Текст книги "Собрание сочинений"

Часть 3. Кайрос

27

Филип Франке всегда мечтал об успехе, но никогда не говорил об этом журналистам. Им он говорил массу всего другого. Что сочинительство – это экзорцизм. Что литература – это утешение и убежище. А герои и отношения между ними – плод его воображения.

Он столько всего наговорил разным журналистам, что со временем при виде собственного портрета в газете у него появлялся пресный привкус во рту. Это и стало решающей причиной для временного переезда из Берлина в Париж, в страну, где его не издавали. («Э-э, – поправил его редактор, – пока…»)

Почему бы хоть раз не сознаться в собственном честолюбии? – думал Филип Франке, рассматривая гардероб с рубашками. Теперь он отдавал их в химчистку, и они всегда были белоснежными и выглаженными, а сэкономленное на глажке время можно было использовать для письма. Жаль только, что он этого не делал. Почему бы не признаться, что ещё совсем недавно приезд иностранной журналистки, желающей взять у него интервью, заставил бы его задохнуться от эйфорического шока? А ведь Ein Jahr der Liebe даже не переведена на шведский. Ульрика утверждает, что что-то намечается, но новостей нет уже не первый месяц, да и сил думать обо всём этом у него нет. «Послушайте, Ракель, – мог бы для разнообразия сказать он, – главной движущей силой моего творчества я считаю жажду успеха».

Он жаждал успеха, когда в средних классах школы его последним или предпоследним отбирали в любую командную игру. Он жаждал успеха, когда его бросила первая подружка и смысла жить дальше почти не осталось, ну, разве что прославиться в чём-нибудь необычном, чтобы она захотела вернуться. Он жаждал успеха, когда в семнадцать лет отправил первый рассказ в школьную газету и впервые увидел своё имя напечатанным. (Скромное достижение, учитывая, что он же и был редактором.) Он жаждал успеха, когда через год принимал участие в поэтическом турнире, проводившемся в их районной библиотеке, и держал в дрожащих руках листок с удачным, как ему тогда казалось, стихотворением. Он жаждал успеха, когда начал работать журналистом в культурном журнале с амбициями, хотя называть это работой, пожалуй, не стоило, поскольку за семь лет он не получил ни гроша, но, с другой стороны, ему неоднократно выпадало счастье лицезреть собственную фамилию, венчающую различные текстовые массивы, которые он называл прозаическими стихами или фрагментами. Он жаждал успеха, когда устраивался учителем-стажёром у старшеклассников, потому что иначе финансовое положение не позволяло ему работать в журнале. (Тогда он жаждал успеха особенно страстно, потому что ненавидел юных мерзавцев.) Он жаждал успеха, чтобы не терять присутствия духа, когда ему пришлось прожить зиму, питаясь исключительно макаронами и бобами, а для экономии электричества ходить по дому в шарфе и тапочках – но не ходить на работу, а писать. Писать, писать, писать роман, который он сначала опустит в почтовый ящик вместе с маркированным конвертом, а потом получит из редакции с присовокуплённым стандартным отказным письмом. Спасибо за обращение в наше издательство. К сожалению, мы вынуждены отказать в публикации. Он с новой силой жаждал успеха, когда брался за следующий роман, получившийся во всех смыслах короче, злее и стремительнее. Его он тоже разослал в издательства. Его напечатали и даже продали четыреста пятьдесят экземпляров, причём половина продаж происходила на различных унизительных мероприятиях с участием автора. В отсутствие заинтересованной публики он стоял на сквозняке в библиотеке на окраине города и в рамках некоммерческого литературного фестиваля беседовал с каким-то поэтом. Солёный арахис, кислое вино.

И если бы он так сильно не жаждал успеха, он бы, наверное, на этом остановился. Закончил бы университет, не пахал бы бесплатно в журнале, который медленно, но верно рыл себе могилу, публикуя десятистраничные интервью с малоизвестными литераторами.

Его второй роман провалился, что было почти ожидаемо. Третья книга – семейная хроника, разворачивающаяся с конца семидесятых и до настоящего времени, привлекла внимание и неплохо разошлась. В издательстве её хвалили, он получил несколько хороших рецензий, но никто не назвал книгу точным слепком современной Германии, а Филип на это рассчитывал.

