Текст книги "Собрание сочинений"

Мартин убрал трубку от уха. На расстоянии голос Ингер напоминал комариное жужжание.

Она даже не оставила ему историю, которую он мог бы рассказывать окружающим. Любой человек поймёт «мы развелись». Но Сесилия создала некую переходную форму, ускользавшую от любого описания. Она «ушла из дома». Она «исчезла». Но она его «бросила» или нет? Эмпирически, разумеется, да. Факт неопровержим – мужа и детей она оставила. В квартире её больше нет. Она не открывает дверь. В кабинете не раздаётся стук её пишущей машинки. Но то, что тебя «оставили», не означает, что к тебе никогда не «вернутся». Человек, заплаканный и раскаявшийся, может в любой момент появиться и попросить прощения. Что означает глагол «оставить», если проанализировать его смысл более глубоко? Что, собственно, подразумевает фраза «Сесилия Берг оставила свою семью? Что она никогда не вернётся? Или речь о временном отсутствии? Это определённый и однозначный факт или нечто, способное измениться в неизведанном для нас будущем?

Однажды долгой и бессонной ночью Мартин раскрыл Tractatus Logico-Philosophicus, сам не понимая зачем, просто из желания взять что-нибудь в руки. (И почти услышал шепчущий в ухо голос Сесилии «и ты, конечно, выбрал Витгенштейна.) Витгенштейн, подумал Мартин, пытался упорядочить мир, контролируя его с помощью предложений. Этот неприспособленный человек лежал в траншее и формулировал афоризмы, тем самым генерируя мгновения ясности и крошечные анклавы здравого смысла в хаосе охваченного мировой войной, разрушающегося мира.

Время существовало и до Сесилии. Существовало время, когда она была лишь стройной девушкой в армейской парке. Он помнил, как они сидели в кафе. Он читал и комментировал её работу. Помнил её молчание, её пристальный взгляд, как она прищуривала глаза, затягиваясь сигаретой, как бледной рукой заводила за ухо прядь волос.

В книге было полно подчеркиваний и заметок на полях, он не помнил, когда их делал. Сейчас он обнаружил абзац на нетронутой пометками странице, что свидетельствовало о том, что в прошлый раз это не привлекло его внимание:

Границы моего языка означают границы моего мира. Логика наполняет мир; границы мира являются также её границами. Поэтому мы не можем говорить: это и это существует в мире, а то – нет, так как для этого логика должна была бы выйти за границы мира: чтобы она могла рассматривать эти границы также с другой стороны. То, чего мы не можем мыслить, того мы мыслить не можем; мы, следовательно, не можем и сказать того, чего мы не можем мыслить [236]236
  Перевод Л. Добросельского.


[Закрыть].

Мартин обвёл это карандашом и продолжил чтение.

Когда с момента исчезновения Сесилии прошло два месяца, Густав решил, что им нужно сменить обстановку. И по объявлению в газете снял домик в Букенэсе. Они уехали, как только закончилась учёба в школе.

Дом – красные стены, белые наличники, пузырчатые оконные стёкла и скрипящий деревянный пол – стоял практически на берегу Гулльмарсфьердена [237]237
  Пороговый фьорд архипелага Бохуслен на западном побережье Швеции.


[Закрыть]. Мартину местность была незнакома, хотя в Бохуслене он провёл не одно лето, сидя в кубрике с комиксами и страдая от морской болезни.

Они будут приезжать сюда и в последующие годы, но в то первое лето без Сесилии им открылся совершенно новый мир. На следующее после приезда утро Мартина разбудили рассветные лучи, сочившиеся через москитную сетку. Он осторожно встал, надел футболку, прикрыл двери в спальню. Расположился на ступеньках наружной лестницы, ожидая, пока сварится кофе. Трава блестела от росы. По земле у кромки леса стелился туман. Было холодно, но он не решался пойти за свитером. С несвойственной ему предусмотрительностью Густав организовал доставку сюда утренних газет, и без особой уверенности, что это сработает, Мартин побрёл к почтовому ящику. Но они были там, свежие и влажные. Из «Дагенс нюхетер» выпала уховёртка.

