Текст книги "Собрание сочинений"

Защита

ЖУРНАЛИСТ: То есть преувеличивать уважение к чистому листу не следует?

МАРТИН БЕРГ: Есть только один способ перехитрить состояние, когда не пишется, и здесь я процитирую Уильяма Уоллеса: «Работать так же, как вол, ювелир, скалолаз или уличный музыкант». Нет смысла сидеть и ждать вдохновения. Но, разумеется, иногда у тебя возникает ощущение, что всё разворачивается против тебя. Ощущение, что провал рядом. И ты сам чувствуешь, как иссякаешь. И внезапно ничего дальше не идёт, ты смотришь на лист бумаги и думаешь: что такое, чёрт побери! Вы понимаете. И самое страшное – ты не знаешь, сколько это продлится. Несколько часов. Или несколько дней. Неизвестно. Может, это затянется надолго, и тогда остаётся только одно. Надо просто продолжать, как какой-нибудь корабль «Аниара» [211]211
  «Аниара» (1956) – фантастическая поэма шведского писателя Харри Мартинсона.


[Закрыть].

* * *

Сесилии не удалось убедить Густава поселиться в квартире на Мастхуггет или пройти курс лечения, и тогда она через своих родителей нашла семидесятипятилетнюю вдову Венделу, коллекционера искусства, и устроила так, чтобы Густав пожил у неё.

Мартин ничего не сказал. Да, Густав явно потрёпан, но виной тому затянувшийся и слишком интенсивный загул. За которым последует период, когда в холодильнике будет только лимонад, а потом Густав соберётся с силами, вернётся к работе и решит, что снова может позволить себе рюмку-другую. Немного виски, или глоток егермейстера как аккомпанемент к пиву. Вечный замкнутый круг. У Мартина нет причин беспокоиться.

Однако Густав не сильно протестовал, когда Сесилия загрузила его в машину и отвезла на место. Вернувшись следующим вечером в Гётеборг, она налила себе вина и расположилась в гостиной, не зажигая свет.

– Ну, и как там? – спросил Мартин, обрадовавшись, что может выключить телевизор. В новостях показывали крушение пассажирского парома в Балтийском море. От одной мысли, что судно перевернулось и пошло ко дну, унеся с собой сотни жизней, бросало в дрожь.

– На неё, судя по всему, можно положиться. Думаю, хорошо, что он там поживёт. – Сесилия замолчала и не сразу продолжила. – Мы ездили к нему в квартиру за вещами. Там как будто два года пролежал скончавшийся старик, а квартплату снимали автоматически.

– Быт его никогда не интересовал.

– Картин в Лондоне не было. Ни одной. Кисти, краски, холсты, но не картины. Несколько автопортретов тушью – это всё, что я нашла.

Она потянулась вперёд, чтобы включить торшер, и на неё упал золотой свет. Она вдруг напомнила ему ту Сесилию, которую он не знал, а лишь представлял: совсем юную, живущую в коммуне в Хаге, она сидела у себя в комнате, пока остальные курили травку и громко обсуждали политику, она спала в вязаных носках и шерстяной кофте с оленями, потому что никто не платил за электричество, она не понимала, что её кадрят, предлагая поговорить об историческом материализме, и просто радовалась возможности обсудить Das Kommunistische Manifest [212]212
  Манифест Коммунистической партии (нем.).


[Закрыть]. А когда рука собеседника оказывалась у неё на плече, она замирала, ей становилось неловко, она искала предлог, чтобы сменить позу, и вскоре незаметно уходила с вечеринки и шла домой сквозь снегопад, держа руки в карманах дафлкота.

– У него бывали периоды, когда он вообще не писал? – спросила она.

Мартин задумался. Сначала альбом для эскизов в гимназии. Потом он начал экспериментировать с маслом. Сделал несколько портретов Мартина, особенно запомнился тот, где он курит, лёжа на зелёном плюшевом диване в квартире на Шёмансгатан.

– Этот я видела, – сказала Сесилия. – Там много от Улы Бильгрена.

– Только Густаву это не говори. Да, а потом он занялся натюрмортами. – Мартин рассмеялся. – Я как-то хотел помыть два грязных стакана со стола на кухне, пить было не из чего, так у него началась полная паника. Нет, нет, нет – не трогай их. То, что я принял за обычный беспорядок, оказалось тщательно продуманным сюжетом. А после гимназии, что мы делали…

– Валанд, – произнесла Сесилия.