И он снова жаждал успеха, мечтал о рецензиях в культурных разделах, о регулярной авторской колонке в престижном журнале и литературных программах на телевидении. И о деньгах, надо признать, мечтал тоже. До недавнего времени жажда успеха всегда была рядом. А сейчас она оставила его, как ампутированная часть тела. Иногда он ощущал фантомные боли или скорее фантомное удовольствие – краткую вспышку радости оттого, что книгу переводят, согревающую гордость при виде собственного напечатанного имени, – но настойчивое тиканье прежней жажды успеха исчезло.

Пока Филип собирался, пытаясь привести в порядок волосы, он представлял, как журналистка спрашивает его что-нибудь типа: «А почему, как вы считаете?»

Знаете, Ракель, – скажет он ей, – может показаться, что это имеет отношение к Ein Jahr. Что вожделенный успех утратил привлекательность после того, как был достигнут. Но в действительности жажда успеха начала пропадать и полностью иссякла ещё раньше. Вопрос – когда. В какой момент она подгнила? Или – если посмотреть на это иначе – атрофировалась?

Возможно, стартом послужила встреча с женщиной, которая, образно говоря, катапультировала его в будущее. Но тогда он, разумеется, ничего не понял. Пройдут месяцы, прежде чем он что-то заметит, но будет поздно. В этом и заключалась ирония судьбы: только по завершении процесса он смог более или менее точно определить, когда процесс начался. Несколько лет тому назад, прячась от ливня, он забежал в ресторан и решил заодно поужинать, хотя эфиопская – он заглянул в меню, протянутое молодой официанткой, – кухня его обычно не прельщала.

Прошло полгода после выхода семейной хроники, и каждый месяц он брался за новый роман. Полученного гранта и мелких подработок вполне хватало, и он запросто мог провести целый день на диване с чипсами и хорошим сериалом. А проголодавшись, заказывал еду на дом. В полумраке за опущенными жалюзи вечер подступал незаметно. И тогда Филип включал свет, надевал очки для чтения, заваривал чай, садился за письменный стол, откашливался, проводил рукой по волосам, морщил лоб и приступал к проекту, над которым работал. Именно в тот день он заставил себя выйти погулять, чтобы получить немного новых впечатлений, и тут, разумеется, начался проливной дождь.

Посетителей в ресторане было мало. Кроме него и семьи за столиком у окна, в зале, склонившись над книгой, сидела женщина.

Филип занял соседний столик. Заказал пиво и, как он надеялся, цыплёнка. Вид увлечённого книгой человека его порадовал; в общественных местах сейчас редко кто читает, народ сидит, уткнувшись в телефоны. Свой он специально оставил дома, чтобы наблюдать за окружением.

Женщина отщипнула кусочек инджеры и изящным жестом зачерпнула ею соус. Длинные пальцы действовали осторожно и точно. Рукава рубашки закатаны, мышцы предплечья двигались вместе с кистью. Периодически она переворачивала страницу.

Перед ним поставили тарелку с цыплёнком и корзинку с инджерой. Он хотел было попросить нож и вилку, но потом решил, что это будет поражением, и приступил к еде. Женщина не замечала его присутствия. Поскольку колец у неё на руках не было и сидела она одна, он решил, что женщина одинока, несмотря на красоту.

Она съела инджеру и о чём-то говорила с официанткой. Глубокий и хрипловатый голос – таким голосом пела в церковном хоре мать Филипа, – и он настолько увлёкся этим тембром, что не сразу понял, что разговор шёл на языке, который он никогда раньше не слышал. Официантка явно была эфиопкой, а блондинка ею явно не была, но обе над чем-то смеялись, и ничего не понимающий Филип внезапно почувствовал укол болезненной пустоты. Официантка принесла ей добавку, сказала что-то на неведомом языке и ушла.

– Что вы читаете? – спросил он, не подумав.

Дожёвывая, женщина перевернула книгу, чтобы показать обложку. У Филипа внутри всё оборвалось от страха. Это был его роман, считавшийся его лучшим текстом, семейная хроника, с которой он промучился несколько лет. Он надеялся, что она узнает его по фото на обороте, и одновременно этого не хотел.

