Текст книги "Собрание сочинений"

40

Лёгкий бриз раскачивал кроны яблонь, но воздух оставался плотным и горячим. Над блюдом со сладостями кружила назойливая оса. У Ракели вспотели ладони. Фредерика налила воды и велела им пить.

– Надеюсь, я вас не утомила всеми этими деталями, – сказала она.

– Всё в порядке, – ответил Элис так, как будто ей этот разговор был нужнее, чем им, а не наоборот. Он за два укуса проглотил печенье с малиновым джемом. – Но я не совсем понимаю, как это связано с Берлином. Она же сейчас в Берлине, да? У неё был роман с этим археологом? Что с ним было потом?

– Думаю, они никогда больше не встречались, – улыбнулась Фредерика. – Хотя откуда мне знать.

– А что было потом?

– А потом прошли годы. Вы тоже поймёте, как они проходят, а проходят они пугающе быстро.

Фредерика и Сесилия переписывались. Сесилия писала о будничных новостях и о семье, и только в виде исключения – о собственных мыслях и чувствах. Иногда упоминала о Густаве, преимущественно в том ключе, что она за него волнуется. Потом письма из Швеции стали приходить реже. Это совпало с тем, что Фредерика нашла новую работу и пребывала в процессе расставания с мужчиной, с которым прожила вместе несколько лет, поэтому письма, как и многое другое, откладывались на потом. И кроме короткого телефонного разговора сразу после рождения Элиса, известий долго не было, пока однажды, несколько месяцев спустя, Фредерика не получила открытку, типа той, которую шлют туристы, там был фрагмент ватиканской «Градивы». Не скажу, что меня держат в плену, писала Сесилия, но на выздоровление меня, похоже, заговорили. И ниже адрес загородной виллы.

Фредерика приехала в разгар лета. Ей пришлось взять себя в руки, когда она увидела женщину, вышедшую ей навстречу: худая, сгорбленная фигура, откровенно измождённое лицо, блуждающий взгляд. Хриплый, почти неслышный голос, Фредерике приходилось просить её повторять слова. Когда они гуляли по саду, Сесилия двигалась осторожно и медленно, как человек, которому очень больно. Они остановились в дальнем углу у врытого в землю небольшого заросшего мхом бассейна.

– Это место для фонтана всегда казалось мне странным, – произнесла Сесилия. – Логичнее было бы устроить его где-нибудь в центре. И выглядело бы круче, ведь чем круче выглядит, тем оправданнее само существование фонтана. А какой смысл устраивать фонтан здесь, где его никто не видит?

– Как ты? – спросила Фредерика.

– Ты же видишь, – легко ответила Сесилия. – Мама говорит, что у меня истощение. Я недосыпала и плохо чувствовала себя физически. Роды были довольно сложными. Считается, что мучения быстро забываются, а хорошее помнится долго – эдакий книксен человеческому восприятию от эволюции. Впрочем, акушерка, кажется, выразила это немного иначе. Она сказала что-то типа «совсем скоро ты об этом даже не вспомнишь». И я до сих пор жду, когда же наступит это «скоро». Я очень сильно этого жду. Мне до сих пор снится, что меня везут на этой каталке, я должна родить ребёнка и все вокруг считают, что моё состояние крайне опасно. А мне совсем не страшно, потому что я точно знаю, что это какое-то недоразумение: мне никого не нужно рожать. Я пытаюсь объяснить им это, но меня никто не слушает. Они все в отчаянии и требуют, чтобы я родила ребёнка, хотя я не беременна, – и я думаю, что делать, как мне это решить. А потом я обнаруживаю, что у меня огромный, просто гигантский живот: я стопроцентно беременна. И тут я просыпаюсь. – Она рассмеялась. – А кроме того, у Элиса колики, я воспринимаю это как наказание за мои грехи. Счастье, что Мартин так хорошо со всем справляется. Он действительно очень хорошо во всем разбирается. Гораздо лучше меня.

– У обоих твоих детей библейские имена, – произнесла Фредерика. А потом подумала, что вряд ли сказала бы это какой-нибудь другой подруге, если бы та вдруг рассказала ей что-то похожее.

– Я об этом не задумывалась.

– Ветхий Завет. Израильский пророк Илия и Рахиль, жена Иакова, после долгого бесплодия родившая ему двоих сыновей.

