Текст книги "Собрание сочинений"

23

Ответа от издателей Франке не было. И ни слова от Элиса, которому она послала перевод отрывков романа. Даже отец, звонивший кстати и не кстати, не выходил на связь.

По вечерам Ракель переводила и поздно ложилась спать, утром просыпалась задолго до будильника. Поскольку она перестала ходить на лекции, о задании по психологии личности она забыла, а сегодня был последний день его сдачи, о чём Ракель узнала совершенно случайно, листая ежедневник в поисках номера телефона Эммануила Викнера. Странное ощущение, когда приступаешь к заданию в последний момент. Она взяла с собой термос с кофе и нашла самый укромный угол в лабиринтах университетской библиотеки, где проработала несколько часов, ни разу не вспомнив о матери, Филипе Франке и обо всём прочем. Когда текст был более или менее готов, она отправила его руководителю, даже не перечитав. И тут же быстро встала из-за стола и вышла – не могла оставаться там ни секунды. Ранний вечер был туманным и прохладным, и она в растерянности остановилась на холме, не понимая, в какую сторону пойти и чем заняться.

Эммануил жил поблизости. Он, конечно, приглашал её посмотреть старые рисунки Сесилии, но это было несколько недель назад. Наверное, он разнервничается, если она вдруг появится без предупреждения. С другой стороны, дядя сможет притвориться, что его нет дома.

Ракель легко сбежала по ступенькам. Даже зная, что он живёт в городе, она всегда представляла его в обстановке загородного дома, и в его квартире на Лундгренсгатан не была ни разу.

Брат матери так и остался для неё тем юным Эммануилом из летнего детства. У него была серьга в ухе, от него всегда немного пахло по́том, окна в своей комнате он занавешивал одеялом, и там всегда царил дымчатый сумрак. По окрестностям Эммануил перемещался на мопеде с коляской и не возражал, чтобы Ракель ездила с ним, давал слово, что ни во что не врежется, клялся будущей могилой матери, что никаких дорожных происшествий не будет, но ей всё равно лучше спросить разрешение у тех, кто несёт за неё официальную ответственность. («Ты никуда не поедешь без ремня безопасности», – заявил папа.) Присутствие Эммануила в доме казалось обязательным, и он, в отличие от всех остальных взрослых, всегда находил для неё время.

– Я слышал, ты круто играешь в шахматы, – мог сказать он, закуривая на веранде. Бабушка протестовала против его курения, но он всё равно ставил на поднос цветочный горшок, приспособленный под пепельницу.

– Меня научил дедушка Аббе, – сообщала Ракель.

– Отлично, отлично. En garde, ma petite cousine [173]173
  Я присмотрю за моей маленькой кузиной (фр.).


[Закрыть]. Давай покажи, на что ты способна. Никакого снисхождения. Играй жёстко. И без pardon.

– Я не знаю французского.

Эммануил вытряхнул из бархатного мешочка фигуры и начал расставлять их на доске.

– Потом выучишь, – сказал он. – Посмотри на своего папу. Он прекрасно разбирается в романских языках. А твоя мама! Скажу тебе по секрету, она настоящий гений. Феноменальное чувство синтаксиса, времён и всего такого. У некоторых есть чувство мяча. А теперь представь, что есть люди, которые обращаются со всеми этими словечками примерно так, как Равелли, Бролин и Ларссон [174]174
  Томас Бролин, Хенрик Ларссон, Томас Равелли – звезды шведского футбола 90-х.


[Закрыть] с мячом. Вот такая Сесилия Викнер разносторонняя. Ладно, начинай.

Ракель сделала ход той пешкой, с которой обычно начинал дедушка.

– О, идеально, – Эммануил поместил сигарету на край цветочного горшка и потирал ладонями в предвкушении.

– Скоро придёт мамочка с соком и булочками. Выздоравливающая спит. Твой отец, успешный издатель, ведёт ужасно плодотворный разговор с выдающимся писателем. Младенец отдыхает в люльке. Три волхва видят, как на небе загорается звезда. Нуклеарная семья в полном комплекте! Да здравствует нуклеарная семья! Фанфары и кортеж. Ты так пошла ладьёй? Дерзкий ход, надо отметить.

