Текст книги "Здесь и сейчас"

В музыкальную школу детей приняли, всех троих, несмотря на то что со слухом у них было слабенько, так себе. Особенно у Верушки, при прослушивании которой преподавательница незаметно морщилась и качала головой. А как их не взять? Многодетная семья, да еще тройняшки! Дома детям написали расписание занятий на инструменте, чтобы никто никого не ущемлял, без очереди не лез. Но только очередь к пианино закончилась быстро, когда малыши поняли, что из-под пальцев должны выходить не только собачий вальс и «Два веселых гуся», а еще и гаммы, нудные упражнения. Музыка оказалась не развлечением, а чередой сплошных ограничений, когда вместо казаков-разбойников во дворе надо было идти на сольфеджио, на музыкальные уроки с преподавателем. Любомир забросил музыку первым, найдя верный и серьезный предлог: его тренер в спортивную школу пригласил. Спорт – настоящее мужское занятие, не какое-то там пианино. Темпераментная Надька за инструментом отбывала повинность, поглядывая на выставленный перед носом будильник, когда же закончится отведенный для занятий час. Она даже тайком подводила стрелки вперед, чтобы сократить мучения. И через какое-то время тоже изменила музыкальным занятиям с художественным кружком. Только Вера занималась стойко, пусть и без удовольствия. Молча откладывала книгу, собирала ноты в коричневую жесткую папку и отправлялась в урочное время «на музыку». Со временем играть она стала довольно прилично, настолько, что, гордясь ее успехами, Марина говорила при гостях: «А теперь Верочка нам поиграет…»

Родом Марина Львовна была из Западной Белоруссии, того многострадального места, что переходило из рук в руки от Польши к России и обратно. Поэтому родилась она в Польше, а детство-юность провела уже в Советском Союзе, пусть и на том же самом месте. Спасибо Риббентропу с Молотовым.

Еще до Марининого рождения многие в Польше снимались с насиженных мест, уезжали семьями в края далекие, на освоение неведомой страны Канады. Как многие годы спустя в Советском Союзе ехали на освоение целины, польстившись на хорошие заработки, жилье и государственные блага. Первые переселенцы писали из Канады письма, что добрались нормально, устроились хорошо, работу нашли. К себе звали. Соблазненные рассказами, уехали в Канаду на заработки и три Марининых тетки, мамины сестры. Мама Маринина дома с родителями осталась – слишком молодая. Да и старший брат мамин не поехал, любовь в Бресте крутил, не до заморских стран, позже собирался. Позже не вышло. По пакту Риббентропа – Молотова территория отошла Стране Советов, на долгие годы о всяких заграницах пришлось забыть. На много лет семья распалась, родственники в капиталистической стране не приветствовались, и факт их существования частенько скрывался. Правда, на Западную Белоруссию это правило мало распространялось – почти у каждой семьи родня в Польше и Канаде, всех не пересажаешь. После смерти Сталина, в хрущевскую оттепель, наладилась переписка с заморскими родственниками, разрешили посылки, пусть все это и контролировалось зорким КГБ. В письмах из далеких стран осторожно писали о житье-бытье – неосторожные фразы не доходили, умирали в комитетских стенах. В посылках присылали фантастические для простого советского человека вещи: модную одежду, обувь, отрезы тканей, бижутерию, мелкую домашнюю утварь, конфеты, бульонные кубики, сухое печенье. Маринина мама, бабушка Лида, высылала часть полученного дочери, поддерживала материально, как могла. Поэтому и сама Марина, и ее домочадцы оказывались иногда обладателями совершенно роскошных нарядов, много лучше дефицитных тряпок из стран социалистического содружества. Марина держала рот на замке, никому и никогда не говорила о родственниках в Канаде, на вопросы бодро врала что-то и слыла на работе модницей и красавицей. Во всяком случае, электронные наручные часы со светящимися циферками и карманный калькулятор на солнечной батарейке у Марины Львовны появились у первой на фабрике, раньше, чем у директора. Николай молча носил то, что давали, – ему было, по большому счету, все равно – но, например, японский легонький фонарик очень ценил, да и бульонные кубики были незаменимы в походных охотничьих условиях. Кира полученное добро методично складывала в шкаф, жалела носить и доставала только по самым большим праздникам. Дети во время летних визитов к бабушке выклянчивали множество ужасно полезных вещей вроде подписанных пасхальных открыток, шариковых ручек, тоненьких фломастеров, красивых лоскутков на кукольные платья, пластмассовых бус и рот на замке держали плохо.

