Текст книги "Здесь и сейчас"

– Нет, Таня, почему ты не научишься широко мыслить? – Он произнес это с огорчением. – В языке понимать – это самое главное. А ты понимаешь. Тебе просто практика нужна, чтобы заговорить. Слушай, у Вейлы есть приятельница, а у той другая приятельница, так она русская. По их словам, она довольно порядочная, работает переводчицей на верфи. Хочешь, Вейла договорится, чтобы она с тобой позанималась? Думаю, что это не будет стоить дорого.

С одной стороны, идея была нелепая, а с другой…

– Знаешь, а хочу. Если Вейле не будет очень сложно.

– Вот и молодец. На верфи, я слышал, работает много русскоязычных немцев. Может быть, ты сможешь устроиться туда на работу.

– Ты увольняешь меня? – Я не хотела верить услышанному. – Я больше не устраиваю тебя как специалист?

Гюнтер протянул через стол руку и накрыл ладонью мои трясущиеся пальцы.

– Руки холодные, – сообщил он. – Я не хотел говорить, но времена сейчас слишком тяжелые для книжного магазина. Сама знаешь, кризис. Я еле свожу концы с концами, а мои дети не интересуются магазином. Русские хорошо платят.

– Но ты же их не любишь, называешь мафией.

– Да, мафия. Русские и американцы, от них весь вред. Американцы инициировали кризис, за который все мы должны расплачиваться. Русские сидят на нефти и газе. Но мафия всегда хорошо платит. Да и какая разница тебе, ты же не разделяешь мою точку зрения? Ладно, не волнуйся, все образуется. Мы еще побарахтаемся. А языком ты все же займись, советую.

Выходные мы с Оливером провели плодотворно.

Должна признать, что после исчезновения ночных видений мой дом подзарос грязью, поэтому на выходные была назначена генеральная уборка.

Из дома мы, влекомые уборочным азартом, переместились на улицу. Я готовила к зиме розы, Оливер сгребал опавшую листву.

Орудуя секатором, я выстраивала в голове башни – одна другой кренделявистей и витиеватее – и архитектура эта была призвана сообщить доктору Амелунгу о моих открывшихся способностях. Странное дело, но я абсолютно не думала о том, как примусь рассказывать об этом профессору Шульцу. Как-нибудь. В мыслительном запале я чуть было не срезала под корень все растения, но была остановлена бдительным сыном:

– Мам, что-то ты сильно срезаешь, – отрезвил меня Оли, – или решила избавиться от роз?

Пришлось признаться, что я и вправду погорячилась.

Сидя на корточках над изуродованными кустиками и размышляя, как быть – обкромсать оставшиеся для симметрии или же пожалеть, – я не заметила, когда у дома остановилась полицейская машина. Слышала, как кто-то подъехал, как хлопнула дверца, но очнулась, только услыхав откуда-то сверху знакомый голос.

– Хм, на мой взгляд, можно было бы оставить побольше, – с сомнением произнес Клаус Амелунг. – Здравствуйте, фрау Таня, привет, Оливер.

– Здравствуйте, герр Амелунг! Я ей то же самое сказал, – приветливо отозвался мой сын, маленький предатель.

Перед моим носом переминались с пятки на носок чудесные замшевые ботинки.

Я, как под дулом пистолета, медленно подняла голову. Доктор Амелунг, засунув руки глубоко в карманы куртки, вальяжно покачивался и широко улыбался. Нет, почему я так странно на него реагирую, при чем здесь дуло?

Я попыталась подняться, но ноги затекли от долгого сидения, и их пронзило тысячей мелких, колких мурашек. От острого ощущения я только шлепнулась обратно в розы, не забыв перед этим крепко ухватиться двумя руками за ногу доктора. Докторское колено оказалось на ощупь твердым и бугристым, по-живому теплым. Еще чуть-чуть, и мой захват можно было бы назвать лучшей подсечкой сезона – тело доктора потеряло равновесие и угрожающе нависло над колючими кустами. Но на то он и Амелунг – краса и гордость района! – чтобы устоять. Он с усилием выпрямился и даже выдернул наверх меня. Мы оказались друг напротив друга: я красная как рак от несанкционированного доступа к докторскому телу, он – свежий, невозмутимый и прекрасный.