– Хорошая книга? – спросил он. Через растянувшуюся на целую вечность секунду она проглотила инджеру и кивнула.

– Это семейный портрет, психологически очень точный, – произнесла она. – И много чёрного юмора.

Филип к стыду своему покраснел. И сказал, что ему приятно это слышать и что он должен признаться: он и есть автор. Она просияла и спросила, как он собирал материал для книги.

Через несколько минут он взял своё пиво и пересел за её столик. И история началась.

Пройдёт много времени, и Филип с предельной точностью вычертит траекторию их отношений со всеми развилками и этапами. Уже когда он писал, драматургическая кривая представлялась ему очевидной, и он не понимал, почему был так слеп и ничего не предвидел. Но начало было хорошим. Во всяком случае, достаточно хорошим, чтобы он смог убедить себя, что всё идёт как надо. И именно этот первый период было сложнее всего облечь в слова. Возможно, потому что чистая и головокружительная любовь затуманивалась горечью и ядом финала. Думать о начале ему не хотелось. У него вообще не было желания вспоминать о том, как он верил, что жизнь вместе с ней возможна, близка, почти предопределена и неизбежна. Нет, у романиста Филипа Франке не было ни малейшего желания об этом думать; он хотел только одного – злиться и писать. Но поскольку рассказ об односторонней ненависти проигрывает рассказу о борьбе между ненавистью и любовью, вспомнить, увы, пришлось.

Сначала было неясно, о каких отношениях будет идти речь. Филип никогда не знал, как её можно назвать. «Подруга» отдавало обыденностью и нормальностью и плохо соотносилось с тем откровением, каким она для него стала. Сама она не проявляла никакого интереса к его категоризации, да и необходимости в этом не было, поскольку общались они только вдвоём. Разговор, завязавшийся в эфиопском ресторане, продлился много часов, перенёсшись на улицу, в бар и её расположенную неподалёку двухкомнатную квартиру. Она жила на четвёртом этаже дома, построенного в двадцатых годах прошлого века по Грюнбергерштрассе, всего в нескольких кварталах от Филипа. Кроме книг, вещей у неё почти не было, только самое необходимое из мебели.

– У тебя нет дивана? – изумился он.

Она рассмеялась и покачала головой. Филипу стало интересно, сколько она здесь живёт.

– Довольно долго, – ответила она и опустила взгляд. Будь он художником, подумал Филип, он бы рисовал это лицо десятилетиями.

Она ничего не рассказывала о своём прошлом, но дала понять, что работала переводчиком. На какие средства она жила, он не знал, потому что из всех вопросов на эту тему она выкручивалась с элегантностью фокусника. Несколько дней в неделю она ходила в университет, где изучала классический греческий. Филип не вполне понимал, что она там делает и как это связано с её материальным положением. На её прикроватном столике лежало старое издание «Одиссеи». Как-то она рассказала, что, когда ей не спится, она читает вслух свои любимые фрагменты. Мёртвый язык, звучащий в тишине ночи, производит удивительный эффект, иногда ей даже нужно потом встать с кровати, подойти к окну и увидеть улицу – машины, фонари и голубоватые от работающих телевизоров окна, – чтобы закрепить себя в правильном пространстве и времени.

Бо́льшую часть времени она штудировала литературу и писала работу на тему «Основания для депортации и высылки». Когда он сказал, что готов прочесть её опус, она рассмеялась и протянула ему лист бумаги. Текст был написан на другом языке. Шведский, предположил он. Правильно, сказала она.

Как-то в начале их отношений он пошёл вместе с ней на концерт, хотя классическая музыка всегда казалась ему невероятно скучной. Надо было вытерпеть – он посмотрел в программке – «Страсти по Матфею» Баха. Это длилось целую вечность. Сколько ещё сопрано будет выть о божьей милости? Он старательно подавлял желание вытащить мобильный и в какой-то момент, иронически улыбнувшись, даже попытался встретиться с ней взглядом, но она не отрываясь смотрела на сцену. И щёки её блестели от слез.