При Брежневе наладились и поездки переселенцев в родные края, тетушки начали приезжать в Белоруссию. Нечасто, раз в два года, – они с мужьями в Канаде были рабочей костью, а поездки дороги. Марина тогда брала отпуск и срочно ехала к маме, возвращалась с туго набитыми чемоданами. Негодное размером и фасоном осторожно, чтобы не привлекать внимания, сдавала в комиссионку, всякий раз в другую, годное надевала на членов семьи. Доллары не брала никогда, боялась. Родственных чувств к канадским тетушкам Марина не испытывала – еще бы, она впервые их увидала, когда у самой уже были дети! – как и мать, робела перед иностранками, старалась угодить. Тетушкам же Марина нравилась, боевая и целеустремленная, веселая и современная. Она была тем немногим, что нравилось маминым сестрам на исторической родине. В остальном же, избалованные капиталистическим бытом, они больше поражались низкому уровню жизни в России, критиковали и поучали, и Марина, идейно наметившаяся в партию, вынуждена была сдерживать себя и терпеть. За возможность прикоснуться к капиталистическим благам приходилось расплачиваться попранным чувством собственного достоинства. Но только дальновидно принялась за изучение английского языка – на курсы пошла, а детям наняла преподавателя для домашних занятий и строго следила, чтобы не филонили. Надо признать, что успехами в языке могла похвастаться только Верушка, остальным не хватало усидчивости, учительница жаловалась.

Канадские тетушки, прежде приезжавшие к сестре через Польшу, осмелели постепенно настолько, что начали ездить через Ленинград. Тем более что и в Ленинграде был родной брат – Маринин дядюшка.

Где-то по весне, в ее начале, звонил вечером дядя Петя и трагическим шепотом сообщал Марине, что тетки едут. Будут, как обычно, в мае. Канадские родственницы считали свои доллары прилежно и прилетали всегда до первого июня – времени, с которого резко дорожали авиабилеты.

– Мариша, я их встречу на аэродроме и к себе завезу перекусить. А потом в гостиницу. Ты не приезжай, не надо, у нас все будет скромно. И места у нас мало.

Надо думать! Не приезжай. «Не приезжай», когда дураку известно, что первый вечер – самый щедрый, именно в первый вечер направо-налево раздаются заморские подарки, только не зевай. Кто в первый вечер успел, тот полны сумки и унес. А кому они потом нужны, эти тетки?

– Что вы, что вы, дядя Петя! – Марина бросалась с искренними заверениями в любви к родне. – Вам же тяжело! Вы один, а приготовить что-то нужно. Нельзя же их бутербродами кормить. Я пораньше приеду, стол накрою.

Тут уж дядя Петя принимался беспокоиться, что у Марины без него дел невпроворот, семья-то большая, дети брошены. Имел на то свой интерес – зачем при дележе Марина, когда у него и собственные дети-внуки имеются. Но понимал, что Маринка все равно притащится. Хоть и не говори ей о приезде, право слово! Но не говорить не получалось – тетки всегда желали видеть Марину, питали к ней особую симпатию. Да и не это главное, и тут следовала обязательная фраза, ради которой дядя Петя и звонил:

– Мариша, они на четыре дня. Ты решай давай, к тебе когда?

За возможность прикоснуться к красивой жизни Марина Львовна всякий раз расплачивалась необходимостью организовать большой домашний прием.

– Ты же понимаешь, что надо всем собраться, друг на дружку посмотреть, посидеть, поговорить. У меня негде – однокомнатная, у детей тоже теснота. А у тебя единственной хоромы, пять комнат. Ну, не ударишь в грязь?

– Не ударю, – обреченно подтверждала Марина.