– Точно. И Париж. Нет. Я действительно не могу вспомнить период, когда он долго не писал. Кроме нынешнего. – Сесилия кивнула.

– У этой Венделы очень приличная коллекция. В столовой Эжен Янссон, он, видимо, был другом семьи. В общем, Густава это слегка встряхнуло, и он говорил, что будет писать воду. – Она залпом выпила оставшееся вино. – Так что не всё ещё потеряно.

* * *

Осенью Сесилия снова вернулась к работе. Сквозь некрепкий утренний сон Мартин слышал, как сначала пыхтит кофеварка, а потом скрипят ступени чердачной лестницы. Первое время она проводила за письменным столом не больше получаса, но этот срок поступательно увеличивался, как увеличивалась дистанция бега. И в конце концов её осязаемое тепло исчезало из кровати уже в четыре утра.

Но в том же темпе росла её самокритика.

– Это не неправильно, но и не релевантно, – могла заявить она, отбросив от себя лист бумаги. – Очевидно, мне это казалось важным, но, честно говоря, сейчас я не понимаю почему.

Слишком много аспектов, слишком много отсылок, слишком широкая тема. Проект могла погубить его масштабность. Что-то надо было делать, как минимум прекратить читать очередной опус малоизвестного французского автора девятнадцатого века – «каким бы удивительным он ни был». И она быстро, чтобы не передумать, запихнула толстую пачку бумаги в мусорную корзину. Убрала с письменного стола скопившуюся посуду и яблочные огрызки. И поехала на велосипеде на кафедру, чтобы встретиться с научным руководителем. Она могла вскочить из-за стола и отправиться на пробежку. А потом она жарила бифштекс, поливала оставшимся в сковороде соком спагетти и ела стоя над раковиной.

Когда Мартину нужно было на работу, она выходила из своего кабинета. Как генерал, при появлении которого все низшие чины немедленно бросаются к своим обязанностям, Ракель спешно собирала школьный рюкзак, Элис прекращал размазывать по столу детское питание и послушно глотал. Покидающий поле боя Мартин получал на прощание рассеянный поцелуй.

Степень лицензиата она получила, когда Элису исполнился год.

Недели и месяцы отламывались от жизни большими кусками. Каждое дело само по себе было не особенно трудоёмким. Сходить в магазин. Приготовить еду. Отправиться вместе с дочерью в школу на плановую встречу с учительницей и благосклонно принимать хвалебные слова в адрес не по годам сообразительной Ракели. В тысячный раз прочесть сыну книжку про обезьянку Никки. Загрузить стиральную машину. Обнаружить и оплатить старый счёт и разобрать стопку конвертов, скопившихся на столике в прихожей. Потратить много времени и энергии на то, чтобы отвезти всё семейство в Стокгольм, разместить детей в квартире тестя и тёщи и побывать на первой за несколько лет персональной выставке лучшего друга. Ходить на работу. Забронировать стенд на книжной ярмарке. Вести телефонные переговоры с едва владеющим английским директором типографии в Риге, пытаясь понять, почему, чёрт возьми, они до сих пор не напечатали шестой тираж книги, которую все ждут и считают «главной литературной сенсацией девяностых» («Афтонбладет»), «до головокружения грустным и обжигающе прекрасным описанием процесса расчеловечивания» («Дагенс нюхетер»), словом, «лучшим “романом поколения”» («Свенск букхандель»). Твоя жена везде оставляет чайные пакетики и листы, кровоточащие от пометок красной ручкой. Ты нашёл фрагмент рукописи под диваном. Ты несёшься за сыном по парку, потому что он научился бегать на своих разъезжающихся купидоньих ножках и, похоже, взял курс к пруду с утками. Да, ещё надо купить наколенники дочери, которая заявила, что хочет играть в футбол. Ты засыпаешь, едва голова касается подушки.

Почему у его отца было время сидеть на веранде или красить яхту? Часы, которые он на это тратил, – откуда они брались? Но ведь Биргитта Берг никогда не роняла на стол мужу многостраничный «кирпич» со словами «ты это читал или нет?», и мужу не приходилось признаваться, что, осваивая французскую философию, он читал Сартра, Камю, Леви-Стросса, Мерло-Понти, Барта и Фуко, но книгу, которую ему показывают с укором, он пропустил. И Биргитта не заставила бы мужа клятвенно пообещать, что он прочтёт, и ему не нужно было бы выполнять это обещание немедленно, и он бы не остановился на странице 133 (из 840), чтобы по какой-то причине переключиться на «Второй пол», и не читал бы Симону де Бовуар полгода, тайком вернув первую книгу в шкаф.