Доктор смотрел на меня в ожидании. Я глядела, распахнув глаза, силясь сообразить, что именно должна предпринять.

Неизвестно, сколько бы мы так стояли, но на помощь пришел Оли. Он бесцеремонно ткнул меня локтем в бок и громко прошептал:

– Мама, нужно поздороваться и извиниться, ты чуть не уронила папу Агнет.

Поздороваться внятно мне не удалось, потому что пресловутый папа Агнет от этого заявления громко захохотал, как какой-нибудь Расти Мюллер. Его рот расползся по лицу, щеки подперли нижние веки, а глаза убежали куда-то на лоб. И невооруженным взглядом было видно, что у Амелунга прекрасный стоматолог. Кстати, своему сыну я не разрешаю так вызывающе хохотать в лицо собеседнику.

Смеяться он прекратил так же внезапно, как и начал.

– Фрау Таня, – индифферентно обратился ко мне доктор, – сожалею, но наша совместная поездка переносится на неопределенный срок. Меня срочно вызывают на работу, в Бремен.

Я расстроилась. И даже не от того, что придется добираться в понедельник на перекладных, – в этот момент я и не думала про понедельник, – а просто так.

– Но вы не волнуйтесь, вас утром отвезет Курт.

Собственно, на этом наша беседа была исчерпана. Я, разумеется, забыла выступить с заранее отрепетированной речью, а он банально попрощался, сел в полицейскую машину и был таков.

Тщательно продуманной речью пришлось поражать Курта Амелунга – не пропадать же добру!

Курт, нелепо смотрящийся за рулем отцовского джипа, выслушал меня крайне внимательно. И не стал пугать, предостерегать и воспитывать, как, вероятно, поспешил бы сделать его отец.

– Фрау Таня, то, что с вами происходит, действительно неординарно. Но не пытайтесь искать в этом знаков свыше и какого-то фатума. Мозг человека содержит в себе огромное количество информации, а пользуемся мы только очень малой частью. Если вам удалось заглянуть чуть глубже, чем принято в обычной жизни, радуйтесь и постарайтесь извлечь из этого максимум пользы. В конце концов, русский язык, как я слышал, очень сложен в изучении, и считайте, что вам просто повезло выучить его минимальными силами.

Примерно так же отреагировал на известие и профессор Шульц. Он ничего страшного в происходящем в моей голове тоже не усматривал. В самом деле, я ведь не теряю, а нахожу. Профессор порекомендовал мне позаниматься русским языком с преподавателем и использовать полученные навыки во благо.

Я, как сложилось, начала с того, что выложила на стол диктофон, и мы вернулись к изучению событий Вериной жизни.

В семьдесят шестом Марина Львовна получила от одной из заморских тетушек официальное приглашение в Канаду. Оно пришло в толстом конверте, все утыканное множеством почтовых штемпелей и обклеенное множеством одинаковых марок с портретом какой-то королевы.

В семье началось очередное светопреставление. В далекую и загадочную Канаду Марине хотелось ужасно, и было даже наплевать, что именно скажут об этом на фабрике и в партийной организации. Хотелось очутиться за рубежом, и не в какой-то там Болгарии по турпутевке, а в самой-самой настоящей загранице, в капстране. Хотелось самой походить по капиталистическим магазинам, погулять по капиталистическим улицам, подышать капиталистическим воздухом. Кира отозвалась о Маринином настроении точно, хоть и недипломатично: «Ты, Марина, похожа на молодую лошадь, готовую порвать удила и удариться в бега». Вечный пофигист Николай – странное дело! – в этот раз повел себя более осмотрительно, чем жена, и всячески отговаривал от поездки. А как отговоришь, когда Марина уже рисовала в собственном воображении радужные картины: вот она выбирает домашним подарки в магазине, вот фотографирует местные достопримечательности, чтобы показать их потом детям, вот она… Но тут начинали зудеть над ухом Кира и Николай. И только дети поддерживали в ней решимость и уверенность.