Дядя Петя путем хитрых комбинаций старую свою квартиру разменял так, чтобы всем детям по изолированному жилищу, пусть и маленькому, да и самому чтобы не на улице.

Марина клала на рычаг телефонную трубку и оставалась сидеть в немой тревоге, в ступоре. Положение ее было безвыходным, патовым.

– Мариночка, ну зачем ты так изводишься? – утешал ее ночью Николай, ласково поглаживая по руке, укрывая одеялом. – Можно ведь все решить. Хочешь, давай уедем? У нас в профкоме путевки есть по Золотому кольцу, как раз на конец мая. Я узнаю, думаю, что мне дадут. Уедем, и все дела.

– Ты что! – громким шепотом возмущалась Марина. Она по жизни была убеждена, что нет у нее права упускать ни один шанс. – С ума сошел? У нас на фабрике должны машины скоро прийти, мне директор обещал. А денег где взять на машину? А так я кое-что продам и отложу денег. И мама обещала помочь.

Марина ворочалась, сама не спала и Коле мешала.

– А если сказать, что меня в командировку послали?

– А что на стол ставить? Коль, у твоего Мишки вроде бы мясник знакомый есть? Мяса Мишка достанет? Ты только не вздумай сказать для чего.

Коль, а если меня посадят, ты сразу не женись, хорошо?

– Не бойся, не посадят. Будешь говорить, что крепишь дружбу между народами личным примером, – пытался шутить спросонья Николай, упорно не видевший причин для волнений. – В крайнем случае из партии попрут.

Лучше бы он этого не говорил – Марина принималась вздыхать и ворочаться еще активнее:

– Из партии исключат. Ужас-то какой! И машину не дадут…

Ну что поделаешь, если связь с иностранцами не поощрялась. А тут не просто иностранцы, а из самой вражеской Америки, и никто разбирать не станет, что они и не американцы вовсе, а канадцы. Одна сатана!

Утро вечера мудренее, и поутру не выспавшаяся Марина по дороге на работу прокручивала в голове меню, перечень неотложных дел по дому и даже культурную программу. Постепенно все вставало на свои места. Кира бодро рапортовала, что у них еще остались соленые грузди и маринованные боровики. На работе давали продуктовый набор со шпротами и хорошим чаем. Николай сообщал, что после майских откроется охота на дичь, клятвенно обещал добыть на стол какую-нибудь деликатесную птицу. Детей до последнего не посвящали в проблемы, чтобы языки не распускали во дворе. Только Марина командовала:

– Надя, Кира сварит клейстер, и ты подклей обои у двери, только аккуратно. Вера, помой собаку, от нее псиной пахнет. Земляничным мылом помой. Нет, я тебе сейчас дам новое немецкое, помой немецким, оно пахнет хорошо.

– Мама, собаку нельзя мыть душистым мылом, я ее детским помою, – со знанием дела робко возражала Верочка.

– Да не спорь ты, делай, что говорят.

Заезжала Люська, Маринина двоюродная сестра, словно патроны к пулеметной точке подвозила продукты на праздничный стол.

– Маринка, я вот огурцы свежие достала и помидоры. Помидоры розовые, но ты их заверни в газету, и они дойдут, покраснеют. И конфеты здесь в пакете, я в «Мечте» целый час стояла, взяла «Мишку на севере» и «Белочку», тетки любят. Слушай, а нам зонтики японские привезут, как думаешь? Папа попросил, чтобы привезли. Хочешь складной зонтик, «Три слона»? Или это дорого, как думаешь? Да, Маринка, помнишь, в прошлый раз они отрез кримплена привезли, мы с тобой на две части разрезали? Я платье сшила, закачаешься! А ты?

– А я брючный костюм. Брюки и жилетку.

– Что, правда брюки? – Люська даже расстроилась, что такая идея не пришла ей в голову. – И ходишь в них, в брюках?

– Хожу, – гордо подтверждала Марина Львовна.

