздохнула она, – то надо признать, что я не Лугн [191]191
  Кристина Лугн – шведская поэтесса.


[Закрыть] и не Фростенсон [192]192
  Катарина Фростенсон – шведская поэтесса.


[Закрыть]. – Потом она сказала, что собирается пойти учиться. А пока работает в реабилитационном центре, и общение с людьми ей многое даёт.

Вечер был в разгаре. На столе и комодах стояли пустые бутылки и захватанные бокалы. Пепельницы были постоянно переполнены. В гостиной, склонившись головами друг к другу, сидели Сесилия с Фредерикой.

– О чём это вы тут секретничаете? – спросил проходивший мимо Мартин, заодно подлив им вина.

– Об отношении структурализма к психоанализу, – рассмеялась Сесилия. Он поцеловал её в макушку и пошёл дальше.

Как это всегда бывает, никто толком не помнил, с чего всё началось. Мартин собирал в гостиной чашки и блюдца из-под торта, когда из кухни донеслись громкие голоса. Уффе из Валанда, которого Мартин, кажется, не приглашал, но который всё равно каким-то образом пришёл, сидел у открытого окна. Одна рука на спинке стула, другой рукой он указывал на Мартина.

– …со всеми деньгами, да? – говорил он. – Они же в банке или как? На скромном пенсионном счёте?

– Хватит, – сказала Долорес.

– Маленькое путешествие на Багамы? – продолжал Уффе. – Отдых от прессы. Трудно же быть, как там они писали… – Он наморщил лоб, притворяясь, что вспоминает, – …одним из самых многообещающих представителей поколения. Это обязывает, да? А что делать, если больше нельзя воровать идеи у Улы Бильгрена и того норвежца?

– Он ничего не ворует.

– А ты, подруга, похоже, давненько не трахалась, – сказал Уффе. – Что, впрочем, меня не удивляет, но…

Долорес плеснула ему в лицо свой напиток.

Раньше Мартин видел такое только в кино. Удивление Уффе как будто было снято в замедленном темпе, большая рука, стирающая с лица джин-тоник. Повисла тишина.

– Ваше здоровье! Рад вас видеть! – сказал Мартин, бросив Уффе полотенце. – Хочу напомнить всем присутствующим, что торт ещё остался, и желающие могут допить вино.

Хлопнула пробка шампанского, Пер, верный помощник, отвесил учтивый поклон, приглашая продолжить веселье. Смех облегчения. И все снова зашумели. Время шло. Кто-то уже откланялся. Пер и Фредерика танцевали босиком. Сесилия смеялась и проливала на себя вино. Сестра Мартина Кикки спала в кресле, устав после смены на станции скорой помощи Сальгренской больницы. Ни Долорес, ни Уффе не было видно. Не веселился только Густав. Он занял место у окна и молча курил сигарету за сигаретой. Стаканы, видимо, закончились, потому что он сделал себе грог в чашке Ракели с картинкой из Пеппи Длинныйчулок.

– Как ты? – спросил Мартин, присаживаясь рядом на подоконник.

– Ça va [193]193
  Хорошо (фр.).


[Закрыть] – пожал плечами Густав.

Мартин взял сигарету из его пачки. Он целую вечность не покупал собственные и курил только по праздникам.

– Значит, тридцать, – сказал он. – Всё-таки немного странно.

– Ты же олицетворение взрослости, – сказал Густав.

– Что ты имеешь в виду?

Густав махнул рукой. Он с трудом фокусировал взгляд, который всё время упирался куда-то в пол.

– Эти твои изразцовые печки и эта твоя стиральная машина в квартире, это так прак… практично, если у тебя дети…

– Виноват. Признаю, – ответил Мартин.

– И эти визитные карточки, портфель и всё остальное.

– Портфеля у меня как раз и нет.

– Будет. Ты уже на волосок от портфеля. И не забудь, от кого ты это услышал в первый раз.

– Хорошо, Нострадамус.

– На волосок. Здесь никто не пьёт. Ты видел Долорес? Мы должны были остановиться в отеле. Мы договорились, что будем жить в отеле.

Мартин вспомнил, что видел Долорес и Уффе в прихожей, и его рука лежала на её талии.

– Для отеля уже немного поздновато, – сказал он.

– Но я обещал. – Густав наполнил чашку Пеппи. – Мы хотели позавтракать…

– Долорес предприимчивая женщина. Она организует завтрак, где бы она ни находилась.

– Всё время говорит, что только обещаю и обещаю, и я должен выполнить это.

– Можешь остаться здесь. Комната Ракели свободна.

– Чёрт, и из-за этой картины она разозлилась. Всегда же можно написать новую. Правда же? Написал, и пожалуйста, новая картина, да?

– Нет. Мы завтра её заберём.

– Всем и всегда нужны картины. Густав, Густав, нарисуй новую картину, – он икнул и покачал головой. – Я не собираюсь завтра сидеть пять часов в поезде. Если она так думает, то она сошла с ума. Мы полетим.