Текст книги "Собрание сочинений"

ЖУРНАЛИСТ: Чего, по вашему мнению, писателю следует остерегаться?

МАРТИН БЕРГ: Налоговой инспекции.

ЖУРНАЛИСТ [вежливо смеётся]

МАРТИН БЕРГ: А если серьёзно – слишком сильной фиксации на собственных амбициях. Одно дело, когда у тебя это в голове, но совсем другое – вытащить это из головы на бумагу. Если вы Моцарт, это легко, вы же помните этот фильм. Но человек чаще всего не Моцарт. Большинство – обычные смертные, поэтому им может понадобиться руководство, которое поможет не заблудиться в собственных устремлениях.

* * *

Мартин вообще-то хотел взять отпуск не раньше июля, но какая разница, находится он на работе физически или нет. Разумеется, и он, и Пер ежедневно приходили в помещение, получившее название «офис» («редакция» звучало бы слишком претенциозно, учитывая, что где-то рядом маячило банкротство), но делали они это скорее просто для поддержания духа.

К концу недели Мартин завершил все неотложные дела в городе, записал сообщение с номером телефона загородного дома на автоответчик и заказал пересылку почты. Под предлогом, что нужно привести в порядок квартиру, он на несколько дней задержался в городе, и по их истечении чувствовал себя как никогда отдохнувшим. Перед отъездом он даже собрал все те многочисленные страницы, которые имели отношение к «Сонатам ночи», и бросил их в сумку вместе с издательскими рукописями и корректурами.

Ехал на минимально допустимой скорости, останавливался заправиться, купить газету или сосиску в тесте – и съесть её, опершись на капот. Июньское солнце было тёплым и нежным, газета свежей, бумага гладкой. В Фалуне какой-то сумасшедший лейтенант расстрелял семерых. Известный журналист перечислял причины для вступления Швеции в ЕС. Представляли новую сборную по футболу – компанию аккуратных парней с напомаженными чёлками и серьёзными минами.

Когда Мартин въехал во двор, навстречу ему выбежала дочь.

– Папа, – произнесла она и, запыхавшись, на миг остановилась, – ты можешь отвезти меня и Эммануила в магазин с видео?

– Детка, я же только что приехал…

– Ну пожалуйста!

– Ты же знаешь, что это три мили. – На самом деле полторы.

– Но мне скучно.

– Почитай книгу.

– Я почитала.

– Завтра я тебя отвезу.

На этом она успокоилась и убежала.

За пять дней его отсутствия дом стал напоминать санаторий для выздоравливающих. На окнах в залитых солнцем комнатах развевались белые шторы. Все чувствовали себя обязанными соблюдать тишину. Ингер сняла звенящие ожерелья и этнические накидки, сменив их на простое платье и передник.

В большой кованой кровати лежала, укутанная в одеяла, его жена, бледная и измождённая, в свежевыглаженной хлопковой пижаме. Ингер определила диагноз и назначила лечение: Сесилия «переработала», и ей необходим отдых, чтобы «прийти в себя». Ингер же, закалённая четырёхкратным материнством, в это время позаботится об Элисе. Конечно, ребёнка надо будет кормить, но между кормлениями Сесилия будет соблюдать постельный режим. Максимум – выходить на прогулку в сад. Ракель не должна беспокоить её ни при каких обстоятельствах, Ракель будет хорошей девочкой и не станет докучать маме. Ну и, разумеется, никакой истории идей колониализма.

На веранде установили шезлонг, и когда Сесилия сказала, что чувствует себя Касторпом из «Волшебной горы», Мартин не сразу сообразил, что она шутит. Шутки такого рода её мать не улавливала, так что реплика предназначалась только им двоим.

Мартин так толком и не разобрался, какая роль в этом санатории отводилась ему. Он предпринимал неуклюжие попытки помогать на кухне, но возмущённая тёща выставляла его за дверь и возвращалась к жарке котлет на пятерых и наблюдению за спящим внуком. Мартин уходил навестить Сесилию, но при ней всегда находился её брат. Эммануилу велели следить за тем, чтобы все пожелания Сесилии немедленно удовлетворялись, и к этой обязанности он отнёсся с большой серьёзностью. Она хочет чаю? А как насчёт книги? А насчёт партии в карты?