– Ну да, с твоей-то фигурой можно и брюки. Ты, наверно, как Селезнева в «Иван Василич меняет профессию». На работе-то ничего не говорят?.. Так вот, в первый день брюки свои не надевай, потому что я платье из того кримплена надену. А то будем как из одного инкубатора.

А потом наступал час икс. У подъезда останавливалось такси, и появлялись канадские тетки. Николай в выходном костюме, новой нейлоновой рубашке – подарочной! – бросался на улицу встречать гостей, чтобы спешно препроводить в квартиру – нечего перед окнами маячить. Марина с порога хозяйским глазом окидывала жилище – не валяется ли что лишнее на видном месте. Дети жались в уголке гостиной в соответствии со строго данными указаниями – за хорошее поведение была обещана настоящая жевательная резинка. Дядя Петя с дочерьми и зятьями протискивались ко входной двери мимо длинного, парадно накрытого стола – они были в выигрышном положении, на позиции гостей, и мечтали поскорей сесть за расточающий невообразимые гастрономические ароматы стол. Кира на кухне наводила марафет на бутерброды с икрой, втыкая в булку хвостики петрушки, подогревала фарфоровое блюдо для доходившего в духовке тетерева. Запуганная собака Ласка не встречала гостей оглушительным лаем, смирно лежала на кровати, запертая в Любомировой комнате. Тетки волокли с собой яркие пакеты с многообещающей надписью «Березка» на иностранном языке, и само наличие этих пакетов сводило на нет конспирацию уже в самом начале вечера.

Марина, несмотря на жару и солнце, плотно закрывала форточки и задергивала шторы, наказывала домашним ни под каким предлогом окон не открывать – первый этаж, каждое слово на улице слышно. Тетки же о необходимости соблюдать конспирацию даже не подозревали. Подпив, за столом говорили громко, ругать социалистическую действительность не стеснялись. Ни в крупном не стеснялись, ни в мелочах.

– Это что же у вас за комнаты в квартире? Это же купе вагонные, а не комнаты. Какому идиоту приснилось такие дома строить?

То, что идиота звали Хрущевым, и хрущевки стали прорывом в решении жилищной проблемы, тетушкам никто не объяснял.

– Вот все у вас устроено, чтобы людям неудобно было. Это как? Пробку с бутылки водки оторвешь и выбрасывать надо? А закрыть потом чем? Или надо ее допивать до дна? Или пальцем затыкать?

Николай пожимал плечами, подразумевая, что до дна, а как же еще, но вслух подобной крамолы не произносил.

– Петя, ты же врач! А живешь как чучмек, в живопырке. У нас врачи больше всех зарабатывают. Врачи и адвокаты.

– Жрать вы горазды. Не экономите на еде-то. Хоть и вкусно все. У нас тетерева только во французском ресторане дают, мы и не пробовали никогда.

Тетушки догадывались, что по случаю их приезда подготовили специальный обед, но им даже в голову не приходило, какими трудами он дался. Маринина семья месяц могла бы питаться.

Детям нравилась только одна канадская тетка – тетя Нина. Она вроде бы была старенькая, бабушка, но носила розовые брюки и офигенный пепельный парик. Она путала русские и английские слова, называла детей чилдренятами и курила сигареты «Мальборо».

В комнате было душно от большого скопления народа, голова под париком у тети Нины потела, и тетушка обратилась к девочкам, не помня их имен:

– Герл, открой, дорогая, виндовку, дышать нечем.

Верка замерла, помня строгий наказ форточек не открывать. Надька спряталась за спиной сестры. Верка лихорадочно искала выход из положения. А что, если отвлечь ее вопросом об угнетении негров в Америке? Спросить: «А в Канаде тоже негров угнетают?» Или привести Ласку и продемонстрировать, как та умеет давать лапу и танцевать за колбасу. Но не была уверена, что мама одобрит ее решение. Верка не шевелилась, тетушка не сводила с нее выжидательного взгляда.

– Открой окно, девочка, – старательно выговорила тетушка, догадавшись, что русская девочка ее не понимает.

Ситуация зашла в тупик.

И тогда Веру осенило:

– А давайте я буду на вас веером махать?