Они медленно спустились к воде, и Фредерика процитировала:

– «А женщине Он сказал: – Я мучительной сделаю беременность твою: в страдании ты будешь рожать детей. Ты будешь желать мужа, и он будет властвовать над тобой». Наказание Адаму, Еве и змею за то, что Ева съела запретный плод, открывший ей знание о добре и зле, и призвала к этому же Адама. И бог изгнал их из рая, велев возделывать землю, из которой они произошли.

Под ногами у них скрипели мостки. Сев на их край, Сесилия спросила:

– Если бы тебе пришлось выбирать между вечной жизнью в невинном раю и знанием, которое можно получить ценою труда и духовной жизни на земле, что бы ты выбрала? – Она свесила ноги, и под водой их бледная кожа приобрела янтарный оттенок.

– Труд на земле, – ответила Фредерика.

– Я тоже. Густав бы наверняка предпочёл рай. А Мартин… сложно сказать. Он бы встал одной ногой там, другой здесь, и никак не мог бы решиться. – Она немного помолчала. – Это проклятье: быть беременной, рожать, желать мужа. Это всё наказание за стремление к знанию.

Не глядя на Фредерику, она рассказала, что снова начала понемногу учиться, взялась за греческий. Это не должно быть уж очень сложно, раньше греческий и латынь входили в программу всеобщего образования, но теперь – она глубоко вздохнула – представления об образованности полностью изменились.

Они вернулись к дому, чтобы выпить кофе на веранде.

В чёлке у Мартина появились седые волосы, он выглядел уставшим. Держался как бы в тени, почти ничего не говорил и чаще всего смотрел на жену. Спросил, не холодно ли ей, положил ей под спину подушку, обнял за плечи, когда она что-то ему сказала. Ловко обращался с Элисом. В какой-то момент, когда он сидел на веранде, держа Элиса на руках, сын улыбнулся той случайной улыбкой, которая иногда появляется на лицах младенцев. И Фредерика заметила, что выражение лица Мартина тоже полностью переменилось: остановив взгляд на ребёнке, он так тепло и широко улыбнулся, что на щеках проступили ямочки.

– Давайте я его возьму, – предложила мать Сесилии появившаяся в этот момент с подносом, щедро нагруженным печеньем. Она протянула руки к Мартину, чтобы как бы освободить его от бремени.

– Всё в порядке, я подержу его, – ответил Мартин, не спуская глаз с мальчика. Элис что-то лепетал.

– Его пора переодеть, – сказала Ингер, не отводя рук.

– Мы это сделаем потом.

– Я могу сделать это сейчас.

И только тут Мартин поднял на неё взгляд и сказал:

– Спасибо огромное, Ингер, но пока у нас всё в порядке.

Эту его интонацию Фредерика слышала впервые – он говорил приветливо, но без малейшего люфта, куда могло проникнуть возражение.

– Лучше отдохните пока немного, – продолжил он чуть мягче. – А Элису нужно привыкать к общению с академической элитой.

Когда Ингер ушла, Мартин протянул ребёнка Сесилии.

– Он сейчас закричит, – сказала она.

– У него хорошее настроение. Он понял, что умеет улыбаться. Смотрите.

И Элис действительно улыбнулся своей матери. Сесилия расстегнула рубашку и приложила ребёнка к груди, прикрыв его кимоно, как птичьим крылом.

На момент визита Фредерики в доме были только Ингер и Эммануил; и Фредерика, в интересах Сесилии, надеялась, что другие члены семейства были на них не похожи. Младшего брата Сесилии выманили из комнаты, только посулив печенье, и Фредерика очень удивилась, когда в дверях появился молодой и высокий мужчина. С длинными лохматыми волосами, собранными в хвост, от него пахло по́том, а рука, которую она пожала, была влажной.

– Эммануил Викнер, – представился он, после чего просветил Фредерику на предмет того, что его имя, по предположениям, было именем мессии, а её имя – это женская форма Фредрика, в основе которого германский корень со значением «мир» и «власть», что у римлян «Сесилия» означало «слепая», а Мартин происходит от латинского Мартинус…

– …что означает «боевой» или «воинственный», – подхватил Мартин, который наверняка не первый раз слышал это перечисление.