Эммануилу тогда было около двадцати. С годами он всё больше времени начал проводить с компьютером в своей комнате, а покурить на веранду выходил только ночью. Ракель выросла, что странным образом воспринималось как предательство, будто она пообещала ему остаться ребёнком-компаньоном, но нарушила обещание в силу неизбежного хода жизни. Сам же Эммануил остался в этой жизни примерно на том же месте. Он периодически поступал учиться на разные гуманитарные факультеты, но по неясным причинам ни один из них не окончил. Потом он решил вернуться к фотографии, но исключительно, с силой подчёркивал он, ради собственного удовольствия – как будто его снимков ждали толпы ценителей. Планировал съездить в Японию, но так и не собрался, а потом пошли эти вечные разговоры о «научной работе».

Лундгренсгатан представляла собой короткий проулок, и дом номер десять, где жил Викнер, она нашла быстро. Квартира Эммануила располагалась на третьем этаже. Она позвонила, но ничего не произошло, и Ракель уже собралась уйти, но тут дверь наконец открылась. Как всегда, он был полностью в бежевом. Из монохромного образа выбивалась единственная деталь – кольцо с большим красным камнем на мизинце.

– Ракель! Вот так сюрприз. Я думал, это уборщица, но она приходит по вторникам. Сегодня же не вторник? Успела открыться бездна возможностей… и все, должен признаться, довольно неприятные. А тут ты! В Кардамоне [175]175
  Отсылка к детской книге норвежского писателя Турбьерна Эгнера (1912–1990) «Люди и разбойники из Кардамона».


[Закрыть] мир и покой. Заходи, заходи же.

– Когда мы виделись в последний раз, ты говорил о маминых рисунках… Я могу на них посмотреть?

– Рисунках? Каких рисунках? – Эммануил выглядел настолько удивлённым, что Ракель похолодела, но после долгой паузы дядя расхохотался громким и лающим смехом.

– Да шучу я, шучу, – сказал он. – Не смотри на меня так испуганно. Рисунки Сесилии. Разумеется. Без проблем. Так точно, капитан. Кофе хочешь?

– Спасибо, с удовольствием…

Она пошла за ним в кухню. Жилище, судя по всему, было меблировано антикварной мебелью с чердака загородного дома, слишком крупной и громоздкой для двухкомнатной квартиры. Повсюду висели хрустальные люстры разных размеров, на комоде в гостиной Ракель мельком заметила чучело павлина.

– Как у тебя хорошо, – соврала она.

– Спасибо. Наверное, немного старомодно, но я не могу жить в хаосе.

Эммануил громыхал кофеваркой.

– Я как-то пробовал, жил в коммуне в Христиании. Наркотики можно было не употреблять. Одна девица из Оденсе разрисовала мандалами потолки и дверцы шкафов. Она сбежала от какой-то буржуазной судьбы и вела разгульную жизнь, чтобы не пропасть в ужасном омуте приспособленчества, у Харибды быта. Золотой, оранжевый, лиловый, всё как надо. Там никто и никогда не мыл посуду, а я со своим остермальмским воспитанием был единственным, кто иногда мыл туалет, пусть даже это был акт самосохранения, а не желание угодить компании. Так что, нет, хаос не для меня. «Остиндия» или «Мон ами» [176]176
  Сервизы старейшего фарфорового завода Швеции «Рёрстранд».


[Закрыть]?

Он открыл шкафчик, и Ракель увидела стопки фарфора «Рёрстранд». Целых два полнокомплектных сервиза, включая супницы и бульонницы.

– Пусть будет на твоё усмотрение.

Подбоченясь, он долго рассматривал содержимое шкафа, после чего вынул две костяные чашки и до краёв налил в них кофе. Не поинтересовался, надо ли ей молока. Ракель отхлебнула немного, чтобы чашку можно было нести, не расплескав.

Они вернулись в гостиную. На инкрустированном, округлой формы комоде в стиле рококо действительно красовался павлин. Жалюзи опущены, в комнате стояла пыльная духота. Пол полностью закрыт коврами. Единственным, что напоминало о двадцать первом веке, был на удивление современный телевизор.

