Текст книги "Собрание сочинений"

ЖУРНАЛИСТ: Как достичь такой рабочей дисциплины?

МАРТИН БЕРГ: Не позволять себе отвлекаться на мелочи. Сохранять фокус. Не сбиваться с пути. Жизнь всегда тебя отвлекает, но реагировать не надо. В каком-то смысле это очень легко. Отказаться от всего и работать.

* * *

С некоторым удивлением Мартин констатировал, что время обнулило счёт. Это была просто невероятная встреча двух старых друзей. Как обычно в такой ситуации, они радостно смеялись. Спрашивали что-ты-тут-делаешь и как-ты-поживаешь. К формам превосходной степени (quelle chance, c’est fantastique [217]217
  Удача, фантастика (фр.).


[Закрыть]) больше тяготела Дайана. Дайана же спросила, хочет ли он потом увидеться. Дайана же развернула карту, чтобы показать, где находится её отель.

Что странного в том, что они выпьют по бокалу вина?

На самом деле ни времени, ни желания встречаться, чтобы выпить с ней этот un verre [218]218
  Бокал (фр.).


[Закрыть], у него не было, и он до последнего пытался придумать оправдание. Но когда она появилась прямо перед закрытием и они вместе вышли на улицу, он решил, ладно, пятнадцать минут. Они отправились в «Клара». Мартин Берг намеревался максимально сократить сеанс общения. Будь у него задние мысли, разве он выбрал бы место, где с большой вероятностью мог встретить знакомых? Кого-нибудь из однокурсников или коллег Сесилии? Нет. Он вообще ни о чём не думал. Его совесть чиста.

Мадемуазель Томас (без обручального кольца) приближалась к тридцати пяти, но, не считая новой короткой стрижки, она не изменилась. А стрижка её даже молодила, превращая в раздражённую Ирен Жакоб. Убрав чёлку со лба, она заказала бутылку красного вина, закурила и сказала, что, слава богу, наконец-то избавилась от страшной зануды Хелен. После чего начала рассказывать о своей запутанной и лабиринтообразной профессиональной деятельности.

С каждого места работы её рикошетило на новое место работы, подчас никак не связанное с предыдущим, и таким образом она оказалась в «Альянс Франсез» [219]219
  Некоммерческая организация Франции, осуществляющая международное сотрудничество в области образования, языка и культуры.


[Закрыть], который и представляет на выставке вместе с этой душной Хелен. Тема ведь мультикультурализм, напомнила она, заметив его вопросительный взгляд. Их стенд на втором этаже, можно записаться на курсы, и так далее. От его дальнейших вопросов она отмахнулась и спросила о его жизни, но, когда Мартин начал рассказывать об издательстве, Сесилии и детях, Дайана рассеянно рассматривала помещение.

– Здесь мило, – сказала она.

– Да, конечно…

Больше всего его радовала возможность поговорить по-французски. Поначалу было непривычно, но потом язык «развязался». Когда вино закончилось, он спешно попрощался, чтобы она не успела заказать что-нибудь ещё. Извинился, сказал, что завтра рано вставать, что нужно обсудить кое-что с коллегой и так далее, но вот его карточка, и она может ему позвонить, если захочет, – да-да, вот, это его, и ещё один поцелуй в щёку.

Мартин вышел на улицу и направился к Авенин. Сентябрьский вечер, запах дождя и старой листвы. И тут он сообразил, что по рабочему номеру она его всё равно не найдёт, его не будет в офисе. Надо, пожалуй, обзавестись этой трубкой, как у Пера.

На следующий день Париж был повсюду. Вальсирующие воронки листьев на аллее напоминали об осеннем Тюильри. Кофе, которым он обжёг язык, нарисовал в памяти язвительную мадам из ближайшего к их жилищу кафе. В те времена его будничное существование строилось вокруг процесса письма, а не наоборот. Он просыпался, когда хотел, и впереди у него были целые часы для сочинительства. Но поскольку он был молод, у него не хватало ума это ценить, и он не понимал, что всё может измениться. Казалось естественным просидеть четыре часа в кафе, ведь у тебя всё равно останется бо́льшая часть дня. Вино открывалось в любой день, а не только по выходным. И если бы он тогда заглянул на десять лет вперёд, он бы испугался, обнаружив, что в тридцать один год будет пить безалкогольное пиво, чтобы наутро избежать похмелья, засыпать в десять по пятницам и тревожиться в связи с покупкой нового автомобиля.