Марина, обуреваемая страстным желанием ехать, одновременно боялась, мучилась сомнениями и сама себе противоречила. Чтобы развеять сомнения, договорилась о встрече с евреем-диссидентом, которого нашла ей через бывших учеников Кира.

Старый, неопрятный и одышливый еврей встретился с ней где-то в новостройках Купчино, в необжитой квартире, больше похожей на явку, чем на человеческое жилье. Никаких иллюзий насчет канадского вояжа он не питал.

– Марина, я бы на твоем месте десять раз подумал, – охладил он Маринин пыл.

– Но я ведь не собираюсь там оставаться, я только посмотреть, как люди живут!

– А вот это совершенно необязательно, видеть, как нормальные люди живут. Знаешь поговорку: любопытной Варваре на базаре нос оторвали?

– Но я узнавала, сейчас некоторые ездят по гостевым предложениям в капстраны, сейчас выпускают, – уговаривала Марина, как будто от слов этого человека решительно что-то зависело в ее судьбе.

– Ездят те, кому терять нечего. Такие поездки у нас не приветствуются, а тем более в США и Канаду. До конца жизни будешь с клеймом ходить. Ты сама говоришь, что твои дети через пару лет школу закончат. В институты, наверно, захотят поступать… А ты уверена, что их захотят туда принять после твоей поездки? Сын у тебя спортом занимается, в сборную метит. А кто его возьмет в сборную? Кто за него поручится, зная, что у парня родственники за границей? Его на соревнования вывезешь, а он соскочит и политического убежища попросит, а?

– Но в сборную же за спортивные заслуги берут!

– Это где-то в другом месте, может быть, и берут за спортивные заслуги, а у нас берут за благонадежность. Ты сама говоришь, что у вас на фабрике есть возможность на Ближний Восток поехать по контракту, производство налаживать. Вот и поезжай туда с мужем, раз так хочется мир посмотреть. Заодно денег заработаете, а в Канаде этой только тратить будешь. Надеюсь, ты на фабрике не кричишь, что у тебя родственники за границей имеются?

– Нет, что вы!

– Вот и правильно. Тем более что, по большому счету, у тебя и родственников-то никаких там нет. Тетки, к твоему сведению, юридически родней не считаются, так что никому не говори и живи спокойно. А если не хочешь спокойно, то поезжай… Хм, член партии!

– Будь она неладна!

Так Марина Львовна впервые в жизни нелицеприятно отозвалась о КПСС.

И Марина сдалась. Спрятала приглашение подальше – в белье, под пододеяльники, и распрощалась с мыслью о Канаде. Тетушка Нина причины такого Марининого решения понять не могла, подумала, что слишком дорого для Марины, и предложила оплатить билет на самолет, но Марина и тут отказалась. А настоящей причины объяснить не могла, стыдилась. Тетя Нина обиделась и даже не прислала Марине поздравления к Рождеству. Марина же словно еще больше замкнулась в себе, отстранилась от домашних. Записалась на лекции в Эрмитаж, домой приходила позже обычного, чаще подолгу гуляла с собакой Лаской и безо всякой причины угощала собаку колбасой. Откуда-то приносила странные книги – полуслепые экземпляры машинописного текста, переплетенные в коленкор, – и читала, отгородившись ото всех очками. Верка подглядывала в названия, но названия и авторы ничего не говорили ей, девочке очень начитанной. «Собачье сердце», «Повесть непогашенной луны», «Доктор Живаго». Булгаков, Пильняк, Пастернак.

– Скажите, Таня, – обратился ко мне профессор Шульц после сеанса, – как вы сами оцениваете плодотворность наших сеансов?

Странное дело, этого вопроса он мне прежде не задавал. Я насторожилась. Означает ли он, что наше совместное творчество подошло к концу? Или профессор преследует другие, неведомые мне научные цели?