– Нет, спасибо, я всем довольна, – отвечала она с закрытыми глазами.

– Давай хотя бы в карты сыграем?

Но Сесилия качала головой.

Мартин привёз с собой из города несколько книг и представлял, как она растрогается, узнав о его заботе, но книги так и остались в сумке. Сесилия не читала ничего, кроме газет. Кроссворды решала только наполовину и не могла вспомнить простые слова. Когда на следующий день Мартин повёз самых младших членов семейства в местный видеопрокат, она попросила только солёной лакрицы, а из фильмов «можно что-нибудь типа “Рокки”».

В машине Эммануил предложил поискать вместо Р4 [197]197
  Один из федеральных радиоканалов Швеции.


[Закрыть] другую радиостанцию, а Ракель начала считать пасущихся коров и заставила отца пообещать, что он купит ей комикс, если она досчитает до пятисот.

– Семнадцать, восемнадцать…

– Детка, а ты не хочешь считать про себя?

Когда они вышли из машины, Ракель сообщила:

– У меня получилось всего тридцать две.

– Но за проявленный в полях героизм ты всё равно получишь своего Дональда Дака.

* * *

Раньше Мартину казалось, что энергия Ингер Викнер направлялась преимущественно на бессмысленные хозяйственные действия: по-особому разложить на подносе печенье, убрать из букета увядший цветок. Теперь же все её безостановочные движения обрели стратегию и цель. Она вела себя как старшая медсестра в частном лечебном учреждении начала двадцатого века, причём остальному персоналу (Эммануилу и Ракель) она не могла поручить ничего хоть сколько-нибудь ответственного, более того – остальной персонал тоже требовал присмотра. Эммануил быстро забыл об обязанностях сиделки и вернулся к себе в комнату, окна которой были занавешены одеялами. Из-за закрытой двери доносился приглушённый рок. Посыпание сахаром финских булочек не вызывало у Ракели никакого энтузиазма, и при первой возможности она убегала из кухни. И вдобавок ко всему порвала в кустах ежевики матроску, в которую её переодела Ингер.

– Это же было винтажное платье! – взвыла бабушка при виде дыры. Лицо Ракели сморщилось, и она снова убежала. Мартин найдёт её не скоро – спящей за диваном.

И если Ингер находилась в нескольких местах одновременно, то присутствие в доме Сесилии было вообще незаметным. Наверху скрипели половицы. Вниз опускали поднос с недопитым холодным чаем и яичной скорлупой. Наверх относили вечерние газеты. На веранде обнаруживались кожаные туфли с заломленными задниками. Из спальни доносился её тихий голос, она сидела на кровати рядом с дочерью и держала на коленях книжку. Девочка не шевелилась, словно малейшее движение могло стать поводом для выдворения из комнаты.

Какое-то время казалось, что пребывание за городом никак не помогает его жене почувствовать себя лучше. В городе она хотя бы сохраняла минимум нормальности; теперь же любое занятие казалось ей непосильным. Она уклонялась от всех действий, предполагавших одновременное общение более чем с одним человеком. Кормление длилось вечность, после чего она выглядела усталой и как будто постаревшей. Тридцать минут с Ракелью требовали двух часов некрепкого сна. Лишь изредка выходя в сад, Сесилия передвигалась со стариковской медлительностью. Бо́льшую часть времени она дремала, либо в кресле Касторпа на веранде, либо у себя в комнате. Весь дом жил в ускоренном темпе – на кухне суета, что-то падает, Ракель бегает по траве, Эммануил заводит мопед, – но в прохладной полутёмной комнате Сесилии все движения замедлялись, а звуки становились тише.

Мартин осторожно присел на край кровати. Сесилия всегда была слишком уставшей, чтобы разговаривать, и он просто пересказывал ей все события дня: Ракель проплыла в озере пятьдесят метров после того, как он пообещал ей мороженое, Элис перевернулся на живот, что, по мнению Ингер, случилось «чрезвычайно рано». Он выпил её недопитый чай, доел бутерброд. И дорешал лежавший на тумбочке кроссворд.

– От Густава ничего не слышно? – спросила она как-то. Глаза закрыты, словно ей требовалось приложить усилие даже для того, чтобы сформулировать вопрос.