– Маме и папе, разумеется, нравилось, что Сесилия «художественно одарена», – сказал Эммануил, устраиваясь в потёртом кожаном кресле. Ракель присела на край дивана. Под гобеленовой обивкой скрывалась коварная компания жёстких пружин. – Или, во всяком случае, папе. Ты же его знаешь. Он всю жизнь борется с посредственностью. Презирает довольство малым. Бросает вызов уравниловке. Выделяться хорошо. Так что, когда к ним приходили гости, он всегда приносил альбом с её эскизами и устраивал нечто вроде импровизированного мини-вернисажа с красным вином. Все ахали и соглашались: она так юна, так бескомпромиссна в своём художественном кредо, настоящий талант и тому подобное. Во всяком случае, Сесилия хранила свои старые вещи здесь. «Не говори, что они у тебя, – просила она, – если кто-нибудь спросит». – «Почему кто-то должен спросить?» – спрашивал я, но она сказала лишь то, что мне она доверяет. И если задуматься, то я, пожалуй, был единственным, кому она действительно могла доверять. – Голос Эммануила стал хриплым, он прикрыл глаза. Блаженное лицо, как у мученика.

Ракель ждала, когда он продолжит, но он так долго сидел с закрытыми глазами и молчал, что она звякнула чашкой о блюдце, чтобы напомнить о своём существовании. Дядя вздрогнул.

– Она оставила их на моё попечение, – произнёс он. – Попросила меня сохранить, позаботиться… – Голос снова растворился в молчании, испытывая терпение Ракели.

– Что именно она оставила?

Он рассмеялся лающим смехом.

– А ведь ты думаешь: зачем же он рассказывает это сейчас, если поклялся Сесилии, что будет молчать?

Эммануил с явным усилием встал и направился туда, где, видимо, располагалась спальня, которая, как заметила Ракель сквозь приоткрывшуюся дверь, была загромождена ещё сильнее. Вдоль стен – плотно заставленные полки. На полу стопки газет и бумаг, между ними проходы. Жалюзи опущены и здесь, и всё это утопает в слабом свете старомодной хрустальной люстры.

Эммануил копошился там достаточно долго и наконец появился с двумя бумажными пакетами «Консум Стигбергсторгет».

– Ответ на твой вопрос звучит так: я думал, что она вернётся, – произнёс он. – Несмотря ни на что, это было бы нормально, да? Мы же верим, что завтра солнце снова взойдёт и законы гравитации никуда не денутся.

С осторожностью, противоречившей небрежному способу хранения, Эммануил развернул лист с написанным углём автопортретом. Сесилия изобразила себя в полупрофиль, с настороженным взглядом, она как будто сомневалась в том, что видела.

– Сколько ей здесь?

– Шестнадцать. Ну или семнадцать. Был период, когда она писала по автопортрету в день. Думаю, она оставила только хорошие, то, что ей не нравилось, она обычно сжигала.

Тут были преимущественно автопортреты в разных техниках: тушь, карандаш, уголь, пастель. Пара акварелей и несколько холстов, написанных маслом. Портреты получились с разной степенью сходства и в разной цветовой гамме, но на зрителя был обращён один и тот же взгляд. Помимо портретов, было несколько натюрмортов, интерьеров и изображений очень юных детей Викнеров. Среди работ затерялся аэроснимок формата A4 – глубокая долина посреди туманного ландшафта.

– Восточно-Африканская рифтовая долина, – объяснил Эммануил. – Сесилия любила рифтовую долину. У папы был знакомый археолог, и мы ездили посмотреть раскопки сразу после того как нашли Люси [177]177
  Лю́си – скелет женской особи австралопитека афарского, найденный 24 ноября 1974 года в Эфиопии.


[Закрыть]. Это было потрясающе. Папа чуть не рухнул в этот самый раскоп. А мама пыталась втереться в доверие к парочке Лики [178]178
  Луис (1903–1972) и Мэри (1913–1996) Лики – известные британско-кенийские антропологи и археологи.


[Закрыть].

Ракель спросила, можно ли ей взять какой-нибудь автопортрет, и Эммануил начал перекладывать шуршащие листы, бубня себе под нос:

– Пожалуй, этот… хотя нет, этот не подойдёт… – По его лбу катились капли пота. – Вот, смотри-ка! – наконец воскликнул он с победоносным видом, протянув ей неприметный листок – тонкий карандашный набросок, видимо эскиз для более серьёзного портрета. Ракель положила его между страницами блокнота и спросила:

– А когда она оставила тебе всё это?