– Так как сны перестали меня мучить уже достаточно давно, вас, должно быть, интересует, что полезного я нахожу для себя в теперешней работе? – Я задумалась. – При нашей первой встрече вы сказали, что изучение прошлых жизней помогает нам лучше понять собственные настоящие проблемы. Так вот, теперь мне кажется, что я стала лучше понимать своего сына и свое отношение к материнству. Возможно, в прошлой жизни мне не хватало родительской любви, и я инстинктивно постаралась сделать все, чтобы у Оливера не было такого ощущения. Поверьте, я не виню Марину, ее жизнь не была легкой. Она сама была обделена любовью, в том числе материнской, она просто не научилась любить по-настоящему, делала это так, как умела. Я наблюдаю за их жизнью будто с двух разных позиций: как Вера и как Марина. Я чувствую Веру и понимаю Марину. Там, во время сеансов, в той жизни я – Вера, которая сердится на мать, не понимает сути происходящего, хочет внимания и нежности. А здесь, когда прослушиваю диктофонную запись, я на стороне Марины, которая отвечает за свою семью. И теперь я все чаще задумываюсь над тем, не переусердствовала ли я в собственной любви к ребенку? Ведь в моей настоящей жизни отсутствуют другие чувства, кроме любви к сыну. Где грань между разумной и неразумной опекой? Наступит время, когда он вырастет и уйдет, а с чем останусь я? Мне бы ужасно не хотелось на старости лет бросаться обвинениями вроде «Я тебе всю жизнь отдала, а ты даже не ценишь». Это неправильно, как вы находите?

Профессор Шульц выслушал меня с видимым интересом и удовлетворением.

– Вы умная женщина, Таня, – спокойно заметил он, оставив без внимания мой вопрос. – Я очень рад, что вы думаете о своей жизни в контексте связи с прошлым. Так и продолжайте.

Маленькие детки – маленькие бедки, а большие дети…

Марина не могла точно назвать тот день, когда ее дети выросли. Они каждый день были рядом – смеялись и плакали, дрались и мирились, сдирали в кровь коленки, читали, рисовали, шкодили. И вдруг в один прекрасный день они закончили школу.

Марина, сидящая вместе с постаревшей Кирой среди растроганных родителей, сквозь пелену, застилающую глаза, смотрела на нестройное двурядье внезапно оперившихся выпускников и, словно затрепанную книгу, пролистывала в голове яркие моменты прошлого. По всей вероятности, свою книгу листала и Кира – слезы из глаз лились ручьем, она не успевала промакивать их батистовым платком с ручной вышивкой на уголке.

Сколько в Кириной учительской жизни было школьных выпускных, она всю общеобразовательную кухню наизусть знала, все подводные камни видела. Но только не в этот раз. В этот раз она лишь утирала слезы и чувствовала, что ее последние птенчики подросли, того и гляди выпорхнут из гнезда. Верушка и Надюшка в крахмальных белых фартуках, с белыми бантами, молоденькие и хорошенькие Кире напоминали пирожные «безе» из магазина «Север». Кира с утра даже выступила парламентарием, пошла на поклон к Марине, чтобы та разрешила девчонкам реснички подкрасить. Любомир с мягкой, пробивающейся порослью на лице, с подобием усиков под носом казался Кире прямо-таки былинным богатырем Добрыней Никитичем. И именно ему, что на взгляд Марины с Кирой было очевидным и закономерным, досталась честь нести на плечах пугливую первоклассницу, прилежно размахивающую над головой блестящим медным звонком с атласным бантом.

Дети прибежали домой – как всегда, шумной гурьбой, – с завидным аппетитом поели, переоделись в нарядное – девочкам сшили у хорошей портнихи платья из американского шелка, Любомиру еще зимой купили в Белоруссии темный немецкий костюм на сданного в потребсоюз поросенка – и снова убежали, отмечать последний звонок под бдительным оком родительского комитета.

Марина с Кирой на кухне порезали на кусочки кремовую «Сказку», заварили чайку и тоже принялись отмечать. Но их праздник был не так весел. Впереди предстояло нелегкое лето, когда всех троих отпрысков нужно было определить на дальнейшую учебу.

