Текст книги "Собрание сочинений"

28

Хотя Филип Франке уже считался «успешным автором», но избавиться от привычки приходить на любую встречу заблаговременно, ему пока не удалось. На интервью со шведской журналисткой он пришёл за пятнадцать минут. Осмотрел кафе, где они договорились встретиться. Найти другое место за четверть часа было, увы, невозможно.

Он попросил свою подругу Николь посоветовать что-нибудь подходящее для интервью, и это была её рекомендация: новое заведение на бульваре Монпарнас, где молодые люди в роговых очках, подозрительно напоминающих те, что когда-то носил его учитель истории, сидели перед тонкими, как папиросная бумага, компьютерами.

Филип помедлил у двери, чтобы увидеть, не наблюдает ли кто-нибудь за посетителями – шведы ведь тоже известны своей пунктуальностью, – но заметил только, как японская девица фотографирует на мобильный свой малиновый тарт. Он вздохнул и выбрал столик у окна. Николь сюда отлично бы вписалась. Утром она ходила перед ним в одной сорочке и трусах и курила так, как будто рак лёгких угрожал кому угодно, но не ей, да, это казалось ему сексуальным, но пахло в квартире отвратительно. Он демонстративно сказал ей «нет». Когда он уходил, она оделась, вытащила штатив, настроила камеру на автоспуск и приготовилась себя фотографировать.

Филип возлагал большие надежды на переезд в Париж, но, прожив здесь пару месяцев, понял, что ошибся. Все попытки выработать хоть что-то, напоминающее тоску по родине, оказались безуспешными. Он представлял свою новую квартиру в Митте [223]223
  Район Берлина.


[Закрыть], со звукоизолированным кабинетом и просторным рабочим местом. Все его предыдущие романы были написаны за старым столом неясного первоначального назначения. Скорее всего, он предназначался для прихожей. Столешницу из тикового шпона покрывали следы кофейных чашек, ставившихся сюда десятилетиями; ничего, кроме ноутбука и стопки рукописных листов, на нём не умещалось. При переезде Филип собственноручно отволок стол в мусорный контейнер и услышал звук, с которым сломались его четырёхугольные ножки. Он купил новый принтер и новый компьютер. Установил кофеварку-эспрессо и понял, что ему никогда больше не придётся пить растворимый кофе. Всё было новым, белым и чистым. Окна выходили в парк. Всё предусмотрено. Всё отлично. Всё замечательно, помимо того факта, что он не может сосредоточиться. Документ на большом экране оставался пустым.

– Филип, – решительно сказала Ульрика, – тебе нужно на какое-то время уехать. У тебя был напряжённый период. Нужно на несколько месяцев прерваться. Ты немного абстрагируешься. И снова сможешь работать.

Он подумал о Карибах или Мехико, но потом на неделе моды в Берлине встретил Николь, и, ну да, Париж тоже неплохо.

Филип Франке покосился на часы. Он вынул из кармана новую записную книжку и положил её на стол, потом снова засунул в карман, потом снова вытащил и бросил на стол. Положил рядом ручку. Он сидел, глядя на улицу, и развлекался, гадая, кто из проходящих мимо окажется журналисткой.

Трудно сказать, что именно позволило ему понять, что это она. Совсем ещё молодая женщина с тем типом внешности, который встречается в любой европейской стране, однако стиль одежды был стопроцентно скандинавским. Вместо сумки холстинный мешок, волосы собраны на макушке в небрежный пучок, широкая рубашка и лёгкие широкие брюки. Она уверенно шла по улице и, войдя в кафе, узнала его сразу и помахала рукой.

– Здравствуйте, – сказала она. – Я Ракель. Рада познакомиться. – Она огляделась по сторонам, сказала «приятное место» тоном, которым называют «милым» некрасивого ребёнка. К ним подошёл официант. Она заказала кофе по-французски и спросила на немецком, что будет Филип. Он заказал капучино на английском.