Юноша в мешковатом свитере, долго и тщательно изучавший их книги, напомнил ему себя самого у книжных развалов вдоль Сены. (Мартин уже решил сделать ему скидку, но он ушёл, ничего не купив.) После обеда ему нещадно захотелось курить. «Голуаз» в киоске не оказалось, и он удовлетворился «Лаки страйк».

В день закрытия он нашёл себе дело на втором этаже и долго искал стенд «Альянс Франсез», но, обнаружив, не увидел там Дайану. Он прошёл мимо, не попросив передать привет.

В тот вечер они с Пером пошли на вечеринку в «Скандик». Пер, излучая блаженство и неиссякаемую энергию, незаметно показывал Мартину разных людей.

– А вон тот… ты что, не слушаешь?

– Слушаю, слушаю. Просто устал.

– Вот, выпей шампанского.

– Мне хватит…

– Пей. В общем… Что я говорил? Так вот…

Было уже очень поздно, когда Мартин сел на велосипед и поехал домой, стараясь сосредоточиться на движении и не петлять. В квартире было пусто и тихо. Соблазняла перспектива лечь спать в одежде, но ему всё же удалось стащить с себя хотя бы джинсы.

В субботу времени подумать у него не было, а растерянность улетучилась, как липкое похмелье или бессонница. Поглотив заветренный салат с макаронами, он снова направился на второй этаж, на сей раз решительными шагами.

* * *

По календарю прошла неделя, но на самом деле измерить капризное время было невозможно. Дни растягивались так, что казалось, ещё чуть-чуть – и связь времён порвётся. Часы могли быть бесконечными или пролетать как минуты. 1986-й, долго находившийся на изрядном расстоянии, внезапно приблизился вплотную. Потом, даже глядя в календарь, он не мог с полной уверенностью сказать, сколько это продлилось. Никаких следов. Ни единой заметки. Записывать время их встреч ему было не нужно, даже если бы он отважился. Названные наобум часы и минуты, скорректированные в переговорах, как принято на континенте, пульсировали перед его внутренним взором постоянно. Немыслимо, чтобы для другого человека они ничего не значили.

Они пошли в ресторан, в котором Мартин не был, но о котором читал в разделе «Ресторанный гид». Он приготовил правдивое объяснение на случай, если встретит кого-нибудь из знакомых: это старая знакомая из Парижа, они случайно встретились на выставке.

Наверное, они о чём-то разговаривали. Смотрели друг другу в глаза. В стекле бокалов вспыхивали искры. Белые скатерти, шум. Её бледный затылок. Французский рыбный суп. Счёт, пожалуйста. Недолгая прогулка по чистой после дождя улице. Медленные шаги. Коньяк в баре отеля, как янтарь. Её нога рядом с его. Рука на его руке. Лифт. Скрежет ключа. Ночное освещение в комнате. Широкая кровать, застеленная. Белые бесшумные гостиничные простыни.

* * *

Он был уверен, что Сесилия сразу поймёт. Что-то в лице или голосе его выдаст. Но когда она, вопреки всему, повела себя как обычно, он заволновался: что, если она найдёт какие-нибудь компрометирующие улики. Волос? Письмо, обжигающее дрожащие руки взволнованной жены?

Несмотря на это, он ещё дважды встречался с Дайаной. В понедельник она планировала поехать отдохнуть в Стокгольм. Они попрощались, и он гордился тем, что обошёлся без сантиментов. Она села в поезд, поехавший на север, он вернулся в офис. Когда зазвонил телефон, он пересчитывал купюры и разбирал чеки. Она сообщила, что решила задержаться на несколько дней. Стокгольм подождёт. Она погуляла по городу, «там très jolie» [220]220
  Мило (фр.).


[Закрыть], они поужинают вместе?