Осенью и зимой от Густава эпизодически приходили открытки, но весной, примерно через шесть месяцев после того, как они забрали его из Лондона, он прислал письмо. От руки, на нескольких листах, видимо, самое длинное из всех написанных за почти двадцать лет дружбы. Густав отчитывался о том, как они с Венделой подстригали ветки, вскапывали клумбы, сеяли, ездили в магазин для садоводов и купили триста килограммов земли. Густаву пришлось тащить мешки из машины, и остаток дня он вообще ничего больше делать не мог. Поскольку сам принимал участие во всех приготовлениях, весну он теперь воспринимает совершенно по-новому. Он писал, что какое-то время тому назад ему против собственной воли пришлось ползать на коленях и тыкать куда попало луковицы, поскольку у Венделы случился прострел позвоночника и она это сделать не могла. А теперь он видит, как из земли появляются крокусы, гиацинты и нарциссы, и испытывает гордость творца. Когда расцвели яблони, он осматривал сад, как настоящий помещик. Несколько недель он волновался, как поведут себя ирисы и анемоны.

– А анемоны – это точно цветы? – крикнул Мартин жене.

– Да.

– Я думал, анемоны бывают только морскими.

– Морские анемоны тоже есть.

– Это общеизвестные сведения? Люди об этом знают? – Появившаяся в дверях Сесилия спросила, почему это так его интересует; Мартин жестом отклонил вопрос и вернулся к письму.

Весну, писал Густав, он раньше воспринимал исключительно как время, когда позволительно и уже вполне комфортно употреблять алкоголь на свежем воздухе. Но безоглядное увлечение Венделы жизнью растений заставило его изменить ракурс. И сейчас он пишет несколько работ на эту тему.

Мартин удивился, виды природы и пейзажная живопись не интересовали их никогда. Разве что психоз Карла Фредрика Хилла [213]213
  Карл Фредрик Хилл (1849–1911), известный шведский пейзажист, страдавший психическим расстройством.


[Закрыть] – единственное, что приходило на ум. И тем не менее Густав Беккер сейчас живёт в доме богатой вдовы и пишет длинные пассажи о стокгольмских шхерах.

– Лишь бы писал, – произнесла Сесилия.

– Но это же не он. Густав пишет портреты и натюрморты с пепельницами и старыми носками. Что на очереди? Дама с пуделем?

В августе состоялся вернисаж. Рассчитывающий на международные проекты Кей Джи сменил шведское название Galleri Hammarsten на Hammarsten Gallery. Как только они вошли в прохладное помещение, Мартину захотелось оказаться где угодно, только не здесь. Немилосердная жара исхода лета плавила асфальт, а всё утро они провели в поезде, где не было кондиционера. Элис с большим энтузиазмом размазал йогурт по его рубашке. Запасную он не взял, это выяснилось уже дома у Ларса и Ингер, а идти в футболке не хотел, даже несмотря на то, что Густав тоже, скорее всего, будет в футболке. Ингер быстро погладила одну из рубашек Ларса, но доктор Викнер был немного выше, и Мартину рубашка была слегка великовата, и он никак не мог решить, закатывать рукава или нет. Все остальные здесь, разумеется, были в идеальных рубашках. Кроме того, за ними увязалась Вера Викнер. После семестра на факультете искусствоведения, она объявила, что станет галеристкой или, как вариант, арт-дилером.

– Есть огромное число людей с деньгами, но без вкуса, а у меня есть вкус, но нет денег – идеальный расклад для обеих сторон.

Когда Вера спросила, можно ли ей тоже пойти на вернисаж, Сесилия со вздохом ответила: «Да, можно, если тебе так хочется». Мартину не нравилось её слишком короткое платье и вызывающе яркий макияж. Вероятно, она хотела выглядеть старше своих двадцати или сколько там ей было, но эффект получился скорее противоположным – Вера гордо фланировала по залам в счастливом неведении, что похожа на девицу из Шиллерской гимназии, нарядившуюся для школьной экскурсии.