Он ждал, что она заведёт привычную волынку о том, что ей действительно очень понравилась книга, потом вытащит мобильный и спросит, можно ли записать их разговор, и так далее, но она лишь внимательно смотрела на него, нахмурившись и сжав губы. Филип решил, что ни в коем случае не следует отводить взгляд в сторону.

– Я должна признаться, – произнесла в конце концов Ракель. – На самом деле я не журналистка. Я действительно хотела сначала взять у вас интервью, но мы бы только попусту потратили время. – Она вынула что-то из своего полотняного мешка. – Я прочла ваш роман, и он произвёл на меня странное впечатление. Главная героиня кажется мне очень знакомой. И я хочу выяснить, что здесь правда, а что разыгралось исключительно в моём воображении.

Молодая женщина положила на стол фотографию. Филип сразу понял чью.

– Откуда вы её знаете? – Он не узнал собственный голос.

Она улыбнулась и наклонилась к нему через стол, сцепив руки.

* * *

Филип открыл для себя литературу в тринадцать лет, и не мог представить, как бы он пережил без неё пубертат. Он до сих пор не понимал, где нечитающий человек берёт силы, чтобы вынести существование. До того как Филип начал читать, его будни заполнялись более или менее бессмысленными занятиями, основная цель которых заключалась в том, чтобы развеять скуку. Он собирал марки. Ходил на тренировки в клуб любителей флорбола. Моделировал самолёты. Играл на трубе. Научился разными причудливыми способами тасовать карты. В двенадцать он с пугающей удачливостью раскладывал пасьянсы и, видимо, в тот же период наловчился строить карточные домики. Сгорбленный, он сидел за столом в гостиной и ставил карту за картой, заостряя растущую башню. Это увлечение требовало точности, и он мог провести за ним, не отрываясь, всю вторую половину дня. Секунда неуверенности и ослабленного внимания – и всё рушилось. Карты, казалось, теряют стабильность при малейшей вибрации сомнения. Точная причина краха определялась редко. Конструкция внезапно просто рушилась, и всё. Он до сих пор помнил негромкий звук падающих игральных карт: звук безвозвратности.

И сейчас, когда Филип смотрел на дочь Сесилии Берг, его охватило некое родственное чувство – чувство совпадения.

Мысль, что она могла быть матерью, никогда не приходила ему в голову. В собранных им фактах не было ничего о детях и семье. Ему были известны лишь разрозненные детали из прошлого Сесилии, вещи, которые едва ли бы его интересовали, если бы они касались другого человека, но в её случае все эти мелочи превращались в насаженную на иголку бабочку или скарабея-могильщика. Он мог бы каталогизировать все эти сведения, что он, собственно, и сделал в Ein Jahr, в той главе, где мучительно признавался, как мало он на самом деле знает о близком ему человеке.

Ракель, не прерываясь, на хорошем немецком рассказала ему всю историю и замолчала. Звенела посуда, тарахтела кофемашина, стоял оглушающий шум, в это кафе народ, судя по всему, приходил большими компаниями, многие оставались в помещении в шляпах и солнцезащитных очках, многие фотографировались, фоном звучала электронная музыка, солистка, похоже, была под кайфом.

– Пойдёмте, наверное, – произнесла Ракель. – Можно прогуляться.

День был пыльный и жаркий, со стоячим воздухом и мутным от смога небом. На миг он забыл, где они и куда собираются идти. Город обступил его и закружился, покатились автобусы и такси, от невидимого ветра шелестели листвой платаны, а разговор прошедшей мимо американской пары врезался прямо в мозг.

– Я не знаю, где она сейчас, – ответил он на вопрос, который Ракель не задавала.

Она глубоко вздохнула и слегка покачнулась.

– Да, – проговорила она.

– Всё было примерно как в книге. Через три недели я пришёл к ней домой, а она уехала. Исчезла. Если бы я захотел, я бы, наверное, смог узнать, где она находится, но…

– Это ничего бы не дало, – продолжила она. – Ничего не изменило.