Она сгоняла в комнату и вернулась с веером, который Надька смастерила в своем художественном кружке, которым очень гордилась и не позволяла никому трогать. Надька метнула на сестру полный праведного гнева взгляд. Тетушка посмотрела с восторгом и одобрением: ее, канадского почтальона, никто и никогда веером не обмахивал.

В Веркину ладонь опустилась заслуженная поступком серо-зеленая бумажка в пять долларов, которая не произвела на девочку должного впечатления: купить на нее ничего не купишь, что с ней делать, непонятно, уж лучше бы резинку жевательную дала. И Верушка старательно махала над головой старушки веером до тех пор, пока мама не предложила:

– Верочка, поиграй нам на пианино.

Пробираясь к пианино мимо Надежды, Вера получила ощутимый тычок в бок: нечего выпендриваться и брать чужие вещи.

Марина, тоже захмелев от впечатлений, волнений и двух рюмок настоящего коньяка «Наполеон», принималась хвастаться детьми. После того как Вера отыгрывала на пианино обязательную программу, показывала всем необыкновенный Надюшкин веер, затем нахваливала Любомира, который занимался велоспортом и делал поразительные успехи.

Как только тетушки оказывались за дверью, сопровождаемые дяди-Петиной семьей, дети принимались подпрыгивать и клянчить:

– Мама, мама, а жвачка есть? Дай мне желтенькую, я не люблю с мятой.

– Мама! А подари мне ручку!

– Мама! Верке не давай, ей и так целую пачку дали!

Уставшая Марина, выжатая за один вечер словно лимон, не имевшая сил на воспитание, без слов раздавала детям вожделенные гостинцы.

После отъезда канадских тетушек, когда все успокаивались, и жизнь принималась катить своим чередом, Марина Львовна продолжала какое-то время жить в напряжении. Пугалась телефонных звонков, незваных посетителей на службе. Готовилась, что вызовут в партком или даже сразу на Литейный. Оттого обновы и подарки радовали меньше, чем они того стоили.

Через какое-то время Марину Львовну вызвали в школу, что само по себе было событием вопиющим – дети Арихиных не требовали индивидуальных бесед родителей с преподавательским составом. Полной неожиданностью оказалось и то, что поводом для встречи с учительницей послужил поступок Веры.

– Вы должны понимать, товарищ Арихина, что валютные операции сами по себе чреваты преследованием, а в стенах школы просто недопустимы. Абсолютно исключены, – с искренним негодованием внушала Марине Львовне молодая грымза в нелепых роговых очках. – Я склонна вынести проступок вашей дочери для обсуждения на педсовете.

Член КПСС Марина была вне себя от ужаса и бросилась защищать родную дочь не щадя живота:

– Послушайте, Зоя Петровна, я искренне признательна вам за сигнал, – начала Марина ласково и издалека. – Поступок Веры кажется вам вызывающим? Недостойным поведения советской пионерки?.. – Марина выдержала красивую театральную паузу и пошла в нападение: – Тринадцатилетняя девочка обменялась с десятиклассником, я правильно вас поняла? Она обменяла переливающуюся открытку с котятами на ненужную бумажку в пять долларов? Девочка, которая не имеет представления о словах «валютные операции», совершила, прямо скажем, нетождественный обмен. Глупый, неуместный поступок, согласна. Но почему вы склонны видеть в нем прямо-таки антисоветский заговор? Что именно вы собираетесь обсуждать на педсовете? Обмен открытки на бумажку, которая для советского человека не имеет никакой ценности? Я уже не говорю о том, зачем эта самая бумажка понадобилась десятикласснику, который намного взрослее и умней шестиклассницы.

– Но где девочка берет валюту, вот в чем вопрос?

Вопрос и правда был чрезвычайно интересным, но Марина Львовна не собиралась на него отвечать.

– И сколько у нее еще таких бумажек? – Учительница готова была пойти на попятный, но пока не сдавалась.

– Да вы с ума сошли! Зачем вы делаете из ребенка преступника и валютную спекулянтку? Я уверена, что, кроме этой злосчастной купюры, она долларов и в руках-то никогда не держала. Она и эту, должно быть, нашла на улице. Я вас сдерживать не могу, Зоя Петровна, но только не думаю, что данный детский поступок – это достаточно серьезный вопрос для педсовета.