К Марининому удивлению, наиболее удачно в плане высшего образования складывалось у Любомира. Мальчик делал успехи в спорте, показывал очень хорошие результаты, и тренер гарантировал зачисление в вуз – только знай тренируйся, не отвлекайся на всякую ерунду вроде экзаменов: и так не в интернате живет, а дома, столько времени теряет на дорогу до спортивной базы. Школу Любомир закончил каким-то чудом, в десятом классе на уроках практически не показывался, занимался через пень-колоду, в метро учебники читал. Тем не менее институт Лесгафта был у Любашика в кармане.

Верушку с Надюшкой Марининой волей решено было пустить по родительским стопам, в текстильный институт. Все равно ведь малявки еще, хоть и лифчики напялили, не доросли, чтобы самим себе судьбу выбирать. Девчонки, они такие: разреши им выбирать, так в артистки подадутся или, того хлеще, жуликов ловить. Девочки, конечно, неглупые, без троек в аттестате, но для верности Марина связи старые возобновила, мосты навела, Николая привлекла. Все должно быть в порядке. Институт закончат, Марина с Николаем снова подсуетятся, чтобы с трудоустройством ошибки не вышло, чтобы не отправили в Среднюю Азию легкую промышленность поднимать. Упаси господи!

И вот, Вера с Надей ехали подавать документы в текстильный институт.

С утра девочки, знамо дело, поругались. Досталось и ни в чем не повинному Любомиру, задержавшемуся дома и попавшему под горячую Надькину руку.

– Чего ты тут толпишься? В ванную не попасть, в прихожей не развернуться! Унитаз опять весь в каплях, – бушевала Надежда, не в настроении по причине плохо завившихся волос. – Валил бы уже, тебя там твой самокат заждался.

– Велосипед, – спокойно поправил брат.

– Какая разница! – Надька отпихнула ногой стоявшую на проходе спортивную сумку. – Вон, желтую майку лидера не забудь. Таскаешь всякую дрянь, вся квартира по́том провоняла.

– Так я педали кручу, чтобы ты знала. И потею. А где мне стирать? На базе стирать негде.

– Ох, а то ты стираешь! Кирка за тебя горбатится, «чтобы Любашик чистенький ходил», – противно передразнила Надя.

– Не называй Киру Киркой, – вступилась Вера.

– А ты меня не учи!..

И после перепалки в метро ехали молча, не разговаривали.

– Следующая станция «Технологический институт», – объявил бездушный механический голос.

Верушка пошла на примирение первой:

– Вставай, Надя, нам пересаживаться.

Но Надежда демонстративно сидела, уставившись на схему метрополитена, висевшую напротив. Уже въехали на станцию, а упрямая Надька так и не пошевелилась. Вера стояла над ней в растерянности.

– Надь, брось упрямиться, мы сейчас проедем, и придется возвращаться.

Услышала в ответ равнодушное:

– Тебе надо, ты и иди.

– А ты? Ты как же? Документы ведь подать…

– А я никуда подавать не собираюсь, – огорошила сестру Надежда. – Нужна мне эта «тряпка»!..

Пренебрежительной «тряпкой» дразнили в народе текстильный институт.

От неожиданности Вера даже села обратно на коричневый дерматиновый диван, забыв о том, что нужно бы выйти. Рот ее недоверчиво раскрылся, а глаза испуганно увеличились.

– Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Пушкинская», – зазвучало над ухом, но Вере уже было не до того.

– Надя, ты шутишь? – осторожно спросила, с тайной надеждой. – Мы же должны сегодня подать документы, мама спросит…

– Вот пойди и подай, раз ты такая мамочкина девочка. Своих мозгов нету. Ты что, хочешь там учиться? В этой богадельне для старых дев?

– А куда ты хочешь? – Вере все еще не верилось, казалось, что это очередная Надькина жесткая шутка.

– А я никуда не буду подавать. Я на работу устроилась, в ювелирные мастерские. Годик поработаю, а на будущий год поступлю сразу в «Муху».

– Как?.. Зачем в мастерские?.. А мама?.. А как же я?.. – Вера пыталась прийти в себя и осмыслить услышанное.