Они оказались у кладбища Монпарнас и направились дальше по его обрамлённой деревьями аллее. Когда Филип впервые приехал в Париж, он провёл несколько дней, навещая могилы гениев старой литературы. Сейчас это занятие казалось ему совершенно бессмысленным.

– Мне любопытен один вопрос, – произнёс он, чтобы не думать о расставании. – Почему ей не нравился Лукас Белл?

– Лукас Белл?

– Британский писатель, звезда девяностых. Он написал роман.

– Да, я знаю, A Season in Hell. Он вышел в папином издательстве. Но я ничего не понимаю. Что она могла иметь против него?

Когда Филип говорил, дочь Сесилии останавливалась, а он замечал, что подбирает слова так, чтобы максимально нарастить маленький эпизод. Всё было примерно так, начал он… Конечно, все поздние тексты Белла – эта его сентиментальная автобиография завязавшего наркомана Notes from the Edge, это так, что называется, ни о чём, но Филипу всё равно захотелось посмотреть на создателя идеального текста, «чёрной жемчужины», поскольку Season действительно ею был. Поэтому, когда для оживления продаж Белла пригласили на берлинскую книжную ярмарку, Филип в приступе ностальгии решил пойти и подписать у автора свой потрёпанный экземпляр. Но ушёл он оттуда в приятном убеждении, что Белл, хоть по-своему и гений, но уже переместился в прошлое, а будущее за молодыми талантами, за новыми авторами, которые рано или поздно добьются успеха и всеобщего признания.

– Лукас Белл? – произнесла Сесилия, когда он предложил ей пойти на встречу вместе с ним. – Ни за что. Я его видела. Он идиот. Возможно, он хороший писатель, но идиот.

Филипу, разумеется, захотелось узнать почему. Сесилия как обычно выкрутилась. Сказала, что это неважно, что это было давно, что у одного её близкого друга были неприятности, что её это не касается, и им это лучше не обсуждать, потому что думать об этом неприятно.

В итоге Филип пошёл на встречу один. На сцене сидел осунувшийся и бледный мужчина с остатками некогда волнистой гривы – унылыми, седыми у корней прядями. Он, видимо, когда-то сильно поправился, а потом сбросил вес, отчего кожа на подбородке повисла бульдожьими складками. Узнать его можно было только по татуировкам на руках – что-то вроде птиц и какая-то цитата небрежными прописными буквами. Говорил он обстоятельно и всё время уходил от темы. Когда микрофон передали желающим задать вопросы, Филип спросил об автобиографии. Белл забеспокоился, долго думал и в конце концов ответил что-то банальное.

Встать в очередь за автографом Филип не решился и сразу пошёл домой к Сесилии.

– И как встреча? – спросила она. – Как он?

Она охотно слушала подробности о деградации Белла, а описание того, как он мямлил и произносил тривиальные фразы её почти развеселило – enfant terrible сжёг свой талант, пропагандируя декаданс.

– Странно, – произнесла Ракель, – ничего особенного в связи с этим Лукасом Беллом я не помню. Папа обычно вспоминает, как за два дня до книжной ярмарки у Белла случился передоз. Думаю, отец до сих пор злится. А мама вообще не злопамятный человек. Не могу себе представить, чтобы такое её задевало.

Это правда – Сесилия не была злопамятной. Проблема заключалась в другом – в её жизни люди попросту не удерживались.

– Есть ещё что-то, что, как вам кажется, может помочь мне найти её? – спросила Ракель. – Или кто-то?

Филип заметил, что каждую деталь о матери Ракель заглатывает с голодом, о котором он знает всё. Его друзья давно устали слушать о Сесилии, а Николь раздражалась уже при одном упоминании имени. Николь считала, что хватит того, что он посвятил cette femme [224]224
  Этой женщине (фр.).


[Закрыть] целую книгу, и полагала, что следующая будет о ней. Она не понимала элементарного принципа сочинительства: человек пишет, чтобы уменьшить боль или тоску по утраченному. Иногда ему казалось, что вся Ein Jahr и есть попытка избавиться от терзающих его вопросов. Буря внутри стихала, только когда он писал, а когда он закончил, она окончательно улеглась. Впрочем, сейчас он уже не был в этом так уверен.