В антракте он заметил долгие взгляды, которыми мужчины провожали её фигуру в платье с глубоким вырезом на спине. Она позволила ему держать себя под руку. Сама она редко к нему прикасалась, не брала за руку, никогда бы не села к нему на колени в общественном месте и не позволила бы другой вульгарный тактильный контакт. Маркировать своё особое право он мог только этим лёгким касанием, от которого она не уклонялась.

Вернувшись в темноту зала, он подумал, что изъян скорее в нём, а не в музыке. Он откинулся на спинку кресла и попытался, забыв обо всём, отдаться впечатлению.

– Что ты об этом думаешь? – спросила она по дороге домой. Обычно Филипа не мучила необходимость отвечать нечестно. Наоборот, если говорить то, что хочет услышать собеседник и требует ситуация, всё становится легче и проще. Другое дело писать – писать он мог, только веря, что во всём мире существует только он и его текст. Кроме того, текст, в котором нечто болезненное подменяется или искажается, редко получается хорошим. Но это не касается человеческого сосуществования. Люди редко говорят что думают. И не стремятся услышать, что думают другие. Люди готовы слышать что угодно: что они уникальны, хотя они посредственны, что они красивы, хотя они внешне заурядны, что тебе хорошо, хотя ты в отчаянии, и что в субботу будет солнце, хотя вероятнее всего будет дождь.

С женщиной, которая шла с ним рядом, всё было иначе. Свою историю она хранила в тайне, но при этом вела себя безоговорочно искренне, плакала на концерте и по природе была прямой и открытой. Её увлекали самые разные вещи, и она крепко держалась за всё, что вызывало у неё интерес. Постепенно, методично и осторожно нащупывала главное. Филип знал, что она работала переводчиком где-то в воюющей Африке, и именно этим опытом он объяснял её упорное желание проникнуть в глубины человеческого существования. Ничто человеческое мне не чуждо, как это выразили Маркс и Теренций. Подобная позиция стимулировала ответную откровенность. И эта откровенность представлялась ему условием для нахождения в её световом радиусе. Любезности и преувеличения она вычислит и отбросит мгновенно. Не говоря уж о попытках выглядеть умным.

– Мне кажется, Баха я не понимаю, – в конце концов сказал Филип. Банальный комментарий, но ничего другого он придумать не смог. Он постарался развить мысль: – Я видел, что тебя музыка тронула. Но сам я и близко не почувствовал ничего подобного. Мне казалось, то, что тебе нравится или не нравится та или иная музыка, – это дело вкуса, но сейчас я подозреваю, что у меня просто недостаточно опыта восприятия определённого искусства.

– А что тебя обычно трогает? – спросила она. – Ты когда-нибудь плакал от музыки?

Раньше Филип полагал, что способен говорить с кем угодно, если человек достаточно умён. Теперь он в этом сомневался и думал, что всё намного сложнее. Теперь всё воспринималось по-другому. Ему было трудно объяснить, о чём речь, потому что было сложно передать само содержание разговора. Описания поневоле становились обобщёнными. Более того, слова другого нужно уметь переформулировать, а он почти всегда помнил их неточно, из-за чего часть их смысла терялась. И главное, что отличало их разговоры, – он никогда не знал, что она скажет. Они начинали с Баха и переходили от темы к теме, разговаривая часами и не зная, куда приведёт их этот разговор.

Эти беседы навевали мысли об обретённом доме, ему казалось, что он нашёл наконец своё место в этом мире. Именно это состояние он и не хотел потом вспоминать, хотел забыть его начисто, но ему пришлось совладать с собой, чтобы осколок этой печали не превратил его роман в проект, движимый ненавистью и жаждой мести. Она открыла ему дверь в прежде неведомое. Филипа всегда тянуло туда, где нас нет, однако теперь ему больше всего хотелось находиться рядом с ней. Много позже он нащупает опорные точки, на которых основывалось ощущение контакта и близости, но тогда оно воспринималось как нечто абсолютное и цельное. И он был твёрдо уверен в том, что оно взаимно. Что их двое. Двое одиноких людей, которые обрели что-то вместе.