Как только Эммануил сел, он начал говорить, и говорил без перерыва довольно долго. Речь главным образом шла об экономическом кризисе и нависшем над издательством «Берг & Андрен» банкротстве.

– Ты опережаешь события, – сказал Мартин, хотя сам раньше говорил Фредерике что-то в таком же духе.

– Пока всё не так плохо, давайте надеяться на лучшее, – прощебетала Ингер.

Эммануил разразился долгой тирадой о банках, займах, рентах и автоматически вытекающих из всего банкротствах. В конце концов Сесилия перебила брата в середине фразы.

– Это дело Мартина, – сказал она с ударением на двух последних словах. – Тебе не нужно волноваться. Он знает, чем занимается.

– Но… – снова начал Эммануил.

– Тебе не нужно об этом беспокоиться, – повторила Сесилия. В голосе появились отголоски былой глубины и звучности.

– Беспокоиться об этом должны вы, – выдавил из себя брат и удалился с веранды так быстро, что опрокинул стул.

Лицо Мартина исказила едва заметная гримаса, Сесилия сжала его руку.

Ингер Викнер в свою очередь расстреливала её пулемётными очередями вопросов, то и дело кивая, как человек, который внимательно слушает ответы. Значит, Фредерика психолог? Где она работает? Где она училась? Она живёт в Копенгагене? В каком районе? Ей там нравится? Копенгаген прекрасный город, восхитительный, она согласна? У неё есть семья? А дети? Ещё не поздно, разумеется, нет. Фредерика ещё очень молодая, и со временем всё у неё обязательно будет. Пообещав это, Ингер вцепилась в руку Фредерики своей узкой, на удивление сильной ладонью, похожей на птичью лапу. Жест должен был подразумевать женскую доверительность, и Фредерику так и подмывало сообщить что-нибудь о своём расставании и многочисленных выкидышах, случившихся у неё за последние годы, чтобы с садистским удовольствием понаблюдать, как Ингер будет выдёргивать из разговора эти кровавые нити.

Вскоре она попрощалась, и Мартин проводил её до машины.

– Я рад, что ты приехала, – сказал он.

Она ни о чём не спрашивала, но он сам прямо сказал, что беременность протекала очень тяжело. Сесилии было очень больно, несколько месяцев она не могла подниматься по лестницам. Роды длились почти двое суток, и она думала, что умрёт. Последнее время она почти не вставала с кровати. И то, что сейчас она ходит, это большой прогресс.

– А ещё она начала заниматься греческим, – сказала Фредерика, подразумевая, что это тоже хороший знак, но Мартин лишь грустно покачал головой:

– Это она тебе сейчас сказала? А она ничего не говорила о том, что боится, что больше никогда не сможет бегать? Что она не может находиться рядом с детьми дольше десяти минут? Что Элис, благослови господи его молчание, в первые три месяца своим криком едва не пробил дырку у неё в голове так, что она действительно чуть не сошла с ума?

– Ну да, об этом она тоже говорила… в некоторой степени.

– «В некоторой степени»? Дай предположу, в какой. Она соотносила свою ситуацию с сюжетами из истории литературы, верно?

Да, верно – с Библией.

– Но первой начала я, – сказала Фредерика.

Мартин вздохнул.

– Иногда это единственный способ до неё достучаться. Никого умнее её я не встречал, но она не может или не хочет воспринимать реальность.

Уезжая по аллее, Фредерика смотрела на него в заднее зеркало, пока он не скрылся из вида. Одинокий человек посреди большого двора.

41

– Сегодня это назвали бы послеродовой депрессией, – сказала Ракель.

Ветер с моря подул сильнее, над золотистыми засеянными полями нависли свинцово-серые тучи. У членов семьи Викнер, никаких депрессий, разумеется, быть не могло. Допускалось «переутомиться», и Сесилия, вероятно, могла бы чувствовать «переутомление» до конца жизни, если бы захотела. Могла бы навсегда закрыться от всех и вся в комнате на втором этаже, где лежала бы среди свежих простыней, получая завтрак на подносе в постель.