– Пока нет, но я написал ему всего неделю назад. Пересылка наверняка займёт время…

На самом деле прошло уже две недели, а почта задерживалась не дольше чем на пару дней.

Но Сесилия, удовлетворившись ответом, кивнула.

Однажды вечером, когда в доме ещё не зажгли свет, а небо приобрело насыщенно-синий и невозможный в городе оттенок, Мартин извлёк рукопись своего романа и со значением водрузил её на письменный стол.

За прошедшие годы magnum opus пережил ряд переименований. От Au revoir Antibes [198]198
  Прощай, Антиб (фр.).


[Закрыть] (претенциозно) через «План X» (временно, не вдохновляет) и «Молодые годы» (ничего не говорит) – назад к непонятным и ускользающим «Сонатам ночи». Основная часть была написана в те годы, когда они с Сесилией и Густавом проводили лето в Антибе, время вспыхивало в памяти ярким солнцем, искрящимся морем, песком под ногами и веснушками на плечах Сесилии. Страниц, в общем, хватало, но он понятия не имел, что на этих страницах должно происходить. Он знал, какой эффект должен был произвести конец – конец должен был утяжелить повествование экзистенциально, выявить более мрачную траекторию оставшейся части романа, – но как это воплощать, он не знал.

Привлечь внимание молодостью он больше не может. Многообещающим молодым писателем он считался бы лет восемь-десять назад. Молодостью он может удивить, если в ближайшее время получит Нобелевскую премию или профессорскую должность, что маловероятно, поэтому возраст больше не козырь. Ульф Лундель дебютировал с «Джеком» в двадцать семь. Стиг Ларссон написал «Аутистов» в двадцать четыре. На момент выхода «Аттилы» Класу Эстергрену не исполнилось двадцати, а в двадцать четыре он издал «Джентльменов».

За письменным столом сидел Мартин Берг, тридцати двух лет от роду, и не знал, с чего начать.

* * *

В следующем месяце произошло два неожиданных события.

Первым стало появление на ведущей к дому аллее блестящего чёрного «сааба 900». Машина ехала на приличной скорости, из-под колёс разлеталась щебёнка – за рулём сидела Фредерика. Сесилия выбежала во двор с такой прытью, что потеряла шлёпанец, но со смехом запрыгала дальше на одной ноге, чтобы поскорей обнять Фредерику. Когда церемония приветствия и знакомства со всеми обитателями дома закончилась, Фредерика сообщила, что купила машину и проезжала мимо.

– Откуда ты узнала, что мы здесь? – спросил Мартин.

– Сесилия написала, – ответила Фредерика, как будто удивившись вопросу. Её высокие начёсы сменила короткая аккуратная стрижка с чёлкой, которая то и дело падала на глаза. Ни кожаной куртки, ни серебряных колец, ни полосатых брюк, ни ковбойских сапог – на ней были слаксы и лоферы.

– Может быть, кофе? – прокричала с веранды Ингер.

Пока они перекусывали, Мартин молчал, вертел в руках чашку, сворачивал салфетку. Да, Сесилия выглядела уставшей и изнурённой, но она улыбалась, а её жесты были быстрыми и энергичными. Если у неё едва хватало сил, чтобы прочесть газеты или дойти до озера, то когда она могла написать письмо Фредерике? Эта мысль раздражала его, пока он не понял, что она наверняка сделала это в первую неделю, когда он ещё находился в городе. Сесилии наверняка было одиноко в этой пещере горного короля, и она в отчаянии пыталась установить какой-нибудь контакт с внешним миром.

Обе женщины надолго скрылись в саду, и после прогулки Сесилия сидела гораздо ровнее.

Через несколько дней Мартин вошёл в ванную и увидел, что его обнажённая жена стрижёт волосы перед зеркалом. Он вспомнил, как она делала это одной синей летней ночью много лет назад. В раковине и на полу было полно волос.

– Давай я, – сказал он и взял у неё ножницы. И встав близко, так близко, что чувствовал тепло и запах её тела, он остригал её локоны, оставляя длину до плеч.

Взгляд Сесилии застыл в одной точке.

– Не слишком коротко, – шёпотом произнесла она.