Но он обещал посидеть с детьми, чтобы Сесилия могла отправиться на пробежку. Он заставил себя сказать «нет». Тут в комнате появился Пер, он попросил её перезвонить завтра и быстро повесил трубку.

Вторник прошёл на скорости ультрарапид. Он сварил себе кофе. Сел за рабочий стол, начал разбирать бумаги. Зазвонил телефон, но это была не она. Он пошёл в туалет, забрал почту. Позвонили ещё раз – нервный автор спрашивал, прочёл ли Мартин его рукопись. Он снова за письменным столом, барабанит пальцами, смотрит на телефон. Сортирует почту. Идёт за чашкой кофе.

Лучше всего ей, конечно, уехать и навсегда исчезнуть. Он не неверный тип.

Он представил серьёзный разговор с детьми.

Самолёт, он смотрит вниз на облака и миниатюрные бельгийские деревни, потом он выбирается из недр Шатле – Ле-Аль и, ослеплённый солнцем, перебрасывает пиджак через плечо. Au revoir, Швеция, серая, неподвижная, старая Швеция с заснеженными улицами, холодными вёснами и тихими тенями на тротуарах. Швеция, где Густав Беккер пишет заболоченные луга, и все вспоминают о том, как хорошо было в девятнадцатом веке.

Дайана позвонила в два, и они договорились увидеться через час.

На следующий день он поехал к ней в гостиницу во время обеда. Он этого не хотел. И всё равно так получилось. Он пробыл там до пяти. Перед тем как уйти, принял душ, стараясь не мочить волосы, чтобы у Сесилии не возникло вопросов. Но она скрылась у себя в комнате сразу же, как только смогла оставить Элиса с ним, и пробыла там несколько часов; она ничего не заметила бы, даже если бы он явился в котелке и фраке.

В четверг в издательство несколько раз звонила «француженка» и спрашивала его. Но Мартин Берг был очень занят и не успел перезвонить. И только в пятницу он набрал её номер из автомата, запасшись достаточным количеством монет, но портье сообщил, что мадемуазель Томас, к сожалению, уже уехала.

ЖУРНАЛИСТ: И напоследок: какой совет вы дали бы тому, кто хочет писать?

МАРТИН БЕРГ: Не уклоняйтесь от правды. Это важно [смеётся]. Это, пожалуй, единственное, что я могу посоветовать.

* * *

– Мартин? Это ты? – Голос Густава был хриплым и сонным.

– Доброе утро, – сказал Мартин.

– Почему ты шепчешь?

– Я не шепчу.

– Это подозрительно похоже на шёпот. – Зевок и щелчок зажигалки.

– Слушай… я… давно не общались, – сказал Мартин. – Я хотел узнать, как ты.

С отъезда Дайаны прошла неделя. Случившееся уже казалось нереальным. Может, потому что он ни с кем об этом не говорил и ничего об этом не писал, вообще ничего. Всё это находилось вне слов. Мысль можно спрятать и забыть, но, если она высказана вслух, возврата быть не может. Он начинал волноваться, когда оставался один на один с Сесилией, между ними всё время витало невысказанное. Ему казалось, что он лежит на тонком льду. Под ним чёрная холодная бездна. Слова весили слишком много.

Он был уверен, что никто ничего не узнает. Это невозможно. И Сесилия, надо признать, не ревнива. Мысль, что его может привлечь другая, не приходит ей в голову. Она просто сидит наверху и пишет, а спускаясь вниз, предполагает, что мир ровно такой, каким был, когда она уходила. Рассеянно накручивает на вилку спагетти и говорит Ракель отложить книгу, рассеянно спрашивает у него, как дела на работе. И реагирует «вот как», «ой», «м-да», «о’кей», и это отсутствие мыслительных усилий раздражает его ещё больше. Отвечает на автомате, как какая-нибудь домохозяйка, хотя могла бы помочь ему разобраться в некоторых сложных вопросах.

– Алло? Ты слышишь?

– Что? Да… слышу. Что ты сказал?

– Я спросил, как Сисси и дети?

– Хорошо. Прекрасно.

– А Ракель далеко? Я не прочь послушать последние новости из мира динозавров.

– Динозавры, кажется, в прошлом.