В первые месяцы они разговаривали друг с другом часами, без перерыва, молчание пришло потом. Сначала оно наведывалось в пространство между разговорами периодически, как в летнее тепло наведываются первые осенние ветра. Конкретных причин он не видел и искал объяснения. Она уставала. Она была занята своей работой. Она мучилась с трудным переводом. Беспокоиться не о чём, думал он. Всё хорошо. Она просто… он толком не знал, что дальше, потому что она ничего не рассказывала, но верил, что скоро всё снова будет как раньше. Ведь и вначале такое случалось, просто редко и он об этом забыл.

Он всё чаще спрашивал, всё ли в порядке. Она всё чаще отвечала, что да. И звонила всё реже. И отрицала, когда он говорил, что она его избегает. Утверждала, что это не её метод, хотя неделю не отвечала на звонки и явно избегала его взгляда. Вокруг неё как будто образовывалась чёрная дыра бессловесности, чьё притяжение разрушало всю его жизнь. «Мне нечего сказать», – повторяла она чаще всего.

Однажды он случайно увидел её на улице, они жили всего в нескольких кварталах друг от друга. Она шла широкими шагами, плечи опущены, руки в карманах верблюжьего пальто. Сначала она коротко кивнула ему как случайному знакомому. Но потом опомнилась, быстро поцеловала его в щёку – дань приличиям, подумал он, простая вежливость – и спросила, как дела. Лицо сдержанное, тело обороняющееся. Филип произнёс что-то дежурное про «созвониться вечером».

Но потом всё вдруг менялось. Она звонила, смеялась и разговаривала, и мир снова был прекрасен. До следующего поворота. Вечный маятник между близостью и дистанцией. И каждый раз ему казалось, что отныне они будут рядом всегда, но холод отстранённости подступал снова, и она снова становилась недоступной. Если бы они разговаривали, взаимопонимание было бы возможно, думал он, и у них был бы общий сюжет. Но что толку говорить одному, если она замкнулась и ничего не слышит? Она предпочла бы вообще не произносить ни слова, он это понимал, но всё равно заводил очередной разговор, предлагал всё обсудить, она же, будь её воля, окутала бы их связь молчанием, подобно римлянам, которые, по легенде, сыпали соль на поля Карфагена, чтобы там ничего не росло. Филип бесцельно бродил по Берлину, а когда начинали болеть ноги, садился на парковую скамейку где-нибудь на окраине. У него впали глаза, он так похудел, что ему пришлось найти джинсы, которые он не носил много лет. Когда на Рождество он приехал к родителям в Мюнхен, мать, пристально посмотрев на его трагическую фигуру, тихо спросила, всё ли с ним в порядке. Не ворвись в тот момент в комнату орущие племянники, Филип бы, наверное, не выдержал и всё ей рассказал.

В надежде, что она позвонит, он никогда не отключал звук мобильного. Никуда не ходил по вечерам, ждал её прихода. Когда она наконец появлялась, он чувствовал предельное напряжение. Он взял за привычку делать крюк, чтобы пройтись по её улице и посмотреть, горят ли её окна. Причём любой вариант не предполагал ничего хорошего. Если горят, значит, она дома, но не хочет общаться с ним. Если не горят, она не дома, и может случиться что угодно. Он пытался убедить себя, что тёмные окна означают, что она на пробежке, а пробежка это неопасно, но света не было очень часто, а число пробежек в неделю ограничено даже для опытных марафонцев.

Его укрывали уличные липы. Однажды он стоял там и смотрел на золотисто-жёлтый четырёхугольник окна, свет в нём внезапно погас. С громко стучащим сердцем он рванул к ближайшему подъезду на противоположной стороне улице. Вскоре открылась её входная дверь, и в синие сумерки вышла светлая фигура. Он шёл за ней, не приближаясь и чувствуя себя полным психом. На ближайшей пощади он спрятался за киоском с фалафелем, пока она прохаживалась у памятника. И прежде чем Филип мобилизовал волю, чтобы выйти, к ней подошёл какой-то худосочный тип, и они обнялись. Как друзья, отметил про себя Филип. Друзья, обрадовавшиеся встрече. Умирающее солнце отражалось в очках мужчины, с расстояния больше ничего нельзя было рассмотреть. Не управляя собственными ногами, он шёл следом за ними, пока они не скрылись в хорошем, по слухам, ресторане, куда Филип собирался её пригласить.