Каждый день был максимально растянут во времени, и Мартин всегда сомневался, сколько они там провели. Две недели? Три? Изумительную монотонность дней нарушали лишь нечастые поездки в Люсекиль за провиантом и фильмами, которые они смотрели на старом телевизоре, признанном Ракелью и Элисом единственным источником развлечений. С утра они шли на море, впереди по ступеням бежали дети, Мартин нёс приготовленные бутерброды, а Густав рассказывал о какой-то склоке между двумя знакомыми стокгольмскими художниками. У скал весь мир отступал в сторону, оставляя только слепящее солнце и ветер, надувающий рубашку. Жизнь сокращалась до собственно настоящего, и его единственной задачей было стоять на утёсе и наблюдать за выдрообразной головой дочери в миниатюрной армаде учеников школы плавания. Густав отмечал успехи детей голосом спортивного комментатора.

Так, без особых событий, и проходили дни. Но Мартин оставил номер их телефона на городском автоответчике, и всякий раз, когда раздавался звонок – что, к счастью, случалось нечасто, – его чресла начинали дрожать. Он всегда хватал трубку первым, потому что надежду следовало убить как можно раньше. Разумеется, это всегда была не она. Это был Пер Андрен, мама, писатель, требовавший, чтобы ему вернули рукопись, а однажды галерист Густава. Чтобы добиться хоть сколько-нибудь нормального голоса, Мартин представлял, что он на работе.

– Здравствуйте, Кей Джи, да, спасибо, хорошо, хорошо… А у вас? – Густав, сидевший с кроссвордом за кухонным столом, замер.

– Поговори с ним, – прошептал он и тихо вышел.

– Густава, к сожалению, сейчас нет, – произнёс Мартин. Кей Джи развёрнуто выругался.

– Я надеялся, что он сидит в самолёте и летит в Нью-Йорк, – сказал он.

– К сожалению, это не так. Ему что-нибудь передать?

– Пусть он мне позвонит, – вздохнул галерист.

Когда Мартин повесил трубку, показавшийся в дверях Густав спросил:

– Что там?

– Кей Джи, похоже, думает, что ты сейчас должен направляться в Нью-Йорк.

– А-а, это… Там какая-то выставка в галерее его приятеля. У них была идея фикс, что я должен присутствовать на открытии, но зачем? У них же есть мои картины. У них к тому же мои лучшие картины. Зачем им я? – Он нервно рассмеялся. – Я сказал, что не собираюсь никуда ехать. И не поехал. Ну, или я почти уверен, что я им это сказал.

В последующие дни он листал прессу в поисках какого-нибудь упоминания о нью-йоркской выставке. Ничего не обнаружив, отбрасывал газету и ворчал, что арт-критика в этой стране – просто насмешка. Как-то вечером они сидели в заросшей сиренью беседке и пили пиво с остывшими сосискам гриль. Вверху мерцало опалово-бледное небо, вдали сквозь кроны деревьев мелькали серебряные осколки моря. Зажжённые сигареты прокладывали в сумерках светящиеся рельсы. Где-то глухо ухала сова.

Густав откинулся на спинку садового кресла. Глубокие тени красиво очерчивали его лицо. Он снял очки и поднял взгляд на Мартина. Оба долго и пристально, глаза в глаза, смотрели друг на друга. К горящей над крыльцом лампе устремлялись ночные мотыльки. Обжигаясь, они отлетали в сторону, но уже через миг их снова влекло к свету.

– Тебе, пожалуй, надо смириться с мыслью, что всё кончено, – произнёс Густав. – Всё кончено, даже если она вернётся. Даже если она будет рядом, до неё нельзя будет дотянуться. А это ещё хуже. Когда кто-то одновременно близок и недосягаем.

Вокруг лампы кружилась крупная павлиноглазка.

34

Липы на Васагатан шумели, Мартин перевернул страницу рукописи. Он забыл написать комментарий и теперь понятия не имел, что это и кто автор, да и смысл слов от него ускользал. Возможно, причина ещё и в том, что прошлой ночью он спал всего три часа.

Он не смотрел на часы, потому что, если он не будет знать, на сколько опоздал Великий Художник, он будет меньше злиться, когда тот наконец появится. От шелеста раскачивающихся деревьев хотелось закрыть глаза.