– О, я точно помню. Это было 4 апреля 1997-го.

Ракель отодвинула в сторону чашку, руки слегка дрожали.

– И что она тогда сказала?

– Я и это хорошо помню, очень хорошо, – Эммануил закатил глаза и сложил ладони. – Она сказала мне позаботиться о её работах, потому что я единственный – единственный, – на кого она может положиться, и что она рада довериться тому, кто ей очень дорог и в чьей преданности она уверена на сто процентов.

– А тебе не показалось это странным?

– У неё были на то причины.

– И она ничего не рассказала об этих причинах?

– Она процитировала Витгенштейна, – хихикнул Эммануил. – Вот что она сделала. Вот это Warum man nicht sprechen kann [179]179
  О чём невозможно говорить (о том следует молчать) (нем.).


[Закрыть] и далее. Это очень на неё похоже. Витгенштейн… – И он рассмеялся чему-то, понятному только ему одному, ничуть при этом, видимо, не смутившись. Ракель подумала, что цитата неверна. Там не warum, там wovon.

– Ты не помнишь, может быть, в то время, когда она исчезла, произошло что-нибудь необычное? – спросила Ракель.

– Я тогда учился в медицинском, второй семестр… и на всех моих учебниках стояло имя Петера.

– Как себя тогда чувствовала мама?

– Полагаю, хорошо. Как обычно.

– Весной того года она защитилась.

– Правда? А разве не за год до того?

– В тот же год, – покачала головой Ракель.

Эммануил принялся считать на пальцах, поскольку был готов поклясться, что она защитилась годом раньше, но, с другой стороны, за год до того он поступил в медицинский.

– Хм… – промычал он. – Девяносто шестой, девяносто седьмой… если она защитилась в девяносто шестом… – Так и не разобравшись, он с кряхтением встал, сообщил, что сейчас найдёт экземпляр диссертации, и снова надолго скрылся в спальне.

У Ракели сводило руки, кожа ладоней зудела. Ей тоже пришлось встать и немного походить по комнате. Она не понимала, почему Эммануил придаёт такое значение вопросу, который того не стоит.

Ей хотелось щёлкнуть его по носу за то, что он пошёл перепроверять дату, которую Ракель знает точно – ведь это она брошенная дочь, – но он ей не поверил сразу и не верит сейчас. Хронология ясна как день. Осенью Сесилия работала над диссертацией, в марте защитилась, в апреле ушла. И утверждение, что перед тем, как бросить их, она чувствовала себя «как обычно», вряд ли может быть правдой. Той зимой все полушёпотом твердили «твоя мама работает над Диссертацией», и это означало, что мама занята, ей трудно и её нельзя беспокоить. А потом всё будет хорошо. Надо просто выдержать и дождаться.

Из глубин памяти всплыл эпизод, как пузырьки воздуха с озёрного дна. Зима, игра в снежки во дворе, дети вернулись домой, только когда совсем стемнело. У Ракели насквозь мокрые варежки, выбившиеся из косы волосы прилипли ко лбу, а шапка съехала на затылок. Где-то в квартире звучала музыка. Папа вышел, чтобы помочь ей снять обувь, Элис куда-то исчез.

Ракель положила варежки и шапку на батарею и поставила ботинки на старую сморщившуюся от влаги газету. Куртку повесила на крючок, прибитый на высоте детского роста. Потом прошла в гостиную и залезла на диван рядом с матерью.

Мама провела рукой по векам. Перегорающей лампочкой вспыхнула улыбка, Сесилия спросила хрипловатым голосом: как дела в школе.

– Но сегодня суббота. Я была на улице.

– И как там было, на улице?

– Мы там играли в снежки.

– Вот как. В снежки.

– Что это за музыка? – Ей наверняка будет интереснее говорить о музыке, а не о снежках.

– «Страсти по Матфею» Иоганна Себастьяна Баха.

– О чём она поёт?

– Приблизительно так: помилуй меня, Господи, за слёзы мои. Смотри, как горько плачут о тебе мои глаза и сердце, помилуй меня.

– Это на немецком?

– Das ist richtig. Кажется, ты умеешь считать по-немецки до двадцати?