– Да, это послеродовая депрессия, – сказала Фредерика, разливая по чашкам оставшийся кофе. – Для этого диагноза у неё наверняка нашлись бы все симптомы. Но этим история ведь не исчерпывается? И кроме того, мы попадаем в область психиатрической терминологии, которая всегда несёт на себе отпечаток мнимой объективности… Я сейчас говорю как Сесилия.

Ракель предприняла новую попытку:

– Тогда так – её жизнь обрушилась. У неё не было опоры, чтобы заботиться обо мне и Элисе, у неё не было опоры, даже чтобы заботиться о себе самой. Она как бы сделала чек-аут из материнства, предоставив всё отцу и бабушке, а сама легла в постель.

Пока в какой-то момент ей не захотелось освободиться и от мягкого сумрака болезни, где от неё никто ничего не ждал и не требовал. Возможно, её пришпорило то, что она оказалась на дне; насколько помнила Ракель, Сесилия невысоко ставила людей, которые просто плывут по течению, продолжая делать лишь то, что умеют. «Из них ничего не получится», – говорила Сесилия о не умеющих проигрывать спортсменах или способных студентах, не переносящих критику. «Пусть тешат собственное эго или что там им мешает. Они уже сгорели. Вспыхнули и так же быстро погасли». Рано или поздно ценительница марафонов должна была зашнуровать шиповки, выйти на пробежку и обнаружить, что не способна преодолеть даже расстояние до конца аллеи и обратно.

Фредерика улыбнулась, получился осколок грустной улыбки.

– Я предлагала ей поговорить с кем-нибудь, – произнесла она. – Но сомневаюсь, что она меня послушала. Так или иначе, со временем ей стало лучше – что бы это «лучше» в её случае ни значило. Она снова начала работать. Читать и писать.

Переписка возобновилась, и следующим летом они, скорее всего, виделись, но воспоминания об этой встрече стёрлись. Сесилия была увлечена диссертацией. Несколько друзей Фредерики защитились, и хотя все они рвали на себе волосы с приближением дедлайнов, но их работы казались пустяками по сравнению с проделанным Сесилией исследованием колониализма. Она словно строила океанский лайнер, в то время как остальные довольствовались простенькой яхтой. С осени 1996-го до начала 1997-го её письма представляли собой написанные от руки и часто неразборчивые отчёты о том, как продвигается диссертация. Когда пришло время защиты, Фредерика отправилась в Гётеборг. В дороге её не оставляло чувство, что что-то пойдёт не так, что защита сорвётся, оставшись памятником человеческой мегаломании. Ощущение, разумеется, было совершенно иррациональным – диссертации не защищаются без одобрения руководителя, – и тем не менее в воображении сидевшей в поезде Фредерики безостановочно разыгрывались катастрофические сценарии. Руководитель впал в маразм. Сесилия упала с велосипеда и получила сотрясение мозга. Оппонент нашёл принципиальную ошибку, которая всё перечеркнула…

Вдобавок ко всему зал оказался битком набитым. Фредерика протолкнулась к первому ряду, где Мартин и Густав заняли для неё место. Мартин сиял. Густав выглядел одновременно смущённо и гордо. Фредерика успела только поздороваться, после чего перед собравшимися появился ведущий и шум стих. Представили комиссию и оппонента из Лундского университета. Из боковой двери появилась докторантка, кивнула публике и встала за кафедру. Прямые плечи, уверенная поза, ни тени волнения. Как обычно, в светлой одежде, и Фредерику рассмешила это аллюзия на классический колониальный стиль.

Сесилия приступила к презентации. Она была свободна, как свободен взаимодействующий с инструментом скрипач-виртуоз. К напечатанному тексту она вообще не прикасалась. Спустя какое-то время вышла из-за кафедры, чтобы перемещаться вдоль доски, занимавшей всю ширину подиума и продолжать громко и чётко говорить. Параллельно рисовала схему или фигуру, иллюстрирующую нужную мысль. На вопросы оппонента отвечала точно и по сути. Если нужно было подумать, она замолкала, иногда надолго, после чего снова начинала говорить. Когда пришло время вопросов публики, она выслушивала каждого серьёзно и терпеливо, а потом произносила что-нибудь вроде «Макс, вы задали очень интересный вопрос, над которым я много размышляла. Но, видимо, без особого результата… сейчас я лишь попытаюсь определить то, что может стать отправной точкой для дальнейшей дискуссии».