– Господи, она скоро станет подростком.

– Ей девять.

– Вот и я о том же. Ещё четыре года и будет тайком курить за школой и встречаться с парнем на мопеде.

– Это, пожалуй, не про Ракель…

– Все, друг мой, так говорят. Все. Но серьёзно, она там?

* * *

Дни шли своим чередом. Завтрак, одевание. Детский сад, школа. Не забудь мусор. На работу. С работы. Приготовление еды, уроки. Детская программа по телевизору, ванная. Полистать газету, посмотреть новости. Немного почитать в постели. Октябрьскую листву тем временем сбили дожди и наступил ноябрь, серый, слякотный, погруженный в сумрак. Машины катились по лужам, в трамваях было влажно, в окнах появились подсвечники, а Ракель заболела ангиной. Все помнили прошлогодние снегопады, и Мартин вместе с детьми надеялся на что-то похожее: на то, что всё вокруг укутают снежные объятия и мир станет новым и чистым.

У него снова появилось желание писать. Он забыл, когда чувствовал это в последний раз. Мартин отложил проект Уоллеса и, распрямив спину, встал у стола.

СИНОПСИС. Главный герой, мужчина средних лет, имеющий отношение к культуре (драматург, режиссёр?) ведёт рутинную семейную жизнь с женой (культурологом?) и детьми. (Или, возможно, у них ещё нет детей. Наличие детей, разумеется, влечёт за собой определённые моральные сложности.) Мужчина занят постановкой [пьеса], на одну из ролей пробуется женщина, мистическим, магнетическим образом притягивающая режиссёра. Сначала он пытается убедить себя, что дело в её драматическом даровании, но вскоре понимает, что там скрывается и нечто иное. Жизнь, которую он строит с женой, распадается и рушится.

Классическая история, разумеется, но в его тексте будут напряжение и нерв, как в фильме нуар, как в триллере. Он будет писать в чёрных и тёмно-красных тонах. Единственная проблема заключалась в том, что он не вполне представлял, чем всё закончится. Развязка, которая прельщала его: всё хорошо, режиссёр и актриса остаются вместе – была маркёром самого низкого литературного качества (если не его полного отсутствия).

Он писал около часа, потом присел, посмотрел в окно, но не увидел ничего, кроме собственного отражения.

На уроках философии в гимназии они когда-то обсуждали вопрос: если в лесу падает дерево, но этого никто не слышит, это звук?

Если никто никогда не узнает о событии Икс, можно ли сказать, что событие Икс случилось? Мартин клялся, что Сесилия никогда ничего не узнает. От этого он её защитит. Его почти растрогала собственная решительность. Ведь люди изменяют кстати и некстати. В литературе полно измен. В фильмах все постоянно ходят налево. Да, обычные люди это не афишируют, но это не значит, что этого нет. Это, наверное, случается даже чаще, чем можно предположить. И жизнь идёт дальше. И необязательно всё заканчивается как у Эммы Бовари или Анны Карениной, и даже не как у Гарпа и Хелен Хольм [221]221
  Герои романа Джона Ирвинга «Мир по Гарпу».


[Закрыть].

Возможно, даже Сесилия…

От этой мысли он сразу начал задыхаться. Сесилия и кто-то из докторантов. Или из её бывших однокурсников. Или Макс с его немецкими переводами. Хотя Максу, конечно, всего двадцать четыре или двадцать пять. Профессора и доценты опаснее. Он попытался представить людей, о которых она рассказывала, и тот факт, что все они всегда оставались в тени, положение только ухудшал. Несколько дней его мучили видения. Сесилия всегда интересовала мужчин больше, чем мужчины интересовали Сесилию. Опасная для жизни комбинация. Она легко могла оказаться в ситуации, которую по собственным непостижимым причинам ей захочется довести до конца.

Он крепко обнимал её ночью. Листал её телефонную книжку, сам не понимая, что ищет. Смотрел на неё глазами других мужчин. Красивое, но слегка усталое лицо, длинная шея, плавная линия подбородка. Высокая и стройная, она стояла, склонившись над кухонной столешницей, читала газету и заправляла за ухо прядь волос. Однажды они договорились встретиться в городе – им нужно было в банк, – и издалека он её не узнал. До того как материализоваться, Сесилия была незнакомой женщиной в пальто из верблюжьей шерсти.