То, что Надька рисует и даже крутит из медной проволочки разные колечки, ни для кого не было секретом. В Надюшкиных тетрадках все поля и обложки были исчириканы серьгами, брошками и прочей мишурой. На это смотрели дома сквозь пальцы, никакой реальной опасности не замечая. Подумаешь, девочка увлекается изображением украшений! Никто даже предположить не мог, что коварная и непослушная Надька именно в этом видит свою судьбу.

– Ты? Ты как хочешь. А я не потерплю, чтобы мою судьбу кто-то решал. Даже мама. Мама поорет и перебесится, а мне дальше жить. Кстати, папа меня поймет и Кириетта тоже. – Надежда хорохорилась перед сестрой, но в глубине души страшно боялась сделать этот первый, по-настоящему самостоятельный шаг. Одно дело говорить, а совсем другое вечером признаться во всем родителям. А тут еще эта приставучая Верка! – Слушай, оставь ты меня в покое, иди себе и подавай в «тряпку», будешь миллионы метров клеенки на гора́ выдавать. На радость маме. И не строй такие глаза, со мной ничего не случится. Я погуляю до вечера и домой приеду. Иди уже, а?

И Вера вышла на ближайшей станции. Долго стояла, прислонившись к мраморной колонне, пытаясь переварить услышанное. Стояла до тех пор, пока не подошла дежурная по станции, не спросила, все ли у девушки в порядке. Села в первый проезжающий состав, забилась в самый уголок и долго каталась, без четких мыслей и планов, вслушиваясь в стук колес, всматриваясь в темноту за окном.

Вечером вся семья была поставлена в известность, что Надежда – подающий надежды художник и ювелир. По ее словам, именно так отозвался Семен Борисович, папа одноклассницы Людки Манеевой, и какой-то Наумчик, который и позвал Надьку на работу.

То-то Вера удивлялась: что общего у Надьки с Людой Манеевой, что сестра каждый день к Людке домой таскается?

Странное дело, но Марина Львовна отчего-то не метала громы и молнии, тихо съежилась на стуле, в оцепенении молчала.

– Надюша, какой такой Наумчик? – всплескивала руками Кира. – Да они все прохиндеи и аферисты! Ехали бы в свой Израиль! Семен Борисович этот, я знаю, на дому подпольно работает, кольца-серьги делает, золото переплавляет. Это ж уголовщина чистой воды…

– Надя, как называется организация, в которую ты устроилась? Ты уверена, что действительно сможешь этим заниматься? Лучше поступи сначала, научись, а потом работать начнешь, – по-деловому подошел к новости Николай.

Надька сбегала в комнату, принесла перевязанную тесемками старую Верину нотную папку, из которой веером вылетели на стол изрисованные листки. На каждом выполненная в карандаше картинка, изображавшая фигурки людей, птиц, зверей. Все четко прописанные, точно выверенные. Взрослые с недоумением вертели листки в руках, переглядывались.

– Вот, – констатировала довольная Надежда, – это эскизы ювелирных изделий в стиле Фаберже. Наум сказал, что по ним хоть завтра можно работать. Сказал, что я материал чувствую и фактуру. А на работу я пошла на «Русские самоцветы», все официально. Там есть экспериментальная мастерская, в ней Наум Давидович начальник.

Марина Львовна отложила в сторону листок, подняла голову, посмотрела на Веру, которая выпала из поля зрения на фоне последних событий.

– А ты? – И непонятно, чего было больше в ее голосе, угрозы либо надежды.

Вера внутренне сжалась, до боли, до того, что свело под ложечкой.

– Я подала документы в ветеринарный институт, – ответила тихо, но твердо. Была – не была. – Я хочу быть ветеринарным врачом.

– Так я и знала, – пригвоздила мама. – Чем еще могла закончиться эта вечная возня с подзаборными кошками и шелудивыми псами? Мало ты их в дом таскала! Это все ты, Коля, ей потакал: девочка просто добрая. То у нас безумная подбитая ворона два месяца гадила, то…

– Ох, умру: Верка Айболит! – простонала из угла Надежда, обрадованная, что теперь от нее наверняка отстанут.