Позже, в процессе самобичеваний, он убедил себя, что их отношения продолжились бы, если бы он держал рот на замке. Если бы просто следовал за маятником в ту или иную сторону. Если бы не стремился заякорить их отношения в реальности. Если бы эти отношения так и остались не от мира сего. Но ему вдруг потребовалось во что бы то ни стало сообщить ей, что он видел её с другим мужчиной. (Включать в исповедь тот факт, что он за ней ещё и следил, Филип, слава богу, не стал.) А потом, как бы заколачивая гвозди в собственный гроб, он захотел, чтобы она пошла с ним на день рождения приятеля, а когда она отказалась, сославшись на встречу с другом, заявил, что тогда пойдёт на эту встречу вместе с ней. И что он в итоге получил? Малоприятное общение со сдержанной женщиной – хотя он предполагал, что «другом» окажется тот тип в длинном пальто – и забрезжившее подозрение, что он ведёт себя как сумасшедший.

Уже потом, когда всё закончится, он посвятит много времени инвентаризации собственных ошибок. Последние два эпизода венчали топ-лист идиотских шагов. Поступи он так или эдак, всё сложилось бы иначе. Надо было молчать, а не говорить. Надо было говорить, а не молчать. Не надо было ей возражать. Надо было возразить ей раньше. Надо было пустить всё на самотёк. Надо было быть хладнокровным и отстранённым. Надо было действовать скрытно, а не откровенно показывать свои чувства – и прочее и прочее. Список его прегрешений был бесконечным, и он корил себя за каждое. Он упустил все свои шансы. Он убил её любовь собственной грандиозной глупостью и собственными требованиями.

Когда прошло три недели с их последнего контакта, он отправился к ней домой. К этому моменту он уже не испытывал никаких надежд на то, что она станет общаться с ним дальше. Единственное, что он хотел, – получить объяснение. Прибыв на место, он увидел, что дверь в квартиру Сесилии приоткрыта, а внутри ходят рабочие. В какой-то момент ему показалось, что его втянули в некий тайный сговор, подобно Николасу Эрфе из «Волхва» Фаулза; этот роман он перечитывал каждый раз, когда проводил отпуск в Греции. Тайные силы вознамерились сделать самонадеянного эгоцентрика смиренным и неуверенным, внушив ему настоящие любовные муки? Он сидел на лестнице в её подъезде, подперев руками голову, не отличая настоящего от воображаемого, и в конце концов к нему подошёл хозяин квартиры. Фрау Берг переехала, сообщил он. В квартире были проблемы с канализацией, ничего серьёзного, и ремонт планировался заранее, вот, видите – он жестом показал на парня с ящиком инструментов, – ремонт шёл полным ходом, но фрау Берг надоели все эти мелкие неполадки, и она расторгла договор. Филип спросил, знает ли он, куда она переехала. Хозяин квартиры пожал плечами.

Через несколько дней он собрался с духом и позвонил, хотя обещал не звонить. Она сменила номер. Сначала он решил, что она сделала это, потому что хотела оборвать все контакты с ним, – это его странным образом приободрило, поскольку означало, что он всё таки что-то для неё значит. Но потом вспомнил, что у неё был кнопочный телефон с устаревшей сим-картой и она давно собиралась обзавестись смартфоном с интернетом.

Он удалил номер из контактов.

После её исчезновения он сел, сложившись пополам, на диван и прослушал «Страсти по Матфею» от начала до конца. Он не находил в этом никакой логики. Единственный понятный сюжет, который можно было сформулировать, – их отношения никогда и ничего для неё не значили, поэтому она оборвала их без сожаления и печали. С другой стороны, это означает, что все мгновения близости и понимания существовали только в его голове. И взаимность жила только в его собственных фантазиях. Словом, она никогда его не любила.

Филипа раздирало от сильного желания добиться хоть какой-то реакции. Писать – единственная форма насилия, которую он смог придумать. Возмещение ущерба и обвинение, крик и возмездие. Самое страшное заключалось не в том, что она его бросила; его бросали и раньше. Самое страшное, что он не оставил в её жизни ни малейшего следа, в то время как она повлияла на него до степени, позволившей превратить их отношения в книгу. То, что она заключила в скобки, у него выросло в любовный роман.