Ракель просчитала richtig [180]180
  Правильно (нем.).


[Закрыть], только пропустила Zwölf [181]181
  Двенадцать (нем.).


[Закрыть]. Мама погладила её по голове и сказала:

– Принеси свою расчёску, я тебя заплету.

И Ракель долго сидела на полу, по обе стороны от неё стояли мамины длинные ноги. Сесилия распустила ей волосы и расчёсывала их прядь за прядью. Руки у неё были мягкие и осторожные, она приводила в порядок спутавшиеся пряди, и Ракели никогда не было больно. Потом Сесилия сделала ей прямой, как лезвие бритвы, пробор и начала заплетать. Когда дело доходило до косы, Ракели сразу становилось грустно, потому что это означало, что скоро всё закончится.

Воспоминания исчезли при появлении Эммануила, он шёл, уткнувшись носом в книгу.

– Похоже, ты была права, – произнёс он. – Здесь написано 1997-й. Очень странно.

– Спасибо за кофе, – сказала Ракель. – Мне пора.

– Я был готов отдать руку на отсечение, что это 1996-й. Надо же.

На улице она сделала несколько глубоких вдохов. Вечерний воздух был свежим и прохладным. Спиной почувствовав, что Эммануил наблюдает за ней сквозь рейки жалюзи, Ракель пошла по улице в обычном темпе. И только свернув за угол, остановилась у стены дома и проверила, когда нашли Люси. Оказалось, что названную в честь песни «Битлз» гоминиду трёх миллионов лет от роду откопали в год рождения Эммануила. Таким образом, рассказ дяди о раскопках достоверным быть никак не может.

Раздался звук уведомления о новом электронном письме, но это оказалось лишь сообщение из Университетской библиотеки об истечении срока возврата книг. Ракель стояла на месте, пока сердце снова не начало биться в нормальном ритме.

Защита

I

ЖУРНАЛИСТ: Что бы вы назвали самым ценным качеством романиста?

МАРТИН БЕРГ: Пожалуй, всё же выносливость. Помимо, разумеется, многого другого. Необходимо хорошее чувство языка, понимание законов драматургии, и так далее. Но людей, обладающих этим, множество. Для того чтобы осуществить задуманное от первого слова до последней точки, необходима особая выносливость. Как у марафонца. Просто бегать могут все, но совсем другое дело – пробежать сорок два километра. Каждый, кто бежал на длинную дистанцию, знает, что в начале это довольно приятно. Но рано или поздно сопротивление становится неизбежным. Включается инерция. Ты натираешь мозоли. Ноги становятся чугунными. Хочется остановиться. А ведь забег писателя только начался.

* * *

Ему всегда казалось, что тридцать – абсолютная граница, река Стикс, переплыв которую уже нельзя вернуться назад. Мартин думал, что примерно в тридцать произойдёт некое важное внутреннее преобразование, но в действительности ход времени знаменовался лишь внешними факторами. Пер купил квартиру. Виви из Валанда получила диплом арт-педагога или что-то в этом духе. Сесилию взяли докторантом на кафедру истории идей. Хотя казалось, что только вчера он сам ходил на лекции первого семестра и внимательно слушал докторантов, которые все как на подбор были анемичными мужиками в вельветовых брюках и очках. А теперь среди них его жена. Он толком ещё не привык называть её так и, произнося «моя жена», ожидал, что над ним будут потешаться, но этого никто не делал. Сесилия Викнер стала Сесилией Берг, и Сесилия Берг оперативно поменяла права, паспорт и табличку на двери кабинета. Попросила домовладельца сменить фамилию на почтовом ящике и записала новый текст на недавно купленном автоответчике.

«Издатель» стояло на визитке Мартина, хотя на практике всё, что нужно для выхода книги, он делал сам, разве что кроме обложки. На полке в офисе, который располагался в районе Кунгстен в бывшем фабричном здании, уже выстроился ряд книг, ещё несколько были на подходе, а горы непрочитанных рукописей росли. Пер бормотал что-то, читая финансовый раздел в газете. Назвать перспективы издательства «Берг & Андрен» безоблачными было нельзя, но на плаву они держались отчасти благодаря дотациям Совета по культуре. Может, сейчас и не самое подходящее время, чтобы издавать малоизвестных философов, но ему почему-то кажется, – говорил Мартин своему скептически настроенному партнёру, удивляясь энтузиазму в собственном голосе, – что их катерок прекрасно обойдёт все препятствия низкой конъюнктуры.