Он применил обычную при бессоннице стратегию – встал и сделал с утра что-то полезное, несмотря на то что не выспался. В девять пришёл в «Хагабадет», где встретил Шарлотту фон Беккер по пути на йогу. Пробежал полмили на тренажёре и выполнил привычный набор упражнений, после чего решил немного посидеть на открытой террасе кафе «Сигаррен». Стояло ясное прохладное утро, и на площади, в отличие от вчерашнего вечера, было безлюдно. Среди мусора ходили чайки, поклёвывая высыпавшуюся из пакетов картошку фри. Жизнь, подумал Мартин, выбирая столик, не принадлежащий никому из завсегдатаев, не так уж плоха, вопреки всему. У него есть планы на лето. Он встретится с Густавом. Ночью он с большой вероятностью выспится, потому что организм должен восполнить недостаток отдыха. У него есть свежая рукопись. Его мозг уже сгенерировал несколько идей в связи со сборником эссе австрийского философа, и пока остывал слишком горячий кофе, он написал Максу длинный мейл, в котором изложил эти идеи, а также некоторые общие мысли о современной философии в кильватере постмодернизма. Пожалел, что не может развить эту тему более глубоко, сохранил написанное в черновики, но передумал и отправил как есть. Вскоре от Макса пришёл ответ, как минимум такой же длинный. Мартин решил, что прочтёт его внимательно, когда снова придёт в форму интеллектуально.

Остаток дня прошёл в вязком тумане. Часы тикали, отмеривая очередной час ожидания назначенной встречи. Густав – Мартин позволил себе взглянуть на циферблат – опаздывал уже на полчаса.

Разумеется, все практические вопросы в связи с отпуском будет решать Мартин. У Густава, возможно, даже паспорт просрочен. Хотя паспорт, наверное, в порядке, потому что всю весну он провёл в Англии. Но билеты, бронирования, страховки – это придётся взять на себя Мартину. Само по себе это несложно, возразил он сам себе (он может поручить всё практикантке Патрисии), но эта его пассивность как жизненный принцип… У Густава всё обычно решается как бы само собой, но интересно, он понимает, что проблему за него всегда решает кто-то другой? Что это вовсе не добрая воля мироздания?

Мартин сунул пачку бумаги в сумку и направился к этому безнадёжному перекрёстку Васагатан и Авенин, потому что Густав за столько лет отсутствия мог легко забыть, что «встречаемся у Валанда» означает «у киоска рядом с Валандом».

Наверху у Художественного музея висели афиши выставки. Нельзя не признать – это выдающаяся живопись.

Когда прошло сорок минут, а Густав так и не появился, Мартин позвонил. Он несколько раз набирал номер, но никто не ответил. Мартин застыл на месте с телефоном в руке. Можно позвонить Марии Мальм и спросить, не хочет ли она выпить по бокалу вина. Подумав об этом, он положил мобильный в карман и пошёл в сторону запада.

Пока он двигался, ему казалось, что всё не так уж плохо. Пока ты движешься, ты в пути. Но стоит остановиться, всё теряет устойчивость. Огромные безмолвные дома. Из всего квартала, казалось, выкачали жизнь. Пустота разрасталась, а сила тяжести клонила вниз, ноги с трудом отрывались от земли, тело как будто забетонировали, зачем вообще куда-то идти, ведь вокруг те же улицы, те же подъезды, те же окна, те же люди, те же тайские рестораны со склизкой едой, те же кафе, в которых скучающая молодёжь пьёт дорогой латте, те же туристы, притворяющиеся, что их интересует Хага, те же потрясающие булочки с корицей, та же булыжная мостовая, те же книги у букиниста. На Линнейгатан не было ни души. Всё население, видимо, сосредоточилось в уличных кафе рядом с кинотеатром. Может, им тоже стоит пойти туда и выпить пива? Густав наверняка выдернул телефонный шнур из розетки и спит. Очень, кстати, на него похоже. Ему Мартин этого не скажет. Все комментарии он оставит при себе. Атмосфера будет лёгкой, и он поделится идеей о лете на Ривьере, и Густав сразу повеселеет, потому что он, возможно, чувствует себя подавленным и после недавнего успеха его одолевают мрачные мысли. А так он отвлечётся.