Порешили на том, что никто ничего никуда не выносит, а Марина Львовна проводит дома беседу с детьми о правильном поведении советского пионера.

Марина Львовна вернулась домой, поймала за косу Верку, схватила первое, что попалось под руки – старый валенок, – и отходила сим валенком дочь пониже спины. Таким нехитрым образом детям Арихиным была объяснена незаконность валютных операций.

Как-то днем Вера сидела за пианино и на слух подбирала мелодию из «Семнадцати мгновений весны». Делала вид, что играет, а на самом деле подслушивала разговор матери с Кирой, которые неосторожно оставили открытой дверь на кухню.

– …целый чемодан этого самого церковного барахла. Они усвистали домой, в Канаду, а я теперь расхлебывай! – чуть не плакала Марина, не видя выхода из ситуации.

– Мариша, ну и что тут особенного? Что такого страшного-то? – не видела криминала Кирочка. – Пойди в церковь да отдай. Тем более что у тебя адрес церкви есть.

– Ага. Их канадский поп познакомился где-то с нашим попом и передал ему «гостинец». Я думала, гостинец – это что-то маленькое, вроде коробки конфет, а это целый чемодан с тряпками. Там огромные отрезы какой-то расшитой золотом парчи и мотки золотой тесьмы, чтобы наш поп сшил себе новое одеяние.

– Ох, Марина, правильно говорить «святой отец», а не поп. А одеяние называется…

– Ой, да какая разница! – досадливо перебивала Марина. – Ну ты представь, как я, член партии, пойду в церковь с чемоданом подарков. Приду и начну всех спрашивать: где мне найти отца Афанасия. Говорят, что в церквях всегда КГБ пасется, за такими вроде меня следит. Я, когда теток в Александро-Невскую лавру водила, чуть со страху не умерла: вдруг кто-нибудь увидит, что я в церковь хожу. Так лавра все-таки как музей, а это просто церквушка в пригороде. Что может привести советского человека в загородную церковь? Ой, что же делать-то?

– Давай я схожу и отнесу, – не выдержала причитаний Кира. – Я пенсионерка, что с меня возьмешь?

– Кирочка, родная, ты не шутишь? Ты правда пойдешь? – обрадовалась Марина. – Не боишься? Вдруг тебя заберут в милицию и спросят, кто такая и зачем принесла?

– Да кто меня спрашивать будет? Кому я нужна? Пришла старуха в церковь. Только я сначала просто так схожу, договорюсь с отцом Афанасием, а потом уже чемодан свезу.

Для неискушенной в делах мирских и религиозных Верки этот предстоящий поход в церковь был настоящим событием, приключением.

– Кира, возьми меня с собой, а? Пожалуйста, что тебе стоит, – ныла она вечером, изнывающая от любопытства.

– Нечего тебе там делать, – резко оборвала нытье Марина. – Опять подслушивала? Мало мне одного похода в школу? Хочешь, чтобы тебя за церковь из пионеров исключили?

Мы уже въезжали в Бремерхафен, а я так и не сомкнула век. Я сидела молча, и глаза мои были полны слез.

Мне было ужасно жаль тех людей, до боли. Несчастных на мой взгляд, но не чувствующих собственного несчастья. Вроде бы и не в нищете существовавших – средний класс по меркам той страны, а вынужденных всю жизнь бороться за малюсенькие кусочки праздника, выражающиеся в куске хорошей колбасы или флаконе французских духов. Это были люди, не имевшие права даже на разговор с Богом. Мне хотелось плакать при мысли о Марине, полжизни простоявшей в очередях за пипифаксом и консервированными овощами, несчастливой в личном. Казалось бы, ничего нет проще, чем развестись и начать заново, но для нее это было абсолютно невозможно: у них осуждали разводы, да и жилищный вопрос оставался камнем преткновения.