И хотя он всегда считал себя представителем молодого поколения, но, оказываясь на вечеринке, Мартин вынужденно признавал, что для алкогольных магазинов, кабаков и ночных тусовок семидесятых он уже слишком старый. Нынешние тусовщики говорили о незнакомых музыкальных группах, ставили диски, которые он не слушал, и Мартин с горьким облегчением констатировал, что не разделяет их систему ценностей.

– Ты по-прежнему молод, – говорила Сесилия. – Если сравнивать с тем, какими люди были раньше.

Однажды Мартин открыл записную книжку и обнаружил, что последняя запись сделана шесть месяцев назад. Он так и застыл с ручкой в руке. Вспомнил мамины журналы в синих дерматиновых обложках, где каждому дню полагалась небольшая отдельная колонка, нечто вроде краткого дневника. Ограниченный формат не вдохновлял на долгие мысли или излияния. От этих простодушных записей о днях рождения и первых примулах ему всегда становилось грустно.

Он начал листать запылившуюся стопку с «Сонатами ночи». В тот субботний вечер ему впервые за долгое время было нечего делать. Вернее, не было ничего такого, что он должен был сделать. Жена и дочь ушли на урок плавания, стояла тишина, кабинет заливало бодрящее весеннее солнце. Чем ещё заняться Мартину Бергу, как не перелистыванием тонких машинописных страниц?

Последний кусок звучал так:

Он не знал, как оказался в таком положении. Он попытался проследить последовательность, цепочку событий, уводящих к источнику, но солнце светило слишком сильно, а он, пожалуй, выпил слишком много джин-тоника, и его мозг был усыплён, притуплён, разбит этим немилосердно палящим солнцем, и цветные пятна плясали у него перед глазами, и он думал – вернее, не думал вообще. Несмотря на то, что он смутно догадывался, что в будущем это будет иметь последствия, он пребывал в легкомысленном настроении, отмеченном максимой «была не была», и прыгнул в лодку вместе с остальными.

«Усыплён» и «притуплён» – это одно и то же, «немилосердно палящее солнце» – заезженный образ, а «последовательность» и «последствия» употреблены в двух соседних предложениях. (Мартин нащупал на столе ручку, нашёл к ней красный стрежень и подчеркнул эти строки пунктиром.) Но гораздо больше тревожило то, что он не имел ни малейшего понятия, какое положение герой имел в виду и в какую лодку он запрыгнул. Фрагмент заставил вспомнить о сильной жаре, прохладном пастисе и песке в туфлях, следовательно, он написал это в Антибе во время отпуска пару лет назад. Хотя значит ли это, что с тех пор он ничего больше не написал?

Он встал и прошёлся по комнате. Что-то он, разумеется, писал, он просто сейчас не помнит, что именно. Где-то должна быть дискета. Но, наверное, всё же не «Сонаты ночи».

Добрую четверть часа он пытался работать с текстом, но процесс не шёл. По ногам бегали мурашки, он хрустел суставами, ломило затылок. Внутри разворачивалась белая пустота.

Мартин взял рукопись и красную ручку, встал из-за стола и расположился на диване. Он успел просмотреть не больше страницы, когда раздался телефонный звонок.

– Это я, – сказал Густав. Похоже, он одновременно что-то жевал. Дело в том, сообщил он без преамбул, что он стоит на Центральном вокзале Гётеборга и размышляет, что бы такое придумать в «увольнительной из столицы».

– Когда ты приехал?

– Пять минут назад. Что ты делаешь? Когда мы можем увидеться?

Мартин уже собрался сказать, что это слишком неожиданно и он не может так быстро менять свои планы. Но тогда Густав обидится и позвонит Уффе, который никогда не отказывается пойти выпить пива, и они будут весь вечер ныть о деградации искусства в эпоху капитализма или обсуждать другие избитые вещи. И Мартин со вздохом сказал:

– На Йернторгет через пятнадцать минут, устроит?

Купив сигареты, Мартин расположился у фонтана и закурил. Сплошные машины. Он отвык курить, никотин поступал прямиком в мозг.