– Мартин Берг, давно вас не видел. – Кей Джи жал ему руку слишком долго и слишком сильно. – Всё в порядке? Чудесно! Чудесно! С издательством, как я понимаю, всё хорошо? А вот и Сесилия. Рад, действительно рад вас видеть.

Несмотря на жару, он был в чёрном костюме. Он говорил, что Густав сменил «сюжетный круг» и рассказывал о Стокгольмской выставке [214]214
  Стокгольмская международная выставка массового искусства и дизайна.


[Закрыть].

Когда Мартин почувствовал на плече знакомую руку, он вздрогнул всем телом. Загорелый свежевыбритый Густав сиял, как солнце. Сказал, что так долго не был в городе, что сейчас у него голова кругом от впечатлений. Просто ходить по улицам уже реальный шок. Вендела говорит, что он может оставаться, сколько захочет (он представил им даму с острым, как буравчик, взглядом, дама была минимального размера, но максимально одета в «Шанель»), хотя к осени он собирается вернуться, потому что осень прекраснее всего в Стокгольме, верно?

Вендела и Сесилия быстро посмотрели друг на друга. Он и вправду написал даму-коллекционера с собакой – фокстерьером, как его кто-то просветил. Портрет растрогал всех, кроме Мартина. Раньше размер картин Густава из года в год увеличивался, а сейчас они были не больше чем пятьдесят на семьдесят. Даже портрет Венделы получился относительно небольшим, хотя перегруженный салон на заднем плане, если его усилить, мог бы задать полотну сатирический вектор – высохшая тётя в гигантском богато декорированном доме, современная Медичи, только наряд из колоды игральных карт с кружевным воротом и золотым шитьём сменился на костюм и жемчужное ожерелье.

Помимо этого, имелся десяток картин ещё меньшего размера. На примерно половине из них изображались чёрные ели, отражающиеся в серебристой водной глади. Кое-где небо было того самого оттенка синего газового пламени, который Густав использовал в ранних городских видах, но другие работы тяготели к зелёному абсенту, новому для него цвету. Остальные работы – итог изучения растительности, органические и гротескные формы в палитре ранней весны и поздней осени. Гипердетализированные вблизи, но с расстояния в несколько шагов почти абстрактные.

– Как перевёрнутый Моне, – сказала Сесилия.

Впервые не было ни одного её портрета.

Через несколько дней вышла рецензия в «Дагенс нюхетер». Во время чтения у Мартина стучало сердце и сводило живот. Выставку хвалили, Мартин отложил газету и не мог понять, что он чувствует.

* * *

Народ одобрительно хлопал его по спине, когда первый тираж Лукаса Белла разошёлся за месяц, как будто это заслуга его, а не писателя. Его поздравляли, когда другого их автора номинировали на литературную премию. Некоторые благодарили его в предисловиях. «Выражаю признательность моему издателю Мартину Бергу за бесценные советы в процессе работы». Но когда издатель Мартин Берг пытался вспомнить, что такого «бесценного» он посоветовал, в голову не приходило ничего, кроме обычных рекомендаций «это лучше вычеркнуть», «давайте ещё подумаем над названием» или «здесь лучше подробнее». У него возникало ощущение, что сделать это может кто угодно.

Когда он жаловался жене, она говорила: «Пиши. Закончи роман».

Он протестовал: невозможно написать роман, если у тебя полноценный рабочий день. И двое детей. Роман пишется не так, как теоретический текст, его нельзя выковать ударом молота, это процесс и…

– Но ты же можешь работать меньше?

Как он может «работать меньше», если это его издательство? Никто за него ничего не сделает. Дела будут просто накапливаться, и он всё время будет помнить о них. А нужен полный покой, время и пространство; за несколько выкроенных то там, то тут часов он всё равно ничего не успеет.

– Оформи отпуск по уходу за детьми, – предложила Сесилия. – В этом случае дети могут четыре часа находиться в садике. Или четыре часа тоже мало, чтобы что-нибудь успеть?

Мартин заметил, что отпуск по уходу за детьми в его случае равно «работать меньше», то есть Перу и Санне придётся работать больше; как вариант, Мартин может работать по ночам, но долго он так не протянет, – и чем дольше он говорил, тем скептичнее становилось выражение её лица.