– Бьешься как рыба об лед. Все впустую. – Марина произнесла это как-то непривычно покорно, нестерпимо горько.

– Мариночка, ты только сиди, не вставай! – встрепенулась, охнув, Кира. – Ты сиди, дыши глубоко, я тебе сейчас капель Зеленина накапаю, водички принесу…

– А что? – Голос Марины тоже был негромким и спокойным, как из гроба. – Это хорошее дело – коровам хвосты крутить. Не нужно мне капель, Кира, спасибо. Ты лучше себе накапай. У меня все отлично, мне вчера предложили в Африку поехать на три года. Я, наверно, соглашусь. Поедем, Коля, а?

И полностью испортила впечатление, неприлично хлюпнув на последней фразе.

Так получилось, что с легкой подачи Гюнтера я обрела новую очень милую знакомую, почти приятельницу. Мою преподавательницу русского языка Наташу. Наташа в свои тридцать пять была одинокой, жила одна и тосковала в Германии. Поэтому мы часто вечерами выбирались с ней посидеть в каком-нибудь недорогом ресторанчике или заходили к Питеру. Наташа была легкой в общении, в ее обществе я чувствовала себя необыкновенно комфортно. Даже если бы она не занималась со мной языком, я и тогда с удовольствием проводила бы с ней время. Не очень много, не в ущерб сыну.

Сначала мы разговаривали только по-немецки, потом как-то незаметно перешли на русский. То есть перешла Наташа, а я так и отвечала ей на родном. Но постепенно Наташе удалось меня разговорить, заставить произносить вслух русские слова. Мне казалось, что у меня сломается язык, было так тяжело. Но мы только смеялись, не сдавались и верили, что у меня все получится. У себя в магазине я нашла запылившуюся детскую книжку про русского Пиноккио, который почему-то назывался у них Буратино, и прилежно осваивала ее перед сном.

Мне очень хотелось познакомить Наташу с Клаусом Амелунгом, но нам не везло – мы так его ни разу и не встретили. А спрашивать о нем у Питера мне было неловко. Зато Наташа познакомилась с Оливером, и сын взял с нее обещание тоже заниматься с ним языком. Она очень понравилась Оли, и маленький негодник во всеуслышание заявил, что просто счастлив, что наконец-то у мамы завелась настоящая подруга и мальчик может свободнее располагать личным временем. Я в этот момент с легкой грустью осознала, что день, когда мне предложат в день рождения сына пойти куда-нибудь из дома погулять, не за горами. Тем не менее пока Оли регулярно напрашивался на прогулки в нашей женской компании.

После работы я частенько наведывалась в супермаркет «АЛДИ», что рядом с портом. Вообще-то я не люблю «АЛДИ», но именно здесь, в портовом квартале, можно было с большой долей вероятности встретить русских моряков. Встретить, чтобы послушать чужие разговоры, почему-то они обычно приходили в магазин компанией. Я ходила по торговому залу, наполняла тележку малонужными пакетами и коробками и банально подслушивала. Стыдила себя за это, но снова шла. Наученная горьким опытом, я больше не лезла с советами и помощью, только слушала.

Непонятные мне, неизвестные прежде русские оказались обычными людьми, осаждаемые понятными мне проблемами: купить с хорошей скидкой подарки на Рождество, подработать сверхурочно, чтобы с семьей поехать в Египет, получить повышение в должности, купить таксофонную карту, чтобы чаще звонить в Россию.

А дома вечерами я упражнялась в языке самостоятельно. Когда Оливер ложился спать и меня никто не мог слышать, я ходила по дому и на ломаном русском комментировала собственные действия. «Я открываю холодильник, чтобы достать яблоко». «Я беру нитку, иголку, беру пуговицу и сейчас буду пришивать ее к куртке сына».