Затем кратко выступил председатель комиссии. Защита научной работы Сесилии Берг состоялась. В ответ на аплодисменты Сесилия слегка поклонилась.

Фредерика замолчала. Её сигарета потухла, и она взяла зажигалку Элиса, чтобы снова прикурить. От жары и дыма у Ракели закружилась голова.

– Это была наша предпоследняя встреча, – сказала Фредерика. – А примерно спустя месяц Сесилия возникла у меня на пороге.

За день до этого ей позвонил растерянный и сердитый Мартин, разыскивавший жену. Заявил, что она «просто взяла и ушла», и повесил трубку, как только выяснил, что в Копенгагене её нет. То есть Фредерика была подготовлена к тому, что что-то пошло не так, и впустила Сесилию в дом с ощущением, что заманила в ловушку дикого зверя. Она думала, что это обычный кризис супружества. Конечно, отношения четы Берг казались прочными, но годы и профессия научили Фредерику ничему не удивляться и смиряться с мыслью, что о людях ей известно не всё.

– Прости, что без предупреждения, – сказала Сесилия. – Я помешала?

Разулась сдержанными скупыми движениями, поставила сумки. Пальто из верблюжьей шерсти не сняла. Она была очень бледной, под глазами лежали серые тени. Пепельные волосы, летом отливавшие серебром и платиной, собраны на затылке в маленький пучок. Собственное появление она никак не объяснила и на все вопросы Фредерики отвечала уклончиво.

– Хочешь кофе? – спросила наконец Фредерика, как будто это был обычный воскресный визит, и Сесилия утвердительно кивнула. Бесшумными шагами проследовала за ней на кухню. Что-то, разумеется, спрашивала у Фредерики о делах и работе, но двигала ею скорее просто вежливость, а не желание услышать ответы. Она просто стояла рядом, в верхней одежде. И не обращала внимания на долгие прерывавшие их беседу паузы. Фредерика радовалась, что может заниматься кофе и бутербродами.

– Садись и сними пальто, – велела Фредерика, закончив приготовления. Сесилия повиновалась, механически, как марионетка. Под пальто она была с ног до головы в чёрном. Высокий обхватывающий шею воротник свитера напоминал монашеское облачение.

– Сесилия, дорогая, – произнесла Фредерика, наклонившись вперёд, – что произошло?

На лице Сесилии появилась слегка болезненная гримаса. Сесилия молчала.

– Вчера звонил Мартин. Спрашивал о тебе.

– Прошу тебя, – произнесла Сесилия и впервые посмотрела на неё прямо, – никому не рассказывай, что я была здесь. И ему тоже. Можешь пообещать?

Фредерика долго думала, потому что редко даёт какие-либо обещания, а потом ответила:

– Да, обещаю.

Сесилия вздрогнула, как будто искра жизни пробежала по её застывшему телу.

– Ничего не случилось, – сказала она. – Просто я… – Она покачала головой и развела руки в жесте, напомнившем об изображениях Христа.

После защиты прошло всего несколько недель, но различие между человеком, стоявшим за кафедрой, и женщиной, сидевшей сейчас у неё на кухне, было разительным. Обычно Сесилия любила говорить. Любила формулировать в стремлении проникнуть в глубины смысла, добраться до основ и уже оттуда возводить структуру, способную выдержать хаос человеческого существования. А сейчас она молчала, пила кофе и покачивала головой. Потянувшись через стол, Фредерика взяла её за руку, и они сидели так, пока в глазах Сесилии не появились слёзы. Потом она пробормотала, что ей нужно в туалет. Долго не возвращалась. Когда шаги наконец раздались, Фредерика вздрогнула от звука её голоса:

– Спасибо за кофе. Мне пора.

– Ты уверена? Я буду очень рада, если ты останешься. Может, тебе стоит немного отдохнуть?

– Не волнуйся так, – сказала Сесилия и в первый раз улыбнулась. – Со мной всё в порядке. До встречи.

Потом Фредерика стояла у окна и смотрела вслед подруге, шагающей по Маттхэусгаде и исчезающей из вида на ближайшем перекрёстке. После этого они много лет не виделись.

Порыв ветра качнул кроны деревьев и поднял край скатерти так, что звякнули чашки. Сразу позади сада простирались поля, а у горизонта виднелась тёмная полоска моря.