– Но ты мог бы закрываться в своей комнате и писать… – Он вдруг вспомнил, как Элис опрокинул тарелку с кашей, а Ракель сидела, уткнувшись носом в «Нэнси Дрю и тайна ранчо “Тени”», и ни на что не реагировала, кофе остыл, и куда-то пропали непромокаемые штаны…

Не надо было всего этого говорить, он понял это по подрагивающей у неё на шее жилке и поджатым губам, понял и немедленно добавил:

– А синхронизировать всё так, как ты, я не умею. Я не умею делать несколько дел одновременно, я делаю только что-то одно. Сисси. Подожди. Не уходи – какого чёрта, ты не можешь просто так взять и уйти.

Он обедал с Пером Андреном и в какой-то момент понял, что уже долго и возбуждённо рассказывает ему о нехватке времени, не позволяющей ему писать.

– Но ведь быть владельцем бизнеса – это уже половина дела, ты же сам распоряжаешься своим временем, – сказал Пер. – У тебя нет начальника. У нас нет жёсткого графика. И у тебя нет необходимости приходить на работу в восемь утра.

Но работа всегда есть, и она будет ждать, даже если он придёт позже, – возразил Мартин.

Пер наставал на своём: сколько времени у него уходит на кофе, долгие телефонные разговоры с закинутыми на письменный стол ногами, листание литературных журналов или ещё одну вычитку рукописи, которую уже два раза вычитали? Книги становятся лучше, если автор не ограничен сроком и всё время перечитывает и исправляет? Кто-нибудь когда-нибудь сделал что-нибудь без дедлайна?

– Давай так, – сказал Пер. – Вторник, среда и четверг ты встаёшь утром как обычно. И всё утро пишешь. А на работу приходишь к обеду. Попробуй так месяц. Начиная со следующей недели. А если не будет получаться, мы всё переиграем. О’кей? Отлично. Договорились.

– Не уверен, что из этого что-то выйдет.

– Такое ощущение, что ты сам не хочешь дописать этот роман.

– Конечно, хочу. – Мартин жестом попросил счёт. Он вдруг разгорячился: – Разумеется, я хочу. Так что, да, хорошо. Так и сделаем. Почему нет.

Но тут возникли некоторые практические проблемы. Первая – на чём писать? Сесилия не расставалась со своей «Оливетти». Машинка стучала, щёлкала и звенела, Сесилия вынимала один лист бумаги и заправляла новый. Мартин пытался убедить её в целесообразности перехода на компьютер, но ей не нравилась, как она говорила, сама эстетика.

– Это очень удобно, – уговаривал Мартин. – Можно сохранять написанное на дискетах. Тебе больше не понадобятся все эти груды бумаги.

– Может, это и практично, но это некрасиво.

– Если бы мы жили в девятнадцатом веке, ты бы доказывала, что стеариновые свечи – это очень уютно, и вообще – зачем электричество, если полно функциональных керосиновых ламп?

Раньше он тоже относился к компьютерам скептически. На работе, да, они необходимы. Но дома? Чтобы писать роман? Текст, набранный на пишущей машинке, приобретал особые физические качества. Становился итогом, трудом. У Мартина состоялся долгий разговор с Пером, поклонником и защитником техники, и в этом разговоре Мартин сам выступил в роли ретрограда. Он спрашивал себя: что именно заставляет держаться за пишущую машинку в ситуации, когда преимущество компьютера в практическом плане уже очевидно любому.

Более того, чтобы списать налог, он только что купил домашний компьютер, и этот компьютер не должен стоять без дела.

Но следующая проблема была головоломнее. Что он будет писать? Перечитывая «Сонаты ночи», он не мог избавиться от желания переписать кое-что. Возможно, вообще всё. Стоит ли продолжать? Или лучше начать что-то новое? Но новые идеи не приходили, а в «Сонатах ночи» были хорошие куски. И он решил дать им последний шанс.

Так, в следующий вторник, после того как дети ушли – старшая в школу, младший в садик, он сел за письменный стол. На экране мигал курсор. Он написал несколько слов. Стёр. Снова написал несколько слов. И снова стёр.

Есть несомненный плюс в том, чтобы не видеть, сколько ты удалил.

Но прошло полчаса, а Мартин по-прежнему видел перед собой tabula rasa. Он выключил компьютер и переставил его со стола на пол, а на его место водрузил извлечённую из шкафа пишущую машинку.