– Похожая на птицу женщина и мужчина в камуфляжной куртке, – сказал Филип. – Я ничего о них не знаю, но, возможно, вам это о чем-то говорит.

Этот эпизод, сказал он, довольно точно описан в романе. Лучший друг Филипа отмечал сорокалетие. Все с нетерпением ждали его новую подругу, или как её можно назвать. Соответствующая новая подруга до последнего тянула с ответом, а в конце сказала, что не сможет пойти. Филип, разумеется, захотел узнать почему. Когда она сообщила, что должна встретиться «со старым другом», он ей не поверил. И сказал, что тоже пойдёт на встречу с этим «другом». И потребовал объяснить, почему она предпочитает этого «друга» вечеринке. Сесилия согласилась, скорее всего, просто чтобы прекратить разбирательство, и через несколько дней они в мрачном настроении направились к ближайшей площади. Другом, в чьём существовании он сомневался, оказалась остроносая иностранка в чёрном развевающемся на ветру пальто. Больше всего она напоминала зловеще-равнодушную ворону. Судя по всему, Сесилия предупредила её заранее, потому что вместо приветствия она сказала:

– Вот, это и есть Филип.

Они пожали руки, обменялись какими-то фразами и разошлись. Филип пошёл на вечеринку один. И только потом понял, что птицеобразная женщина так и не сказала, как её зовут. Что за люди, думал он, впервые чувствуя, как интерес заглушается усталостью. С учётом всей этой таинственности, можно было заподозрить, что Сесилия скрывается от правосудия.

– Сколько ей было лет? – спросила Ракель.

– Около пятидесяти.

– Какого роста? – Он примерно показал рукой.

– С тёмными волосами, да? Короткая стрижка с чёлкой?

– Вы знаете, кто это?

– Возможно. – Голос Ракели звучал глухо. – Но расскажите о мужчине в армейской куртке.

Филип сгустил историю, наделив себя ролью ментально нестабильного детектива и сделав Сесилию таинственной femme fatale. Сказал, что несколько дней постоянно думал об этом мужчине. Восстанавливал в памяти его внешность, осанку и походку, как бы прокручивая дёргающуюся плёнку немого кино. Искал его везде, вздрагивал при виде каждого худого человека в круглых очках, случалось, даже шёл за кем-нибудь следом, хотя понимал, что это вряд ли он. При случае обыскивал квартиру Сесилии, пока она, скажем, принимала душ. Это было несложно, потому что там не было ни одной вещи, которая имела бы отношение к её прошлому. Ни крошечного сувенира. Никаких фотографий в ящике письменного стола, ни оторванных газетных статей, ни старых календарей, ничего.

Человек в армейской куртке был важен не сам по себе, это понимал даже Филип. Он мог быть кем угодно, и он действительно выглядел как приятель из прошлого, такой престарелый панк-лузер. Но он стал символом её немногословности и молчания, неведения, лежавшего в основе их отношений. А что может породить неведение, кроме желания возразить, потребовать и получить возмещение? К чему такая замкнутость могла…

– Ракель? С вами всё в порядке?

Она опустилась на скамейку, одной рукой держась за её спинку, другую положив себе на живот. Филип сел рядом. Ракель несколько раз глубоко вздохнула, а потом вытащила мобильный и по-деловому быстро нашла фотографию. Без слов протянула ему телефон.

– Кто он? – Филип увеличил портрет на заднем плане фото, явно удивлённый сходством с Сесилией.

– Лучший друг моего отца. – Она смотрела прямо перед собой, не мигая.

Они долго сидели молча. Филип ничего толком не понимал, но это и не было нужно. Подобное ощущение возникает в момент, когда роман начинает обретать форму: разрозненные фрагменты проступают из темноты, где-то в тёмных глубинах мозга само по себе начинает работать воображение, чтобы потом поднять на поверхность историю.

У Ракели были руки той же формы, что у матери. Она теребила заусеницу на большом пальце.