Я жалела их не так, как жалеешь литературных героев, а много острее, ярче. Казалось, что я понимаю их всех, всех оправдываю. Даже Надьку, с которой регулярно дерусь и которая всякий раз выходит победительницей.

Я вздохнула. Клаус Амелунг прав: мало мне собственных переживаний, я взваливаю на себя еще и волнения за судьбы других людей. И даже не людей, а каких-то фантомов. Раньше мне мешали сны, а теперь я долго-долго перед сном пережевываю в голове события чужих жизней. Понятно, что это не доведет меня до добра. Пусть я и отдаю себе отчет, что есть только здесь и сейчас. Здесь и сейчас.

Итак, я родилась в восемьдесят втором. Следовательно, Вера умерла не позже этого срока. Главное – вовремя остановиться. Я дала себе слово, что еще чуть-чуть узнаю, а потом попрощаюсь с профессором. Еще чуть-чуть.

Приняв верное решение, я даже приободрилась и попрощалась с Амелунгом достаточно внятно и вежливо, хоть и сухо.

Я пришла в магазин рано, меня никто не ждал. Эрика сделала всю мою работу, Гюнтера не было на месте.

– Послушай, болящая мать семейства, шла бы ты домой, раз есть возможность, – великодушно предложила Эрика. – Здесь сегодня ничего интересного не предвидится. А еще лучше – сходи на свидание, развейся. Сама знаешь, женщине для полноценного существования необходима иногда хорошая порция мужского содержимого. Бодрит всю следующую неделю!

Она в своем репертуаре. Я не стала признаваться, что, может быть, и сходила бы на свидание, но не с кем. Никого, даже отдаленно напоминающего Тиля Швайгера, на моем горизонте не наблюдалось. Не наблюдалось у меня сегодня и машины. Поэтому я банально отправилась пешком через «Колумбус», чтобы заодно присмотреть сыну подарок на день рождения.

В пятницу днем народу в торговом центре было немного, самое время с толком, с расстановкой заняться шопингом. Но предварительно я решила выпить чашку кофе. Только сделала первый глоток, как на стул передо мной тяжело опустился собственной персоной Гюнтер с чашкой в руках. Я не стала с места в карьер оправдываться, отчего и почему распиваю кофе в рабочее время, решила сперва выслушать его гневную отповедь. Но он не оправдал моих надежд, только нейтрально поинтересовался:

– Кофе пьешь?

Похоже, что как незаменимый работник я уже не рассматривалась. Что, Таня, выходишь в тираж?

– Пью кофе, – подтвердила я бесстыдно.

– Как ты себя сейчас чувствуешь? – поинтересовался Гюнтер после непродолжительного молчания. – Тебе помогает это твое новое лечение?

Я сказала, что помогает. Гюнтеру незачем пока знать, что у так называемого лечения есть и обратная сторона.

Рядом с нами в растерянности остановились трое мужчин. Громко переговариваясь, они безуспешно пытались найти дорогу в отдел бытовой техники.

– Я же помню, что сюда. Вроде бы. Я же вчера был. Наушники купил.

– Да как сюда, если мы тут все по кругу обошли, блин?!

– Или не сюда. Ниже этажом, да? Я помню, что рядом был эскалатор, наверх полз. И плакат висел, что телики со скидкой.

– Да пошел ты! Баламут. Свяжись с тобой…

Я тоже видела этот плакат рядом с эскалатором, буквально несколько минут назад. Я обернулась к троице и с радушной улыбкой помогла:

– Вы ищете «Медиа-март»? Это действительно ниже, но только на два этажа. Можно спуститься по эскалатору, который направо за колонной.

Отреагировали они как-то странно:

– Чего она хочет? Ненормальная?

– Хочет, чтобы ты тут не орал, наверно. Сам ты ненормальный. Видишь, она рукой машет, чтобы ты валил по-быстрому.

Не выразив никакой благодарности, не взглянув на меня, трое удалились. Между прочим, именно туда, куда я и советовала. Они удалились, а я осталась сидеть с раскрытым ртом.

– Гюнтер, я внятно изъясняюсь? – уточнила я на всякий случай у визави.