Заправил чистый лист.

Какое-то время просто сидел и смотрел на него.

Сходил на кухню за чашкой кофе.

Впрочем, неудивительно, что он не может сосредоточиться, ведь у него на столе страшный беспорядок. Он встал и начал убирать: прочь все бумаги, все стопки книг, все конверты. Некоторые конверты пришлось открыть, он о них явно забыл. Надо рассортировать документы с работы. Если он не был уверен, в какую стопку положить бумагу, он клал её на пол, чтобы разобраться потом, на полу было пыльно. Надо пропылесосить. В пыльных бумагах есть что-то невыразимо депрессивное. И окно, подумал он, грязное. На солнце это очень заметно. На мытьё окна ушло полчаса.

Вернувшись за письменный стол, он долго сидел, глядя на цитату Уоллеса, которую прикрепил когда-то на стене:

Писать – это значит отрицать смерть.

Да, но в процессе перемещения наружу того, что находилось у него внутри, что-то происходило. Слова искажались и превращались в нечто иное. В написанном на бумаге он не узнавал то, что чувствовал. И знал, что может лучше. Знал, что в нём есть потенциал для чего-то значительного. Если бы только он смог это вытащить. Если бы кто-то другой смог это вытащить. Потому что какой смысл создавать что-то посредственное? Мир уже полон полузнакомых эмоций, простеньких любовных историй и плохо скроенных мелодрам. И это мелкомасштабное бытие в обрамлении набранного курсивом предисловия и плаксивого эпилога регулярно поступает в издательство, вдобавок ко всему ещё и небрежно оформленное. (Почему они не удосуживаются хотя бы перепечатать свой опус набело? Они думают, что текст настолько блестящ, что можно не обращать внимание на замазанные штрихом строчки, карандашные зачёркивания и орфографические ошибки?) Мартин безразлично читал, думая о том, сколько времени ушло на пачку бумаги, которую он держал в руках, и какие надежды возлагал на неё автор, а ещё о том, что ему хватило двух глав, чтобы на волне недоброжелательности быстро сформулировать письменный отказ. Начинался такой ответ обычно в критическом тоне, а заканчивался в более мягком, потому что к этому моменту Мартин осознавал бесконечный трагизм ситуации, когда время потрачено зря. Потрачено на что-то, по сути, неважное. Все эти часы за письменным столом. Спасибо за проявленный интерес, но…

Только успех мог уравновесить усилия. Мартин встал так резко, что опрокинул стул. Он ходил по квартире кругами. Из кабинета в кухню, через холл в комнату Ракели, а потом в гостиную. На работе он должен появиться ещё не скоро. Он не предполагал, что Сесилия тоже будет дома. Хотя… он представлял, как они утром пьют кофе и говорят о работе, а падающие на кухонный стол косые солнечные лучи преломляются в стеклянных стаканах, и он, тридцатилетний владелец издательства, пишет роман, а она его красавица-жена, и у них двое детей с именами, популярными в начале двадцатого века, и они живут в просторной квартире на Юргордсгатан в Майорне, этой жемчужине города, рядом прекрасная спокойная река, по ней перемещаются величественные паромы.

Он не рассчитывал, что пишущая машинка начнёт стучать безостановочно. Трудно не впасть в транс от белизны бумаги, от белизны собственного сознания, от пустой и необжитой белизны существования в целом. Но потом он, возможно, покурит, и, кто знает, может, именно сигарета запустит интересный мыслительный процесс, пока ты слушаешь стук другой пишущей машинки, доносящийся с верхнего этажа. Он снова вернулся в комнату и закрыл дверь.

Сел и внимательно посмотрел на бумагу. Посмотрел на клавиши. Посмотрел на письменный стол, на котором больше не было ни единой ненужной вещицы. (Может, проблема именно в этом? Может, лучше окружить себя творческим хаосом?)

Стриндберг переживал кризис «Инферно» в полном одиночестве. Бродил по Парижу, пил абсент и ненавидел жизнь абсолютно самостоятельно. Он не жил под одной крышей с безумно продуктивной академической личностью. И когда Джеймс Джойс мучился с «Поминками по Финнегану», он был точно избавлен от лицезрения того, как неумолимо растёт гора рукописей Норы Джойс.