– Перестаньте, – сказал он. – А то пойдёт кровь.

– Мне нужно вернуться к брату, – сказал она.

– Я провожу вас до метро. – Филип предложил взять её под руку, и она не стала возражать. Прямые плечи поникли, затылок опустился, как цветок мака. Она напоминала ребёнка, который обманул всех, притворившись взрослым, а потом возненавидел взрослых за то, что те поддались на обман.

Оставив спокойное кладбище, они вышли на бульвар Распай. На проезжей части было полно машин, в горячем воздухе неподвижно висели выхлопные газы.

Он должен уехать из Парижа. Ему здесь нечего делать.

– Мне, кстати, очень понравился ваш роман, – сказала Ракель, когда они подошли к станции. – Я начала его переводить.

– Сообщайте мне, если что…

– Конечно. Там есть абзац в третьей главе, где…

– Я имею в виду Сесилию.

Она рассмеялась, полоска солнечного света упала на её лицо.

– Разумеется.

И она быстро направилась по лестнице вниз.

29

– То есть дом уже недоступен?

– Да, насколько я могу видеть, его уже сдали. – Было слышно, как юноша из турбюро стучит по клавиатуре.

– Но вчера мне сказали…

– Я понимаю. Видимо, произошло недоразумение.

Мартин увидел себя, разбивающего телефон о стену.

– В чем смысл турбюро, если сегодня вам подтверждают бронь, а завтра говорят, что дом был сдан раньше. Что сложного в том, чтобы…

– Я вижу, что есть квартира в Ницце, если вас…

– Мне не нужна квартира в Ницце, мне нужен дом в районе Антиба. – Он с трудом дышал, ему пришлось нашарить стул и сесть, он слышал, как парень говорил в трубку, но не слышал что. Телефон был мокрым от его пота.

В трубке что-то спросили и замолчали.

– Я не понял, – сказал Мартин.

– Давайте я поищу ещё и перезвоню вам позже. Вас интересует Средиземноморское побережье?

Отключив разговор, Мартин продолжал сидеть на стуле, держа руки на коленях и чуть наклонившись вперёд, как будто приготовившись встать.

Пришла суббота. Он рано проснулся. Явился в «Хагабадет» ещё до открытия и занимался на беговой дорожке, пока по спине не потёк пот. Вернулся домой. На часах меньше одиннадцати. Он думал встретиться с Густавом, но у того интервью. С каких пор он начал давать интервью? ГУСТАВ БЕККЕР СНИМАЕТ С СЕБЯ ОБЕТ МОЛЧАНИЯ И ПРЕКРАЩАЕТ ИЗОБРАЖАТЬ СЛОЖНОГО ХУДОЖНИКА. Они увидятся завтра.

Когда дети объявили ему, что собираются в какую-то европейскую одиссею с единым проездным Interrail, он почувствовал… «нечто вроде обиды», как предположил по телефону Густав.

– Но Ракель и Элис…

– Хорошо же, что они что-то делают вместе.

– Но они никогда ничего не делали вместе.

– Насколько я помню, обычно Ракель организовывала какое-нибудь безобразие и втягивала в него Элиса. Игры всякие и домики. – У Густава там что-то шипело.

– Что ты делаешь? – спросил Мартин. – Ты готовишь еду?

– Всего лишь омлет.

– Не знал, что у тебя есть сковородка.

– Это та, на которой ты жарил котлеты, если я ничего не путаю. А вот… – снова шипение – …лопатки я что-то не нахожу.

– За лопатку сойдёт сырорезка.

После этого разговора Мартину пришла идея снять дом на Французской Ривьере. Мысль была такой очевидной, что он не понимал, почему не додумался до этого раньше. Лето в доме бабушки Густава предстало в лирическом, как выразился корреспондент «Дагенс нюхетер», свете, том самом свете, которым залиты легендарные работы Беккера серии «Люкс в Антибе», желающие могут посмотреть их в Художественном музее Гётеборга.