– Наверное, у меня даже мысли тогда не возникло, что она может не вернуться, – сказала Фредерика. Знай она об этом, она не пообещала бы молчать. Но ей, как и всем остальным, казалось, что Сесилия обязательно появится. Она подумывала, не рассказать ли о той странной встрече Мартину, но решила, что её признание вряд ли что-то изменит. Да и рассказывать было почти нечего. И как отреагирует Сесилия, если Фредерика нарушит обещание? Советоваться было не с кем, а Фредерике очень хотелось и в будущем сохранить прежние отношения с Сесилией.

– Другое дело, если бы она хоть что-нибудь сказала о том, куда направляется. Но это она скрыла от меня так же, как и от всех остальных. – А спустя время Фредерика вспомнила о кораблях первооткрывателей, которые останавливались у Азорских островов, прежде чем направиться через Атлантику дальше на запад. И подумала, что их встреча как раз и стала той последней остановкой, которую Сесилия сделала перед тем, как покинуть старый мир. Путешествие уже было запланировано, а курс взят.

– Что было потом? – спросил Элис, у которого на метафоры не хватало терпения, хоть он и одолел от скуки половину Fleurs du mal [247]247
  Цветы зла (фр.).


[Закрыть].

– Ну, потом прошло десять лет, – ответила Фредерика. – Я уже давно не верила в её возвращение. И однажды в Стокгольме зашла в мастерскую к Густаву без предупреждения. Он никогда не просил, чтобы его предупреждали о визите, к нему можно было приходить когда вздумается. На мольберте стоял портрет Сесилии, я его сразу заметила, потому что он уже давно не писал портреты, особенно её. Он уверял, что писал со старой фотографии, просто чтобы поупражняться. Я случайно тронула холст, но краска ещё не высохла, и на ней остался отпечаток пальца. А его это даже не разозлило. В другом случае он бы озверел, если бы я испортила картину.

Не задумываясь, она спросила в лоб: ты что-то скрываешь? Нет, ответил он. Не лги мне, сказала она.

Как всякого мучимого совестью человека, Густава тянуло исповедаться, Фредерика смотрела на него долго и пристально, чем и вытащила из него правду: Сесилия позвонила ему за пару лет до того, и с тех пор они снова поддерживают контакт. Ничего больше он сообщать не хотел, а Фредерику это так потрясло, что на подробностях она не настаивала.

Вскоре и у неё дома в Копенгагене раздался телефонный звонок.

– Привет, давно тебя не слышала, – произнёс глубокий и хрипловатый голос. – Это Сесилия Берг.

С тем же успехом она могла сказать «это я» – приветственную фразу, которую они практиковали с Мартином и Густавом задолго до появления телефонных дисплеев. И, прижав трубку к плечу ухом, Фредерика изрекла «да, это я» – как нечто естественное и единственно возможное в качестве ответа.

* * *

Фредерика приготовила ужин и выделила им по комнате. С родительской авторитарностью отобрала всю грязную одежду и, посмотрев в темнеющее небо, сказала, что сушить надо в подвале, а не на улице, потому что будет дождь. Записала адрес Сесилии на двух бумажках и дала каждому свою – как детям, которые могут потеряться, чтобы какой-нибудь взрослый в этом случае помог им найти дорогу домой. Потом она отправила их спать, обеспечив фланелевыми пижамами.

Ракель проснулась от звуков грозы. Часы вроде бы показывали половину четвёртого. Она встала с кровати и вышла во двор. Над полями висело низкое тёмно-фиолетовое небо. Из тучи ударила молния, а вслед за ней прогрохотали громовые раскаты. Начался дождь, сначала упали отдельные капли, а потом ливень быстро набрал силу, вода барабанила по крыше и вколачивала в землю дорожную пыль. Ветер дул к морю, шторм пронесётся по заливу и доберётся до Швеции. Молния снова рассекла горизонт зигзагом, и мир снова сотрясся от сильного грохота.

Вернувшись в комнату, Ракель сдвинула все подушки к изголовью и села в кровати, положив на колени компьютер и Ein Jahr. Струи дождя стекали по стёклам, а в глаза бил свет прикроватного светильника. Осталось всего несколько страниц.