Потом она вернула ножницы на верхнюю полку шкафчика и провела рукой по волосам. Мартин поцеловал её пушистый затылок и смотрел ей вслед, пока она шла по тёмному коридору. Вздохнул и вернулся в комнату для гостей, в которой его поселили.

Когда на следующий вечер он принёс ей почту, она, порозовевшая и с ясными глазами, сидела в кровати, положив под спину подушки, и увлечённо читала какую-то старую книгу, казавшуюся слишком тяжёлой для её тонких бледных рук. Мартин присел на край кровати. Поднос с завтраком, как он заметил, на этот раз был пустым. Кофе выпит, бутерброды с поджаренным хлебом съедены до корки.

– Что ты читаешь?

Сесилия протянула ему том, а он ей письма. Он уже просмотрел адреса отправителей в поисках известия от Густава, но там были лишь Фредерика, научник и фамилии каких-то коллег с кафедры.

Книга, которую она так упоённо читала, оказалась учебником классического греческого языка, изданным в 1935 году в технике французского переплёта. Книги достались семейству Викнер вместе с купленным в семидесятых домом, с тех пор они так и стояли на своих местах, их не читали, но пыль протирали регулярно. Он давно всё просмотрел в надежде найти что-то интересное. Видимо, жена поступила так же, но с другим результатом.

– Греческий? – спросил он. – Ты же не собираешься сейчас заняться греческим?

Но занятая почтой Сесилия его не услышала. У неё на коленях уже лежали несколько развёрнутых машинописных листов.

– Макс Шрайбер перевёл небольшую вещь Вебера, – сообщила она. – Похоже, получилось неплохо. Вот, прочти.

Мартин отбросил книгу так, что она стукнулась об угол кровати. Он всё утро возил туда-сюда по аллее коляску с Элисом. Если повезёт, Элис проспит до обеда. А когда проснётся, его надо будет кормить, переодевать и таскать на руках, а он будет кричать, проверяя на прочность твои барабанные перепонки. Он срыгнёт половину съеденного и начнёт безостановочно ныть, когда его попытаются снова уложить спать. А тем временем Ракель – да, чем, кстати, занимается их дочь? После завтрака он её не видел.

– Нам всем бы очень помогло, если бы ты иногда, между делом, спускалась с небес на землю, – сказал Мартин.

И он оставил её в постели среди всех этих бумаг.

* * *

Второй неожиданностью стал звонок от Пера Андрена, он спрашивал, известно ли Мартину имя некоего Лукаса Белла. В голосе Пера одновременно звучали возбуждение и скепсис.

– Вроде что-то знакомое, – ответил Мартин, хотя никогда раньше этого имени не слышал. Или всё-таки слышал? Может, он имел в виду Квентина Белла? А кто такой Квентин Белл? Племянник Вирджинии Вульф, написавший биографию своей знаменитой тётушки. Мартин купил его книгу у букиниста, чтобы побольше узнать об истории издательства «Хогарт».

– Вот что о нём написали несколько недель назад в «Таймс», – продолжал Пер, – не укладывается ни в какие рамки. Но в хорошем смысле. Сравнивают с Керуаком. С Керуаком же всегда сравнивают, да? И Рембо. В общем, как бы там ни было, к нам обратился его агент… довольно унылый тип, хотя мог бы быть пободрее, потому что дела у этого парня явно идут в гору… короче, этот тип, как там его, мистер Голдман… – Незаметно появившаяся в комнате Ракель не мигая смотрела на Мартина. Мартин прикрыл ладонью трубку и спросил:

– Что там у тебя?

– Можно мне посмотреть фильм с дядей Эммануилом?

– Какой фильм?

– Про робота, который прилетел из будущего и стал добрым, хотя раньше был злым, и там ещё есть…

– Спроси у мамы.

– Но она спит.

– Детка, я сейчас разговариваю с Пелле…

– Ну пожалуйста.

– О’кей, хорошо, – вздохнул Мартин и вернулся к Перу.

– …никаких оферт и торгов, насколько я понял, и вопрос только в сроках. Всё дело в том, что этот парень по какой-то причине хочет, чтобы его книгу опубликовали мы. Он считает, что крупные издательства, это цитата, «в одной связке с капитализмом и способствуют тому, что искусство становится продажным».