В самом начале двухтысячных бабушка умерла, после чего Марлен фон Беккер с братьями и сёстрами продали французскую недвижимость британскому телепродюсеру, разбогатевшему на шоу, в котором обычных людей запирали в доме с неограниченным запасом алкоголя. «Концепция, отнюдь не чуждая духу маминой семьи», – прокомментировал Густав в длинном письме, написанном в уличном кафе, где он укрылся после похорон, чтобы «насладиться белым вином, устрицами и общением с окружающим миром».

Но вдоль этого длинного побережья стоят и другие дома, подумал Мартин и снова принялся искать подходящее место. Представления о грядущем лете накатывали на него волнами. Пейзажи, тонированные охрой и сиеной. Море – пособие по оттенкам синего. Густав сидит в тени лимонного дерева и пьёт пастис, обмахиваясь позавчерашней «Монд». Если закрыть глаза, слышен прибой, отдалённые крики морских птиц и уютное жужжание шмеля. Они возьмут с собой детей. Поедут в Канны, съедят всевозможных ракообразных и в опалово-синих сумерках пойдут гулять по набережной Круазет. И раз уж Мартин всё равно будет там, можно будет заодно найти дом, в котором жил и писал Уоллес. Если повезёт, на месте окажется concierge [225]225
  Консьерж (фр.).


[Закрыть], который знает историю дома и всё им покажет. Мартин будет – сейчас он в этом абсолютно уверен – в дневные часы работать над книгой об Уоллесе, пока Густав, насвистывая, будет возиться с фотоштативом и делать снимки для будущих картин. Гениальным творением биография, наверное, не станет, но вы можете назвать хоть одну гениальную биографию? Это будет документально обоснованная и целостная работа, с безупречными сносками и списком источников, написанная с той лёгкостью и уверенностью, которые даёт полное знание материала. Уильям Уоллес, столько лет незаслуженно находившийся в тени Хемингуэя, Фицджеральда и прочих, предстанет во всей полноте своей двойственной, витальной и непостижимой натуры. Его блестящая проза покрылась пылью десятилетий. Мартин легко представлял себя гостем Джессики Гедин и программы Babel [226]226
  Популярная программа о литературе на телеканале SVT, Джессика Гедин – известная журналистка, ведущая программы.


[Закрыть], он откидывается на спинку кресла и говорит, отвечая на какой-то вопрос:

– На самом деле Уоллес мастер сложных и интересных женских портретов. Он часто упоминал «Грозовой перевал» Эмили Бронте в качестве одного из своих главным литературных впечатлений и был большим поклонником Эмили Дикинсон. Среди его романов есть, к примеру, «Визит в музей», чья тема – борьба женщины с собственными потребностями в контексте социума, который отвергает её сексуальность и стремление к свободе. Старый известный сюжет об отношениях молодой женщины и пожилого авторитарного мужчины Уоллес раскрывает с особой чуткостью к социальной и психологической ситуации женщин. (Что к тому же абсолютная правда. Можно даже подумать, что Уоллес сам был влюблён в этого нерешительного профессора.)

Это блестящая идея – поехать на Ривьеру. А на случай, если он ничего не найдёт во Франции, всегда есть Италия.

Мартин собрался позвонить Густаву и заручиться его одобрением, но вспомнил, что тот на интервью. И он начал убирать на кухне, хотя необходимости в этом не было. Он уже много лет стремился не переходить ту границу, за которой наступал хаос. Крошки, кляксы джема и игрушки на полу. Лоскутный ковёр, свёрнутый рулоном, у стены. Стопки посуды на столешнице, вырастающие быстрее, чем работает посудомоечная машина. Нет, теперь всё стояло на своих местах. Даже Элис больше не устраивал беспорядка. Мартин переключился на содержимое холодильника. Может, заняться обедом? Остались кое-какие продукты с истекающим сроком, лосось, покупавшийся для Ракель, придётся его съесть, если в ближайшее время она не вернётся из этого их железнодорожного турне. Хотя есть не хочется.