Он обзавёлся дурной привычкой постоянно спрашивать её, о чём она думает. Похоже, она замкнута больше обычного. Или напряжена? Недоступна? Она часто переспрашивает «что?», как будто не слышит его. По ночам ведёт себя отстранённо. Иногда он просыпается, а её рядом нет. Он убеждает себя, что она в туалете, и снова засыпает. Когда он спрашивает, всё ли в порядке, она кивает, дело просто в постоянном стрессе и диссертации. До дедлайна ведь совсем близко. Возможно, ей придётся переписывать какие-то куски.

И она запускает руки в волосы так, что они торчат в разные стороны, смотрит ничего не видящим взглядом и проваливается в свои мысли.

* * *

Ровно когда режиссёр решает совершить прыжок и сломать ритм своей жизни, он узнаёт, что у актрисы отношения с другим членом труппы, смазливым самодовольным молодым актёром на вторых ролях. Режиссёр возвращается к жене-культурологу и издалека наблюдает за страстной и невероятно банальной историей любви артистов. Он понимает, что у них всё закончится плохо, и не удивлён, когда актриса приходит к нему, печальная, с красными заплаканными глазами. Но слишком поздно: /…/

* * *

Дайана оставила адрес, и он долго носил его в портмоне. А потом скомкал и выбросил в канал.

* * *

Назначили дату защиты, рабочие дни Сесилии стали ещё длиннее. Мартин призывал её заниматься, сколько нужно, каждый день ходил в садик, покупал продукты, готовил еду, отправлял Сесилию назад в кабинет, предлагал ей оставаться на кафедре, потому что там можно спокойно работать. Зимой они редко ложились спать одновременно. Утром она просыпалась раньше всех. При любой погоде зашнуровывала шиповки и исчезала на несколько часов пробежки, с которой почти никогда не возвращалась уставшей. Под глазами были круги, но разгорячённое лицо сияло. Она быстро и сосредоточенно ела, но еда как будто шла не впрок. С хрупких плеч свисали рубашки. С помощью гвоздя и молотка она проделала новую дырку на ремне. Они снова занимались сексом, но всегда в плотной темноте, без слов и на грани бодрствования и сна. Потом она сразу засыпала.

На Рождество они уехали на виллу Викнеров. Всего несколько дней – и библиотека завалена открытыми книгами, кипами бумаги, забытой апельсиновой кожурой, высохшими чайными пакетиками, блюдцами с остатками рождественской еды, которую она ела, склонившись над письменным столом.

Он призывал её быть спокойной, в ответ она лишь натянуто улыбалась, но взгляд оставался жёстким.

ЖУРНАЛИСТ: Спасибо, на этих словах мы и закончим.

МАРТИН БЕРГ: Спасибо вам.

* * *

Позже все детали предстали в ярком свете, как в комнате для допросов или музейной витрине, – в том свете, который не оставляет теней и неясностей.

И не только день, когда всё случилось, а и предшествующие недели, дни, которые, без сомнений, не оставили бы в его памяти ни следа, если бы он не восстанавливал их час за часом снова и снова. Эти часы выстраивались перед ним, едва он прикрывал глаза: парад повседневности, который раз за разом казался всё более абсурдным и малопонятным. В каждом закоулке памяти он искал знаки того, что он что-то упустил и поэтому не смог предвидеть случившегося.

От защиты до исчезновения прошло две недели. Как потом Мартин рассказывал полиции (хотя они не спрашивали), за это время не произошло ничего особенного. Сесилия готовила диссертацию к печати, но работала не так интенсивно, как перед защитой. Она больше не забывала, что нужно купить в магазине. Она проветривала одеяла, меняла постельное белье и тщательно прибиралась. Как-то он пришёл домой и с порога почувствовал надёжное и уютное тепло изразцовой печки. Сесилия любила печку в теории, но топила её редко, а сейчас она не только сделала это, но и выбила во дворе все ковры. Она отводила и забирала Элиса из садика, помогала Ракели с уроками и бегала, как обычно. Да, он часто спрашивал, о чём она думает, и она отвечала «ни о чём», не глядя ему в глаза. Да, случалось, она стояла у окна и неоправданно долго смотрела на синий в сумерках парк с яркими кляксами уличных фонарей – стояла, сгорбившись и обхватив себя руками, как будто ей было холодно.