– Это похоже на Густава.

– Если мы хотим, книга наша.

– А разве мы не в одной связке с капитализмом?

– О боже, да я об этой связке просто мечтаю. А вот капитализм, похоже, о нас и знать не хочет.

– Что конкретно написали в этой статье?

На другом конце провода зашелестели страницы.

– Так… бла-бла-бла… вот a clear and я relentless voice [199]199
  Чистый и беспристрастный голос (англ.).


[Закрыть]. Сравнивают с Сэлинджером. Black humor and a nihilistic gaze upon society [200]200
  Чёрный юмор и нигилистический взгляд на социум (англ.).


[Закрыть].

– Только что ведь был Керуак? То есть сравнивают и с Керуаком, и с Сэлинджером?

– И с Рембо.

– Похоже на эссе гимназиста. Что думаешь?

Пер сказал, что прочёл только статью в литературном приложении к «Таймс», но книгу должны прислать по почте.

– В общем, что мы имеем: печального агента в Англии, одну – одну – претенциозную рецензию и никаких конкурентов. Похоже на выигрышную концепцию.

– Ну ты можешь хотя бы прочитать.

– Конечно. Только чтение и сможет привести меня в чувство после проигрыша в шахматы собственной дочери.

– Но, Мартин, решать нам надо быстро.

– Он с кем-то ещё договорился? Или мы первые? – Пер красноречиво молчал. Мартин снова вздохнул, на этот раз тяжелее. – Это как прийти в клуб, а там никого, кроме бармена и кислого диджея.

– В любом случае прочти книгу.

– У нас остались хоть какие-то деньги? Мне казалось, мы банкроты.

– Прочти книгу. Я пришлю. А потом поговорим.

* * *

Ларс Викнер появился в загородном доме только в августе.

Заехал во двор, посигналил, чтобы Эммануил передвинул мопед, хотя места для парковки хватало. За три минуты успел осмотреть Элиса и объявить, что у ребёнка такой же нос, как у него, расположиться на веранде, послать за бутылкой коньяка, зажечь испанскую сигариллу, поинтересоваться у Мартина, почему он не издаёт беллетризованные биографии и прокричать неизвестно кому, что у него в машине два кило свежей скумбрии.

– Где Сесилия? – спросил он. И так громко, что все вздрогнули, закричал:

– Сесилия!

Ответа не последовало.

– Она наверняка не в доме, – сказал Мартин. И снова сел, потому что уйти было бы невежливо.

Удовлетворившись объяснением, Ларс вытянул ноги и положил сигариллу в пепельницу. Одет он был в белое с ног до головы. Рубашка и брюки, видимо, представляли собой некий праздничный наряд индуса. На шее сверкала золотая цепочка. Мартин задумался, насколько подробно тесть осведомлён о проходящих в доме оздоровительных мероприятиях (представить, что супруги Викнер наедине обсуждают серьёзные темы, почему-то было трудно; казалось, что они, как куклы-марионетки, живут только на сцене, а всё остальное время хранятся в ящике), и внезапно понял, что доктор Викнер уже какое-то время рассказывает ему о «беллетризованных биографиях». Услышав, что именно такую биографию Леонардо да Винчи его тесть только что закончил, Мартин встревожился.

– Я сразу понял, что она как раз для издательства Мартина. – Так, реплика брошена, и время на то, чтобы натренировать выражение лица «сожалею, но», у Мартина есть. Он поведал тестю о положении дел, сказал, что, возможно, их фирма вообще ничего больше не сможет издать, а Ларс, слушая, милостиво кивал.

– Разумеется. Разумеется. Я всё понимаю. Но в любом случае, взгляни… Эммануил? Эммануил! Принеси из багажника зелёную сумку.

То, что одержимость доктора Викнера бабочками и провал затеи с импортом ковров выльются в колоссальный литературный проект, даже не удивляло. Будучи, судя по всему, действительно хорошим хирургом, он почему-то не мог навсегда посвятить себя медицине. И периодически уходил с работы, влекомый какой-нибудь светлой, но безнадёжной идеей. На сей раз это была рукопись – почти шестьсот страниц в трёх папках из искусственной кожи, – созданная с прицелом на издательство зятя. Мартин удалился в библиотеку. Лучше отделаться от этого сразу.