Через неделю после её исчезновения он прекратил выходить из дома. Шёл чемпионат мира, и он смотрел все матчи. А в перерывах писал. Он перемещался между кроватью, диваном, компьютером и ближайшим универсамом, где покупал кофейные фильтры и йогурты с фруктовыми добавками в маленьких упаковках.

Парень, доставлявший китайскую еду, скептически косился на его заляпанное худи. Он писал по странице за подход. И не решался перечитывать написанное накануне. Открывал очередную пачку чипсов. В четвертьфинале Германия забила четыре гола Аргентине, и он почувствовал лёгкий всплеск радости. Полуфинал он пошёл смотреть с приятелями. Он не помнил, когда в последний раз надевал нормальную одежду. «Как ты?» – спрашивали друзья. «Хорошо», – отвечал Филип, хотя каждое утро просыпался с тяжестью в груди.

Как романист, он считал владение композицией одним из своих главных козырей. В молодости, изучая на одном из разрозненных университетских курсов «Поэтику» Аристотеля, он, к собственному удивлению, понял, что задет мыслью о пользе трагедии. Максимальный трагический эффект достигается, когда элементы истории развиваются в соответствии с собственным внутренним принципом и движутся к предначертанной кульминации. У истории должна быть логика, ведущая к печальному финалу. Потому что конец и есть самое печальное, это понимал даже юный и беспечный Филип. Ни один из его романов не заканчивался счастливо. Несчастливо они, впрочем, тоже не заканчивались, но конец всегда был последовательным.

В данном случае понять, как отдельные события выстроились в последовательность, он поначалу, увы, не мог. И только когда сочинительство заставило его отказаться от упрямой зацикленности на самом себе, он услышал голос разума и увидел истинное направление сюжета. Филип, смотри: то, что она живёт без прошлого и семьи, не может быть просто случайностью. Ей, со всеми её достоинствами, не удалось найти долговечную любовь не потому, что ей не повезло. У её одиночества должны быть очень глубокие корни. История героини, предпочитающей уединённое существование и отстранённость от жизни, вряд ли может иметь счастливый конец, как бы писателю этого ни хотелось. Да, на какое-то время тебе позволили быть рядом с ней в её пустом и одиноком космосе, но потом она продолжила путешествие без тебя. Тебя она оставила так же, как оставила всё и вся.

Это закончилось и прошло, и ничего другого быть не могло.

Раньше он мучительно и долго придумывал название, но сейчас он записал первое, что пришло ему в голову: Ein Jahr der Liebe. Не перечитав текст, он отправил его своему издателю Ульрике по электронной почте. После чего принял душ, вышел в город и напился в стельку.

Ещё через несколько недель Филип уже практиковал более прикладные методы забвения. Каким-то образом ему удалось закадрить симпатичную студентку-социолога, и он отправился с ней в ночной клуб, где принял маленькую таблетку и протанцевал четырнадцать часов без перерыва. Он чувствовал себя превосходно. Потом, правда, проснулся в незнакомой постели в какой-то коммуне, где, видимо, жила студентка. Тело болело. Где-то в куче чужой одежды лежали его джинсы, и в их кармане звонил телефон. Филип не ответил, но звонок раздался снова. Он отыскал штаны и выдавил из себя мрачное «алло». Звонила Ульрика.

Он не сразу понял, о чём она говорит. Его отвлекло какое-то движение рядом – студентка села в постели, моргая, как сова. У неё были подкрашенные хной дреды.

– …действительно лучшее, что ты написал. Я реально в это верю. Семейная хроника хороша, но сейчас это нечто совсем другое. От семисот страниц к двумстам… Я всё же должна признаться, что удивлена, Филип, удивлена и обрадована…

К тому моменту Филип Франке уже очень давно не вспоминал об успехе, и сейчас он о нём тоже не вспомнил. Он подумал: нужно выпить кофе. Он подумал: как я отсюда выберусь? Он подумал: где мои трусы?