Но Мартин не знал, как рассказать об этом полицейскому, который был настроен слегка скептически и явно думал, что его жена просто бросила его, как это иногда делают женщины. И он промолчал.

* * *

Накануне вечером они поужинали как обычно. Сесилия долго читала Элису, а потом посидела в комнате у Ракели. Когда дети уснули, она забралась на диван и с интересом начала смотреть «Рокки», который шёл по телевизору.

Он поцеловал её, пожелав спокойной ночи.

В половине восьмого его разбудил Элис, который забрался в кровать и спросил, где мама.

Мартин хлопал глазами, пытаясь сориентироваться. Тело казалось тяжёлым, голова не соображала. Он посмотрел на часы: а ведь он проспал восемь часов. Сколько ему нужно спать, чтобы чувствовать себя человеком?

– Мама наверняка наверху у себя в кабинете. – У входа на лестницу они сделали дверцу, чтобы пресечь тягу Элиса к опасному альпинизму.

– Хочешь посмотреть телевизор?

– Я хочу есть, – ответил тот.

Мартин надел к пижамным штанам первую попавшуюся футболку и посадил Элиса себе на бедро.

Проходя мимо лестницы по пути на кухню, он громко её окликнул. Ответа не последовало.

– Мама наверняка на пробежке, – сказал он Элису. – Иди на кухню, я сейчас приду. – Элис рыбкой выскользнул из рук.

В кухню медленно пришла сонная, со всклокоченными волосами Ракель. Мартин приготовил омлет и манную кашу. Ракель напомнила, что у неё сегодня матч.

И только после того, как Элис с его привычной обстоятельностью позавтракал и сел у телевизора смотреть детскую передачу, Мартин почувствовал раздражение. Она могла хотя бы записку оставить. Это очень похоже на Сесилию – свалить в утреннюю одиссею, наплевав на то, что другому (то есть ему) приходится отвечать за завтрак и одевание. Он надеется, что она хотя бы пойдёт с Ракелью на этот матч. Он надеется, что она вот-вот появится в прихожей, потная и извиняющаяся. Он надеется, что ему не придётся упоминать о том, что она испортила ему утро.

Мартин выпил две чашки кофе и от начала до конца прочёл газетную колонку о культуре. Когда он дошёл до кинорецензий, часы показывали десять.

Сначала он долго распалялся, готовя справедливо сердитую речь на тему Ответственность и Коммуникация. Вспомнил все случаи, когда она исчезала, не предупредив, а потом удивлялась, что он беспокоился. «Я не думала, что ты заметишь», – сказала она однажды, словно была невидимкой, которая может приходить и уходить, когда ей вздумается. Она впадала в отчаяние, когда он сердился. И сейчас, чёрт возьми, опять – ушла и ни ответа ни привета, даже записку не оставила, а ведь секундное дело – написать, где ты находишься, и речь, в общем, не об этом, а о том, что ей даже в голову не придёт, что такое нужно сообщать мужу, но нет, рассеянный доцент Сесилия Берг где-то бегает, витая в небесах, поскольку слишком умна для того, чтобы провести субботнее утро с семьёй.

Он накидал полную корзину белья для стирки, главным образом, чтобы был ещё один повод для упрёка. С каждой минутой ожидания её шагов он приближался к эпицентру тревоги.

К этому времени она не могла не вернуться.

Кофе, уже четвёртая чашка, был безвкусным. Трескотня детской передачи доносилась как будто издалека. (Обычно Элису не позволялось так долго смотреть телевизор.) Может, она встретила кого-нибудь знакомого и… зашла на чашку кофе? Может, что-то с её родственниками и ей пришлось срочно уехать в Стокгольм… но тогда бы она сообщила.