Сам не понимая как, Мартин поднялся по лестнице у церкви Оскара Фредрика и вышел на Фьелльгатан. Ему было жарко, он тяжело дышал. В глаза светило солнце. Он вытащил и надел свои «вайфареры», очки тут же пригасили сияние мира зеленоватой тенью. Мартин поднимался на холм. Если всё время идти вперёд, окажешься в Майорне. На самом деле он уже недалеко от дома. Но он перешёл улицу в том месте, где Шёмансгатан резко поднималась вверх. Конечно, скорее всего, его вообще не окажется на месте. Он напился и уснул у кого-нибудь из старых приятелей, а сейчас играет в бильярд, напрочь забыв о Мартине. Чёрт, он должен позвонить Марии и пригласить её куда-нибудь на бокал вина, можно в восемь, тогда он успеет зайти домой, принять душ и минут пять отдохнуть и успокоиться…

Подъезд был открыт. Молодой мужчина заносил внутрь торшер и набитую сумку из «Икеи». На лестничных площадках положили новый пол. Из какой-то квартиры доносилась музыка. Мартин поднялся на третий этаж.

Дверь выглядела ровно так же, как тридцать лет назад. «БЕККЕР» было написано над щелью для почты, а рядом выцветшая бумажка «ПОЖАЛУЙСТА, НИКАКОЙ РЕКЛАМЫ», которую когда-то прикрепил скотчем Мартин, раздражённый горой рекламы, вырастающей на полу в прихожей.

Он позвонил. Когда никто не ответил, он заглянул в щель для почты.

– Алло! – крикнул он. – Густав? – Он надеялся, что никто из соседей не наблюдает за ним в глазок.

Мартин толкнул дверь, скорее потому что так делают в фильмах, а не потому что надеялся, что не заперто.

Дверь открылась.

Жалюзи опущены. Очень душно, сильный запах табака и чего-то ещё, наверное, затхлого одиночества в квартире, где никто не живёт бо́льшую часть года. Запах остановившегося времени.

Он зажёг в прихожей свет и через миг заметил обувь – те же конверсы, в которых Густав был на вернисаже, воспринятые Мартином как нежелание признавать факт принадлежности к взрослому поколению. Мартин отметил эти кеды бессознательно, потому что за те несколько шагов, что соединяли прихожую и единственную комнату, его охватило неприятное предчувствие.

Там, в кресле.

Туловище, наклонённое вперёд.

А потом всё смешалось. Мартин что-то кричал. Трогал лоб и шею Густава. Прощупывал пульс. Тряс его и ругался. У него так сильно дрожали руки, что он чуть не уронил мобильный, а когда он прохрипел диспетчеру неотложной помощи своё имя и адрес, внутри у него всё перевернулось, и его вырвало.

35

Наступило утро следующего дня, Мартин лежал в кровати. Он мог двигать руками. Он мог двигать ногами. Он только встать не мог. Не мог пойти до ванной и принять душ. Мысль о завтраке казалась абсурдной. Звонил телефон. Мартин не отвечал. Телефон снова зазвонил. Он снова не ответил. Звук ему почти не мешал. К звуку он быстро привык. Резкие сигналы, между ними благословенные паузы. Он лежал в том же положении. Кто-то прислал эсэмэс. Он продолжал лежать. Подумал, сколько сейчас времени. Он плыл в полумгле безвременья. Он не знал, что проходит – минуты или часы.

Он снова проснулся. Сухость во рту, тяжёлое тело. С трудом встал с постели, пришлось опереться на дверной проем. Каждая мелочь в доме лежала там же, где и была, когда Мартин уходил из дома, чтобы встретиться с другом за ужином.

Он выпил воды. На лице остались следы подушки. Перед глазами прыгали цветные пятна. Часы на кухне показывали двадцать минут двенадцатого. В десять у него была назначена встреча. На полу в прихожей лежали утренние газеты. Густав на первой странице «Гётеборг постен», один из тех удачных чёрно-белых снимков. Фото: Стефан Веллтон. Мартин напомнил себе, что нужно сказать это Амиру. Рано или поздно возникает потребность в хорошем фотографе. Подумав об этом, Мартин на миг забыл факт, который обрушивался на него из утренней газеты: УМЕР ГЁТЕБОРГСКИЙ ХУДОЖНИК ГУСТАВ БЕККЕР. Густав Беккер, художник с мировым именем, род. в 1962-м, найден мёртвым вчера в своей квартире в Гётеборге. Причина смерти пока неизвестна. Слава пришла к Беккеру в связи с… В разделе культуры «Дагенс нюхетер» случившемуся был посвящён целый разворот. В тексте смешали всё, что можно.

Мартин положил газеты на кухонный стол заглавной страницей вниз.

Плеснул в лицо водой, почистил зубы.