Несмотря на то, что Густав переехал в Стокгольм пять лет назад, Мартин, всякий раз, оказываясь в «Пустервике» или «Тай-Шанхай», всё равно ждал, что сейчас откроется дверь и Густав появится. Сквозь запотевшие очки окинет взглядом помещение и, держа руки в карманах, широко улыбнётся, заметит столик в самой глубине, махнёт в приветствии и направится к нему, обходя другие столы:

– Всё, с меня хватит, – скажет он. – Тот, кому нужна хоть какая-то духовная жизнь, к существованию в Стокгольме, видимо, не приспособлен.

И официантка его узнает, потому что официантки его всегда узнают, и он ей улыбнётся, широкой фантастической улыбкой, и тебе покажется, что ради него ты способен на всё. Он закажет пиво, и всё будет как всегда.

Мартин думал, стоит ли закуривать вторую сигарету сразу после первой, когда заметил на переходе Густава, он опоздал на десять минут.

– На Кунгспорт стройка! – крикнул он.

– Там всегда стройка.

– Но лучше не становится. К примеру, эта чёртова дорога. Кому пришла в голову блестящая идея проложить шоссе через Йернторгет…

На нем была армейская куртка, чёрные джинсы, высокие кроссовки и носки гармошкой – снаряжение, уже приобретавшее статус униформы. Одна дужка очков перемотана скотчем.

Несколько мгновений они стояли молча.

– В общем, ты в городе, – проговорил Мартин. – Как ты?

– Да ты и сам знаешь. Как обычно. Ну что, в «Прагу»?

Они шли по Ландсвэген. Кинотеатра на Лилла Рисосгатан больше не было. У Скансен Кронан стоял новый кирпичный дом с рядами пустых окон.

– Памятник идиотизму мэрии, – сказал Густав, кивнув в его сторону.

– Многие старые дома в аварийном состоянии, – произнёс Мартин.

– Их можно было бы восстановить. Быть такого не может, чтобы снести и построить новое было дешевле реконструкции.

– Я думаю, именно так и есть.

Здание, в котором располагался ресторан «Юллене Праг», исчезло несколько лет назад, но заведение перекочевало в новостройку. Для наплыва посетителей было ещё рано, в углу сидела лишь стайка завсегдатаев. Когда принесли меню, Густав просиял: оно почти не изменилось.

– Ну, как там у тебя? – спросил Мартин, когда официантка принесла запотевшие кружки. Он пытался вспомнить, когда они виделись в последний раз. Спрашивать не стоило – Густав в ответ наверняка обиженно скажет, что Мартин тоже мог бы приехать и лишний раз его навестить, если бы хотел.

– Так себе. Люди больше не покупают живопись. Наступила, видимо, Великая Депрессия, и яппи в тревоге.

Казалось, выставка дипломников Валанда была вчера – Мартин вспомнил толчею, приподнятый настрой и воодушевление от того, что у Густава раскупили все работы. Но, сказал себе Мартин, прошло уже пять лет. Густаву тогда повезло. Через каких-нибудь полгода после выставки биржа обрушилась и утащила за собой рынок искусства. В то время Мартин был целиком занят новорождённой дочерью и лишь мельком просматривал заголовки новостей из мира, который не имел к нему никакого отношения. Сейчас Ракель серьёзна и по-детски косолапит, до крови расчёсывает комариные укусы и сосредоточенно читает комиксы. И Густав Беккер больше не безвестный художник, на чьих картинах можно подзаработать.

– Ты же всё равно не хотел продавать картины яппи?

Густав сунул в рот сигарету:

– В Стокгольме от этого никуда не деться.

Вскоре Мартин поймал себя на том, что вовсю рассказывает об издательстве: справятся ли они с финансовым кризисом? Что делать, если нет? Выдавал незамысловатые шутки и фразы, которыми пользовался и в других разговорах, но от темы старался не отклоняться. Когда принесли еду, он почувствовал облегчение, потому что тарелка со шницелем, которая «выглядела в точности, как десять лет назад», привела Густава в полный восторг. Мартин про себя согласился, в конце концов вариантов у тарелки со шницелем действительно немного, и они выпили за постоянство «Юллене Праг».