– Вполне, – подтвердил мой патрон. – Только как ты их поняла? Откуда узнала, что им нужно?

– Гюнтер, – в моем голосе звучала укоризна, – это же понятно, что они искали «Медиа-март». Только там скидка на телевизоры. Сам знаешь, наш город – чемпион страны по скидкам, к нам на распродажи едут через полстраны.

– Да, политика нашей земли Бремен… – Гюнтер бросился было с увлечением рассуждать об особенностях товарооборота в нашей местности, но тут же сбился: – Стоп-стоп, Таня. Я повторяю свой вопрос: как ты их поняла?

Я легкомысленно пожала плечами:

– Я же не глухая, Гюнтер.

– Я тоже не глухой, как ты знаешь. Но я ни черта не понял. Таня, они говорили не по-немецки.

Он что, шутит? Какая-то это глупая и несмешная шутка.

– По-китайски? – язвительно уточнила я и даже засмеялась.

Но только Гюнтер не поддержал моего веселья:

– Да нет, непохоже, чтобы по-китайски. Ты ведь знаешь, что наш город – большой порт, и я живу тут с рождения. Я на слух могу определить множество языков. Они говорили по-русски. Должно быть, они русские моряки с теплохода в порту.

Если бы я не сидела, то свалилась бы на пол. Я прямо почувствовала, как стали ватными ноги, как мгновенно пересохло во рту. Неужели я докатилась до галлюцинаций?

– Ты побледнела, Таня. Что-то случилось? – Словно сквозь слой ваты до меня донесся знакомый голос. Голос Гюнтера. Может быть, еще не все потеряно?

– Гюнтер, миленький, ты не шутишь? Скажи мне, как все было? Они говорили по-русски, и я им по-русски ответила, да?

– Нет. Ты им ответила по-немецки. Сказала, что нужно идти этажом ниже…

– По-немецки? Ты точно помнишь?

Но я ведь прекрасно поняла все, о чем они говорили. И я никогда не учила русского. Во всяком случае, в этой жизни.

Мне необходимо было срочно проверить. Что проверить? А почем я знаю! Но необходимо было. Я бросила за столом озабоченного Гюнтера и бегом понеслась в ту сторону, где скрылись трое русских.

Я нашла их в «Медиа-марте» любовавшимися на жидкокристаллические экраны телевизоров. Они негромко переговаривались между собой, но слов издали я разобрать не могла. Я подкралась поближе, по соседнему ряду, прислушалась.

– Смотри, смотри. Вон та ненормальная. Ребята, она за нами следит, не кажется?

– Дура. Может, она думает, что мы воровать будем?

– Ага! Размечталась! Думает, она нас за руку схватит, и ей медаль дадут?

– Валера, а может, у тебя с ней что-то было?

– Больные совсем? Я своих помню. И немки – не мое хобби, страшные все. И она старая…

Бравый моряк Валера критически окинул меня взглядом. Его товарищи были более благосклонны и принялись противно мне улыбаться, а один даже помахал мне ручкой.

Заклейменная старой и страшной – я снова прекрасно их поняла, – я тихонько отползла в отдел холодильников, привалилась к холодному блестящему боку новенького «Bosh» и закрыла глаза.

Главное – не забывать, что у меня есть сын. Взять себя в руки и держаться. Никому ничего не рассказывать.

Постояв так, собравшись с мыслями, я вернулась к Гюнтеру. Гюнтер ждал.

– Ну что? – В свой вопрос он вложил богатый смысл.

– То самое, – глубокомысленно ответила я. – Они обозвали меня старой и страшной дурой.

– Может, ты их неправильно поняла? – с сомнением уточнил Гюнтер. В контексте происходящего вопрос звучал издевкой.

– Очень даже правильно, не сомневайся. Все немки страшные, а я еще и старая дура. Знаешь, где-то они правы.

– Перестань, Таня. Они все мафиози, эти русские. Слушай, а может, это неплохо? Ты, оказывается, знаешь язык, это надо использовать как-то.

– Что за глупости, Гюнтер! Я не могу на этом языке двух слов связать, я никогда на нем не разговаривала. Это все чушь.