Зачем я с таким упорством тренировалась в этом языке? Могла только недоуменно пожать плечами. Но мне нравилось. Казалось, что с освоением чужого языка пришла в мою жизнь некая новизна. Словно наконец-то переменился ветер и подул мой любимый, с моря, пропахший йодом, свежий и пряный. И хотя ничего глобально не сдвинулось с места, Эрика наметанным глазом тут же заметила перемену и принялась ежедневно выпытывать: кто тот Тиль Швайгер, что сумел растопить мое холодное сердце.

Марина Львовна сдержала слово – они с Николаем готовились к отъезду в Африку. Алжир или Египет, обещали сказать в последний момент. Николай грядущие перемены воспринимал безо всякого энтузиазма, ехать не хотел: в Африке не было привычной охоты и рыбалки, не было годами спитой и спетой компании, не было даже гаража, где всегда можно укрыться от семейных проблем. А пока вместе с женой он покорно ходил на заседания каких-то комиссий в райком, заполнял анкеты, собирал справки.

Надежда сдержала слово, выйдя на работу на «Русские самоцветы». Ездила туда через весь город, возвращалась домой поздно, с непривычки очень уставала, но не жаловалась, глаза горели. Вечером что-то с упоением рисовала, но никому не показывала и папку с рисунками хранила в комнате у Киры, которой доверяла.

Тренер сдержал слово – Любомир оказался студентом института Лесгафта. В институте, однако, Любашик практически не показывался, зато еще тщательнее крутил педали на спортивной базе. Дома тоже показывался редко, только ночевал.

А вот Вера подкачала, завалила экзамен по биологии. Понятное дело – она весь год честно готовилась в текстильный, на биологию внимания не обращала. А биология в школе хромала, биологичка слыла особой странной, все внимание уделяла воспитанию у подрастающего поколения любви к родной природе. Любовь же вещь нематериальная, к строению цветка и количеству позвонков отношения не имеющая. Родители предлагали поступать в текстильный на вечерний, чтобы хоть как-то закрыть вопрос с дальнейшим образованием, но Вера решительно отказалась: чувствовала, что путь это тупиковый, намертво перечеркивающий ее с таким трудом принятое самостоятельное решение. Устроилась лаборанткой в ветеринарный, на кафедру микробиологии, чтобы позаниматься, а через год снова поступать. Выдавала студентам наглядные пособия, сеяла по пробиркам демонстрационные микробные препараты, варила питательные среды, мыла пробирки и полы. Насквозь пропахла средой Эндо и мясо-пептонным агаром, руки сплошь были в ожогах от кипящих сред и порезах от битых пробирок. В метро читала химию и биологию, почти всю зарплату отдавала репетиторам.

Только в Кириной жизни ничего не менялось, она была и оставалась хранительницей очага, примиряющей силой и домашним ангелом. С годами стало тяжелей бегать по магазинам, стоять в очередях, носить неподъемные сумки, готовить на большую семью. Но в последнее время готовить приходилось намного меньше – все обедали на стороне, дома почти не бывали. А вот уедут Марина с Николаем – и вообще семья на треть меньше станет.

Марина хоть и хорохорилась, но детей оставлять боялась. Виданное ли дело, чтобы из-под маминого крыла, да в омут головой. Это они только с виду такие самостоятельные – что хочу, то и ворочу! – а на деле ведь несмышленые, глупые совсем. Разве что драться перестали. Но командировка позволяла купить кооперативную квартиру, жить вместе становилось тесно. С каждым из детей была проведена индивидуальная прощальная беседа с вправлением мозгов и строгим наказом во всем слушать Киру.

Уже взяты были билеты на самолет, упакованы чемоданы, когда случилась очередная напасть – очередные канадские гости, а точнее гость. Ехал поглядеть на историческую родину сын тетушки Нины Уолтер, по-русски Володя. Сорока с лишним лет Володя работал в Торонто зубным врачом, имел собственный дом и не имел собственной семьи. По-русски он понимал, пусть и недостаточно хорошо, но почти не говорил – в этом принимающая сторона видела большую проблему. Почти все старшее поколение в школе изучало немецкий, да и тот успешно забыли. Вся надежда была на Веру, освоившую английский язык если не в совершенстве, то далеко за пределами фразы «London is a capital of Great Britain».