После второй кружки Мартин пошёл позвонить – предупредить, что будет поздно. В глубине души ему даже хотелось, чтобы Сесилия попросила его вернуться домой, как вроде бы делают другие жёны. Но она лишь завистливо вздохнула и велела передать привет.

После третьего или четвёртого бокала Густав стал более разговорчивым – темп он держал вдвое быстрее, но и распалялся сильнее.

– Все перешли на тёмную сторону. Сплошные званые ужины, свежие цветы и прочее дерьмо. И дети. Народ заводит детей. Виви беременна, так что от них теперь тоже уже несколько месяцев ничего не слышно. Канули в чёрную дыру семейной жизни. – Густав, щурясь, подозрительно смотрел на Мартина сквозь сигаретный дым, как на потенциального предателя. Дети, по словам Густава, вызывают у него стресс. Исключение только Ракель – «умный и эмоциональный человек».

Другой темой, к которой он то и дело возвращался, были города – тот, в котором он родился, и тот, в котором он живёт. «Гётеборг» – «выплёвывал» он с нарочитым произношением портового рабочего. Весь этот «маленький Лондон» не более чем эвфемизм для дыры, построенной на глине. А чемпионат мира по лёгкой атлетике – задокументированный комплекс неполноценности. Авенин – насмешка над главной улицей. У людей отсутствует стиль. Клубная жизнь убога и неинтересна. Искусство чахнет в этой провинциальной топи. Праздник города – печальная вакханалия обитателей Партилле [182]182
  Район Гётеборга.


[Закрыть]. Кубок Готия [183]183
  Кубок Готия – международный молодёжный футбольный турнир, который проводится в Гётеборге с 1975 года.


[Закрыть] – единственное важное международное мероприятие – то есть действительно важное для всех детей среднего школьного возраста в мире.

– Вам тоже надо отсюда уехать, – говорил он, вытряхивая из пачки очередную сигарету. – Кто открывает издательство в Гётеборге? Это то же самое, что предлагать устрицы на матче IFK [184]184
  Гётеборгский футбольный клуб.


[Закрыть].

– Сесилии кажется, что это будет слишком близко к её родителям, – сказал Мартин.

На самом деле они даже ни разу это не обсуждали. Но по мере роста промилле Густава начало кренить к противоположному полюсу. В Стокгольме, заявлял он, стряхивая пепел мимо пепельницы, полно народу, которому ты интересен, только если ты что-то из себя представляешь. А если ты просто сидишь в парке на скамейке, тебя даже взглядом не удостоят. Чуть расслабишься в метро, и тут же получишь в спину локтем. Все нервные, галеристы снобы, настоящих друзей нет.

– А тут, конечно, всё по-другому, – сказал Мартин.

– Тут, во всяком случае, живут настоящие люди, – провозгласил Густав, и его голос сорвался. – Реальные люди. Я действительно так считаю.

– Что ж, возвращайся.

– Я думал пожить какое-то время в Берлине. Или Лондоне. Нет, чёрт. Сколько мы тут сидим? Ещё только одиннадцать? Куда мы пойдём?

– Мне, наверное, пора… – Мартин не был уверен, сколько из стоявших на столе кружек выпил он. Перед ними постоянно появлялись новые.

– Ты не можешь меня сейчас бросить! Время детское, Мартин!

– Я не знаю…

– Пойдём. Подумай о рутине. Подумай о своей уходящей молодости.

– Да, но я что-то очень устал…

– «Вальвет» – это антитеза усталости.

– Ты уверен, что он ещё есть?

– Ты это у меня спрашиваешь? Мартин, я разочарован. Кто из нас живёт в этом городе, а?

Размашистыми шагами они шествовали по Линнегатан, и им казалось, что всё почти как раньше. Но «Вальвет» действительно закрылся, а в «Магасинет» выстроилась немыслимо длинная очередь. Мартин вспомнил о новом заведении на Кунгсгатан, и они тут же оказались в давке на прокуренной лестнице. Ни одного знакомого лица. Девицы с космами, в ботинках. Парни в клетчатых фланелевых рубашках и драных джинсах. В лицо ударила вспышка фотоаппарата.

– Я стар для всего этого, – сказал Мартин.

– Брось. До того момента, когда тоска и уныние вопьются в тебя своими когтями, ещё верных десять лет.