Написать детям? Но с Элисом он общался накануне вечером, это был типичный для них разговор: Мартин напомнил, что надо выключать роуминг и слегка увяз в анекдоте про кузена коллеги, который забыл об этом маленьком манёвре и привёз из заграничного отпуска огромный телефонный счёт. Элис в ответ простонал, что он обо всём помнит, а именно сейчас они сидят в «Старбаксе», потому что здесь бесплатный интернет, а ему нужно проверить кое-что на Гугл-картах. Мартин спросил, почему Элис не пользуется простой картой. Какой картой? – спросил Элис, и Мартина бросило в холодный пот. Он не должен был давать ему карту Парижа.

Нужно было предвидеть. Хотя это его внезапное волнение… Элис, наверное, не почувствовал… он сказал «а, та карта, она осталась в гостинице».

Нет. Он позвонит им позже.

Пульс не падал. Бестолковый интерн из поликлиники утверждал, что с сердцем у него всё в порядке и он в хорошей форме, давление нормальное, так что, если что, ему просто надо пересмотреть условия работы для профилактики связанного с работой стресса. Мартин попытался объяснить, что работа – это наименьшая из его проблем. Да, учитывая шаткое положение отрасли в целом, колоссальные и стремительные изменения, вызванные цифровизацией, новые потребительские модели и прорыв аудиокниг, оборот «Берг & Андрен», разумеется, сократился, но ни о каком настоящем кризисе речь не идёт – но врач, украдкой посмотрев на часы, выписал успокоительное и посоветовал принимать при случае.

Может, записаться в другую клинику? Услышать ещё одно мнение? Здравоохранение должно быть заинтересовано в сохранении его жизни. Сколько он заплатил налогов за последние двадцать пять лет? Разве можно позволить работоспособному мужчине, у которого впереди ещё не одно десятилетие высокопродуктивного труда, умереть от неизвестного сердечного недуга? Что, если у него аневризма аорты? Что это значит, Мартин понимал не до конца, и здравый голос из глубин мозга советовал ему это не выяснять. Сто́ит приоткрыть дверь болезням среднего возраста, и сразу наступит конец. Рак простаты, сердечно-сосудистые заболевания, коварные аневризмы, что бы это ни было: они завладеют его существованием и сделают его невыносимым. Он хотел только одного: чтобы опытный врач гарантировал, что он не умирает от недиагностированного инфаркта.

Чтобы отвлечься, Мартин открыл переписку с Марией Мальм. В последние дни их беседа превратилась в нечто вроде перекидывания бадминтонного волана через провисшую сетку. Он мог полчаса формулировать какую-нибудь совершенно незначительную мысль, скрупулёзно отмеряя пропорции дистанцированности и интереса. И сразу после того, как раздавался сигнал отправленного сообщения, спрашивал себя: «Чем я, собственно, занимаюсь?»

«Пузырь» с её последними словами завис без ответа. На это эсэмэс можно было ответить, а можно нет. До того они обсуждали выставку Густава. ММ считала, что она потрясающая. Больше всего ММ понравились работы карандашом и тушью, кроме того, очень интересные и необычные автопортреты. ММ сразу узнала Мартина на некоторых ранних картинах. (О явно повторяющемся персонаже ММ не упомянула ничего.) Мария Мальм, Мария Мальм. Давайте представим: Мария Мальм занимается йогой в своей беседке. Мария Мальм обводит взглядом сад, потягивая смузи из капусты и киви. Мария Мальм – страж мелочей. Следит за семенами, ростками и родинками. Её стихи просты и очищены. Все слова выверены. И вся она тоже выверена. Тонкие руки, узкие запястья. Отношения с ней ему бы подошли. Они бы ездили на выходные в европейские столицы, а летом на стильно оформленную небольшую дачу, и, в общем, у них нашлась бы тысяча дел после того, как Элису надоест и он съедет в коммуну на Бископсгорден и будет появляться дома только в конце месяца, когда закончатся деньги даже на еду.

Мартин удалил особо стойкое пятно на плите, он тёр его до тех пор, пока эмаль не стала ослепительно-белой.