Ему нужен его письменный стол. Он должен ответить: «Мартин Берг», если кто-нибудь позвонит. Он должен разобрать почту. Ему нужны стопки рукописей. Бумажки с напоминаниями. Писатели, которые придут, чтобы рассказать о своих последних проектах. Ему нужно спросить у Пера, что сказал аудитор, и заняться какими-нибудь восхитительно бессмысленными цифрами.

Он чуть не надел ту же одежду, в которой был вчера, но потом бросил её на пол, как будто обжёгшись.

Воздух под стальным и серым небом мог вот-вот взорваться от жары. Мартин появился в издательстве к обеду. Как только он переступил порог, повисла тишина. К нему подошёл Пер, совершенно бледный:

– Я знаю о Густаве…

Они попытались заставить его пойти домой. Санна обняла его за плечи, как ребёнка. Сказала, что сегодня не нужно работать. Надо пойти домой. Успокоиться, найти силы. Быть рядом с семьёй.

Мартин ушёл к себе в кабинет и запер дверь. Ноги его не держали, и он опустился на пол. Запустил пальцы в ворс ковра. Между настоящим и ненастоящим ковром огромная дистанция, утверждал Ларс Викнер.

Иди домой и будь рядом с семьёй.

– Мы приедем, как только сможем, – сказала вчера Ракель. Он всё ещё находился в квартире Густава. Он звонил всем, кому должен был позвонить. Таких было немного. Дети, семья фон Беккер. Номер Шарлотты он нашёл в записной книжке, которая лежала в кармане пиджака Густава. Ракель не сказала: мы выезжаем немедленно. Мы прилетим первым же рейсом. Её голос ни разу не дрогнул, в нём не было ни единой расщелины, где мог бы уместиться вопрос или намёк. Он был гладким, как мрамор.

В дверь постучал Пер, и Мартин с трудом переместился на стул у письменного стола, чтобы хоть сколько-нибудь достойно отреагировать на вопрос Пера о том, может ли он чем-то помочь. Сделать что-то, что нужно Мартину. Что угодно. Кому-нибудь позвонить? Принести обед?

– Нет, нет, спасибо. Я скоро уйду. Я только… – Он сделал жест в сторону стола, заваленного бумагой, этой вечной бумагой. Вездесущей бумагой. Мириадами прочитанных слов. А что он, собственно, помнит? Некоторые цитаты, которыми активно пользовался в те времена, когда получал удовольствие от цитирования наизусть целых абзацев. Если присвоить слова себе, облечь их в плоть, включить в структуру души, они действительно могут стать чем-то большим, чем просто слова. Но это редкость. Читать нужно много и внимательно. И без усилий здесь не обойтись.

Он перебирал стопки с рукописями, некоторые названия были удачнее самого текста, некоторые придумывались явно начинающими авторами, третьи создавались с учётом всех алгоритмов саспенса. Девочка/мальчик/мужчина/женщина, предлог, место действия.

Пер кивнул, его озабоченное лицо исчезло, дверь снова закрылась.

– Когда похороны? – спросила Санна. Она не спускала с него глаз, смотрела на него так, словно он в любую минуту мог упасть навзничь. Он хотел сказать ей, что с ним всё нормально, но его отвлёк вопрос о похоронах. Он не знал. Смертью распоряжаются кровные узы. Смерть отсылает к сёстрам фон Беккер, которые умеют сохранять мину и носить маску. Там будет море белых лилий и хор, и скорбные лица, оттенённые широкими полями шляп. Чёрные платья и костюмы, и анонимные речи, провозглашающие, что Густав, один из Великих Современников Швеции, покинул нас слишком рано.

Он послал сообщение Шарлотте фон Беккер.

Когда он позвонил ей вчера из квартиры Густава, она ответила запыхавшимся голосом. Он спросил, где она. На тренировке, сообщила она с подозрительной интонацией. Образ женщины, с которой Мартин говорил по телефону, как бы расслоился, превратившись в двух одетых в балетные пачки девочек, встреченных однажды в холле семейства фон Беккер.

– Я у Густава, – сказал он. – Он мёртв.

Мартин услышал стон, за которым последовало долгое молчание.

– О господи, – произнесла в конце концов Шарлотта.

– Да, – сказал Мартин.

– Чёрт… – проговорила Шарлотта.

– Да, – сказал Мартин.

– Ужасно говорить такое, но это был лишь вопрос времени, – вздохнула Шарлотта.