Он пришёл в гостиную и выглянул в окно проверить, что с машиной. Она стояла там, где всегда.

– Где мама? – спросила Ракель.

– Я не знаю, – прошипел он.

Мартин оделся, застелил постель, почистил зубы, помыл посуду, оставшуюся после завтрака, и, замерев у окна, не мигая, смотрел на растущий у дома клён. Потом он попросил Ракель пять минут присмотреть за братом и закрылся в спальне с телефонным каталогом.

Он обзвонил три городские больницы: Сальгренска, Остра и Мольндальс. Нет, подходящих под описание пациенток у них нет. Мартин не понял, что он почувствовал: облегчение или тревогу.

Он позвонил в полицию и поговорил с уставшей женщиной-оператором, которая, похоже, не осознавала всю серьёзность ситуации.

– Когда, вы говорите, она ушла?

– Утром.

– Тогда для заявления ещё рано. Перезвоните…

Он пытался возражать, говорил, что это крайне странно, что она никогда так бы не поступила, но оператор его перебила:

– Если речь о совершеннолетних, то мы можем предпринять что-либо только по истечении двадцати четырёх часов.

Повесив трубку, Мартин понял, что последний раз видел её накануне вечером. Он набрал половину номера, чтобы скорректировать данные, но передумал и вернул трубку на место. Сходил в туалет и, когда мыл руки, заметил, что они слегка дрожат.

Элис, как загипнотизированный, сидел перед телевизором. Ракель не сводила с него взгляд десятилетнего человека, постичь значение которого взрослый не способен.

– Когда придёт мама? – спросила она. На ней уже была чёрно-оранжевая форма детского футбольного клуба.

– Скоро, я надеюсь… Слушай, посиди с Элисом ещё немного, пожалуйста.

Ракель вздохнула.

Прошло ещё полчаса, Мартин загрохотал кастрюлями, готовя обед, хотя на самом деле есть никто не хотел. В какой-то момент в подъезде раздались быстрые лёгкие шаги, и он на несколько секунд почувствовал счастливую уверенность, что это она. Но потом раздался звонок в соседскую дверь, и Мартин снова пошёл в спальню и позвонил Густаву.

Он ответил через восемь показавшихся вечностью сигналов, хриплым, рыхлым голосом.

– О Сесилии? – переспросил он, зевая. – А почему ты об этом спрашиваешь?

– Потому что её здесь нет.

– То есть где «здесь»?

– Её нет целое утро.

– А что она сказала, когда уходила?

Мартину захотелось кричать.

– В этом-то и проблема! Она ничего не сказала. Её просто не было, когда я проснулся, и прошло уже пять часов…

– Но, может, она на пробежке? – Щелчок зажигалки. – Или… не знаю, встретила кого-нибудь из приятелей.

– У Сесилии нет приятелей.

– Да ну, наверняка есть.

– Во всяком случае, не такие, с кем она может провести субботу. Фредерика разве что, но она в Копенгагене.

Положив трубку, он сразу сообразил, что есть простой способ проверить, бегала она утром или нет, – теоретически она могла доехать на трамвае до Скатоса [222]222
  Скатос – центр беговых видов спорта на территории природного заповедника под Гётеборгом.


[Закрыть], пробежать там четыре мили, остановиться где-нибудь позавтракать и сейчас ехать домой. Желание, чтобы это подтвердилось, было настолько сильным, что, когда он вышел в прихожую проверить, на месте ли шиповки, то совсем забыл, что проще всего поехать туда на машине. Шиповок нет. От обрушившегося на него облегчения пришлось даже закрыть глаза.

Но, открыв их снова, он увидел, что чёрных галифе тоже нет.

И нет пальто из верблюжьей шерсти.

Мартин бесцельно ходил по квартире. Зубной щётки нет. Ноги и руки похолодели. Когда он поднимался наверх в кабинет, ему пришлось держаться за перила.

Письменный стол прибран. Он впервые заметил, как состарилось дерево, раньше он этого не видел, потому что на столешнице всегда лежали бумаги и старые газеты, блокноты для записей, открытые книги и письма. Сейчас ничего этого не было, только конверт, прислонённый к чашке. На конверте было написано «Мартину».