Мартин снова открыл последнюю главу. Где-то он свернул не туда и попал в тупик. Самое простое, пожалуй, да, всё переписать. Он перепишет и выйдет на правильный путь.

Наверху раздавалось негромкое постукивание, напоминающее дождь.

* * *

Через месяц «Сонаты ночи» снова переместились в обувную коробку, а Мартин набросал синопсисы как минимум трёх новых романов. Тема, многообещающая в начале, в конце всегда оказывалась слишком абстрактной. Множество убористо исписанных стикеров, каждый из которых вмещал в себя по книге, при ближайшем рассмотрении, были просто массой слов.

Ему советовали писать то, что он хотел бы прочесть сам. Но что хочет читать Мартин Берг? Помимо уже написанного другими? Единственное, что пришло на ум, – по-настоящему исчерпывающая и понятная биография Уильяма Уоллеса, что-то вроде книги Рэя Монка о Витгенштейне. Утром он приехал на велосипеде в Университетскую библиотеку, чтобы вместе с не до конца проснувшимся библиотекарем убедиться, что единственная существующая биография Уоллеса написана двадцать пять лет назад племянником писателя. Насколько Мартин помнил, это было отрывочное, идеализированное жизнеописание, герой которого выглядел безобидным шутником, а о его литературных деяниях говорилось вскользь, как о фоне для его восхитительной эксцентричности. Разумеется, этот пробел можно заполнить. Учитывая, что в англосаксонском мире популярность Уоллеса выше, его биографию могли бы даже перевести. Книгу с прекрасными фотоиллюстрациями напечатали бы на плотной сливочно-белой бумаге. Всё это сопровождалось бы переизданием главных произведений Уоллеса. Можно даже подумать о переводе на шведский романа «Время и часы, наручные и настенные» – что было бы грандиозно, поскольку текст считается непереводимым. Газеты писали бы о возрождении Уоллеса. Мартин Берг, этот Говард Картер от литературы, беседовал бы о незаслуженно забытом авторе с Гуниллой Киндстранд [215]215
  Гунилла Киндстранд – шведская журналистка.


[Закрыть] в программе «Красная комната». С большой вероятностью, его бы даже номинировали на Августовскую премию [216]216
  Августовская премия – ежегодная шведская литературная премия, присуждаемая с 1989 года Ассоциацией шведских издателей.


[Закрыть].

– Неплохая идея, – сказала Сесилия. – Но ты ведь собирался написать роман, нет?

Он будет писателем-биографом. Навеки увязнет в жизнеописании других. И если ему когда-либо удастся в муках создать роман, он попадёт в тень от написанного им о собственно процессе сочинительства.

Покопавшись в бумагах, Мартин взял блокнот и направился в «Яву», где нервно смотрел на чашку эспрессо и горящую сигарету, мысли вертелись в голове, как какой-нибудь экспериментальный джаз. (Последнее предложение он и черкнул в блокноте слегка дрожащей рукой, после чего сложил оружие и ушёл домой.)

* * *

Так складывалась жизнь Мартина Берга на момент, когда в первый день книжной ярмарки он явился к собственному стенду, и, взвалив на стол коробку с книгами, выпрямился.

Это была первая передышка за несколько недель. Подготовка к ярмарке занимала столько времени, что он не успел написать ни слова, но на его месте никто бы не успел. На полу лежали персидские ковры, импортированные в восьмидесятых доктором Викнером. На столе высились стопки последних изданий «Берг & Андрен». На складе ожидали коробки с только что полученным из типографии «Одно лето в аду». Лукаса Белла, обещавшего приехать на автограф-сессию, которую, впрочем, отменили – за несколько дней до того его положили в реабилитационную клинику.

– Не мог подождать недельку с передозом, – прошипел Пер.

Оставалось лишь подчиниться ярмарочному ритму. Продавать книги. Разговаривать с сотрудниками издательств. За десять минут запихивать в себя багет. Пить вино после закрытия. Никаких других дел, кроме этих, у него не было. Сесилия с детьми уехала в загородный дом.

Мартин рассматривал неторопливый поток посетителей. И впервые за долгое время чувствовал себя совершенно довольным. И вдруг глаза в глаза увидел Дайану Томас из Парижа. Дайана, которая десять лет назад отводила взгляд, как будто Мартин никогда не играл в её жизни сколько-нибудь важную роль, на секунду пришла в замешательство. А потом широко и беззаботно улыбнулась.