Сейчас она ответила сразу же, написав: «Пока не решено. Позвоню, как только будет ясность. Береги себя». И ряд сердечек.

* * *

Когда Мартин вернулся домой, было ещё рано. Под кожей покалывало. Вечер простирался в бескрайнем временном поле. Он собрал было сумку на тренировку, но потом силы его оставили. Он не смог встать с дивана. Просидев минут десять, включил телевизор, но громкость резанула слух, и, убрав звук, Мартин просто смотрел на мелькающие и мерцающие в вечернем освещении картинки.

Потом он всё же с трудом встал, чтобы порыться в ящиках письменного стола Элиса. Да, так и есть: пачка «Лаки страйк». Нашёл коробок спичек, открыл окно в кухне и наполнил лёгкие дымом.

Снова зазвонил телефон. Журналисты, чьи имена он тут же забывал. Он может прокомментировать случившееся? Один сообщил, что планирует написать книгу о Густаве Беккере, биографию, впрочем, не чистую биографию, это будет широкая панорама шведского искусства в восьмидесятых и девяностых, но с творчеством Густава Беккера в качестве отправной точки. Энтузиазм в голосе нарастал, но потом будущий автор слегка одумался, откашлялся и сбавил обороты. Не согласится ли Мартин дать интервью?

Не ответив, Мартин завершил разговор.

Позвонил старый приятель из «Гётеборг постен» с вопросом, не хочет ли Мартин написать некролог.

– Я пойму, если нет… но я подумал, ты же, наверное, знаешь его лучше всех, так что… но если не хочешь, никаких проблем, мы тогда…

Мартин направился к компьютеру. Дедлайн в 22:00. Дедлайн – это точка, за которую можно держаться в хаосе, где других точек нет. Неотрывный взгляд на мигающий курсор, и тебя не унесёт в водовороты и завихрения времени.

Он набрал одно слово. Потом ещё одно. И ещё несколько, довольно быстро. Прочёл написанное. И удалил одним кликом. Начал сначала. Одно слово. Ещё одно. Нужны две тысячи пятьсот знаков с пробелами.

Он начал рыться в ящиках в поисках старой фотографии. Он собирался поставить её в рамку. Где-то она должна быть.

Сердце стучало, пока он её не нашёл. Чёрно-белый снимок троих. В тот год ему и Густаву исполнилось двадцать пять. Они сидели на земле у стены дома. Мартин в середине. Длинные волосы, лицо открытое и юное. Рубашка с абстрактным узором. Сесилия справа, с вытянутыми в сторону ногами. Она единственная не смотрит в объектив; похоже, она что-то говорит, у неё подняты руки. Густав слева, в покосившихся очках и куртке «Хелли Хансен», смеётся.

Мартин не смог встать. Он прислонился к стене и закрыл глаза.

Некролог он закончил и перечитал его ещё раз. Когда зазвонил телефон, он так сильно вздрогнул, что расплескал половину бокала вина, которое, как он надеялся, могло перенести его на тенистую территорию сна.

Сесилия. Но уже через долю секунды он отбросил эту мысль, заменив её более вероятной альтернативой. Его мать. Нет, с ней он уже поговорил, она показалась ему искренне потрясённой. Он был хорошим мальчиком, сказала Биргитта. Ракель или Элис? Но на дисплее светился незнакомый номер, и Мартин автоматически ответил.

Зрелый женский голос произнёс:

– Мне нужен Мартин Берг.

– Это я, – произнёс он с обычной интонацией. После чего на него обрушился поток информации, уследить за которым он не мог. Слова «адвокат Густава Беккера» зависли так надолго, что смысл всего, сказанного потом, от него ускользал. В трубке внезапно стало тихо.

– Простите, я не вполне понимаю…

Видимо, он сказал это растерянно, потому что голос заговорил снова, на этот раз медленнее.

– Таким образом, я уполномочена распорядиться имуществом, принадлежавшим Густаву Беккеру. И звоню вам по поводу его завещания.

– Хорошо…

– Вам всё известно?

– Что всё?

На миг стало снова тихо.

– Он говорил вам что-нибудь о завещании?

– Ни слова.

Женщина издала почти неслышный вздох, который Мартин истолковал как «почему люди никогда не доигрывают свои пьесы при жизни?». Теперь думать было немного легче.

– Основная часть принадлежащих Густаву работ, – говорила адвокатесса, – завещана вам и Сесилии Берг.