Первые страницы описывали обстановку в Анчиано пятнадцатого века. Сер Пьеро появился на пятой странице, после бескрайних оливковых рощ, мирно пасущихся коз и каменных домов, залитых солнцем, чей «сильный, ясный и всепроникающий» свет должен был символизировать главного героя. Сам Леонардо всплывал – Мартин пролистал вперёд – на странице сорок два в виде младенца. Мартин открыл папку наугад примерно в середине.

«О-о, – изрекла Изабелла д’Эсте хорошо модулированным голосом с примесью печали. – Я не могу поверить, что человечеству уготована такая судьба. Это было бы ужасно. Нужно найти что-то ещё!»

«Только при встрече с Богом убогое существование человека обретает какой-то смысл», – прогремел кардинал и погладил длинную ухоженную бороду рукой, украшенной кольцами с драгоценными камнями, и посмотрел на даму подёрнутым поволокой, но несколько критическим взглядом.

За час, проведённый с рукописью о Леонардо, у Мартина практически угасло желание побывать в Италии. Глаз застревал в громоздких придаточных, все герои разговаривали как Айвенго, Леонардо был удивительно галантным, изобретательным, проницательным, праведным, гениальным плюс ещё множество эпитетов, которые складировались в штабеля, теряя всякий смысл. И, похоже, он вовсе не был гомосексуалом; его дружеские отношения с учениками описывались как исключительно платонические. Мартин даже пробежал глазами несколько глав в поисках обратного, что могло бы хоть как-то оживить «шедевр». На страницах не было ни одной орфографической или пунктуационной ошибки. И никаких карандашных пометок.

Всё это одновременно раздражало и огорчало.

Мартин стоял у окна и думал, как лучше сообщить об отказе доктору Викнеру, когда в дверях появилась Сесилия. В ней что-то изменилось. Он не сразу понял что. Вместо пижамы она была одета в тренировочную форму.

– Тут для тебя почта, – она протянула ему пакет. – Это, наверное, книга, о которой говорил Пер.

Так он и думал: дешёвая бумага, плохая обложка. На обороте портрет длинноволосого юноши, покрытые татуировками руки сложены крест-накрест, прищуренный взгляд и выражение лица как бы говорят потенциальному читателю: забей на книгу, пойдём лучше ко мне домой.

– Что это? – спросила Сесилия.

– То, что, как считает Пер, мы должны издать, хотя я, честно говоря, не понимаю, как нам…

– Нет, я имею в виду папки.

– А-а, это твой отец пытается пристроить свой чрезвычайно многоречивый роман о Леонардо да Винчи…

В тексте под фото Лукаса Белла было минимум два восклицательных знака, а также слова «секс», «наркотики», «рок-н-ролл»; книгу, видимо, сочинил какой-то обдолбанный семнадцатилетний.

– Только не говори, что он написал это сам.

– Mais oui, ma chère [201]201
  Да, моя дорогая (фр.).


[Закрыть]. Он лишит тебя наследства, если я откажу?

– Я перестану тебя уважать, если ты не откажешь. – Она наклонилась и поцеловала его в щёку, быстро и легко. Через мгновение он уже слышал, как на улице шуршит под её ногами гравий. Мартин открыл «Одно лето в аду», сосредоточился, взял красную ручку, готовый дать волю чувствам, которые сдерживал, читая о Леонардо. Серая, грубая бумага, плохо подобранный шрифт. Его раздражало уже то, что юнец на обложке позировал как рок-музыкант.

Но он прочёл одну главу, и на полях не появилось ни одной возмущённой пометки. Он прервался, чтобы налить кофе и сходить за словарём. Прогнал Ракель, которая пришла позвать его ужинать. Ещё через час зажёг лампу, вспыхнул яркий свет, и только тогда Мартин понял, что в комнате уже темно.

Когда он дочитал, часы показывали начало одиннадцатого. Мартин осмотрелся, нашёл телефон и прижал трубку плечом к уху. Ему казалось, что после набора очередной цифры проходит вечность, прежде чем диск вновь возвращается в изначальное положение.