Текст книги "Здесь и сейчас"

Снова собиралась за хлебосольно накрытым столом большая семья, снова закрывались поплотней форточки и задергивались занавески. Все по заранее утвержденному и отработанному сценарию, с той разницей, что в этот раз желающих встречать родственника в аэропорту никак не находилось. Все боялись: одно дело – безобидные старушки, выходцы почти что из СССР, а совсем другое – молодой мужик, коренной канадец. Вдруг он агент ЦРУ, вербовать примется прямо у трапа? Что тогда, в КГБ на него стучать или соглашаться? Рисковать имеющимися благами, пусть и небольшими, никто не хотел.

Марина, одной ногой стоящая на Черном континенте, накануне визита лежала с мигренью и мокрым полотенцем на голове, ожидала скорого вызова в КГБ и клейма невыездной. Дяди-Петина семья тоже самоустранилась, невзирая на гипотетические подарки. На амбразуру была брошена Вера: и поговорить может, и что с простой лаборантки возьмешь. Вера, надо сказать, с задачей справилась блестяще: на аэродроме встретила, в гостиницу отвезла, в гости пригласила. Более того, взяла в поликлинике больничный и все пять дней носилась с гостем, как с писаной торбой, состоя при нем бесплатным толмачом и гидом.

А интересно Уолтеру было все: он ходил в Эрмитаж и Кировский театр, ездил в Петродворец и Разлив, гулял по городу, питался в ресторанах, посещал магазины. Бесстрашно спускался в метро, отказавшись от передвижения на такси, толкался в переполненном троллейбусе, стоял вместе с Верой в очереди за кофе в зернах, пытаясь хоть как-то понять загадочную русскую душу. Он задавал столько глупых, по меркам советского человека, вопросов, что Вера иногда даже не отвечала, просто смотрела ему в глаза и улыбалась. Он понимал это правильно – тоже улыбался в ответ и пожимал плечами, но больше не спрашивал. А Вере меньше всего хотелось его обижать, ведь Уолтер оказался в ее жизни первым мужчиной, оказывающим настоящие знаки внимания. Нет, были, разумеется, в ее коротенькой жизни и походы с мальчиками в кино, где под покровом темноты чьи-то руки брали в свои ладони ее кисть, и даже ложились на острые коленки, были букетики мимозы на Женский день, тесные объятия на танцах, приглашения в театр и кафе-мороженое, но с Уолтером все было иначе. Канадский зубной врач чувствовал себя миллионером в этой дикой стране, оттого и знаки внимания его имели оттенок шикарного ухаживания.

Он видел Верины джинсы – болгарские, фирмы «Рила», ушитые в поясе, – и покупал ей в «Березке» настоящий «Вранглер», замечал стертые до крови пятки и покупал французские туфли, а заодно, желая еще раз увидеть такие лучащиеся счастьем глаза, покупал пальто и сапоги.

Надежда зверела от зависти и требовала взять ее с собой. Вера только усмехалась и брала. Казалось бы, с двумя молодыми девушками, тем более внешне похожими друг на дружку, как две капли воды, записной жених Уолтер должен был бы чувствовать себя просто арабским шейхом, но не тут-то было. У Надежды при получении кроссовок глаза не загорелись, не заискрились счастливой благодарностью, и Уолтер быстро утратил к ней интерес. Хотя Надежда была определенно ярче и раскованней сестры, даже красивее.

Именно с Уолтером Вера в семнадцать лет впервые в жизни попала в ресторан, и не в лишь бы какой – в категории «Интурист». Раньше Вера такое только в кино видела. В ее семье по ресторанам не ходили, считалось неприличной тратой денег. Над ними кружил строгий пожилой официант в белоснежной рубашке и галстуке-бабочке, им подавали пухлую книжку меню, на тарелках высились Эверестами туго накрахмаленные салфетки, поблескивали в свете люстр во фрунт выстроившиеся фужеры. Вера так растерялась, что первым делом опрокинула один из них – тот тоскливо звякнул, отвалив в сторону длинную ножку. Вера в испуге вскочила со стула, принялась убирать, мешая официанту и вызывая бесконечное умиление Уолтера. Строгий официант, похожий на школьного учителя математики, ловко усадил ее на место, успокоив:

– Ничего страшного, сейчас я уберу и принесу новый.

Он имел собственное мнение насчет клиентов, считал, что нечего порядочной молодой девочке, комсомолке, по ресторанам с иностранцами шляться. Вот поганка, своих ей, что ли, русских парней мало? А этот, понятное дело, сидит, лыбится, такую девочку-ромашку отхватил. Небось колготки подарил да мыла туалетного кусок. Но вслух ничего не сказал – такое хлебное место где еще найдешь – официант в гостиничном ресторане!

Уолтер и всю семью Арихиных в ресторан пригласил, чтобы вечером шоу-программу посмотреть, поужинать спокойно. Сразу предупредил, что сам все оплатит. Но, к его недоумению, эти странные русские отказались, предложили лучше приехать на ужин к ним. Уолтеру ехать не хотелось – бедный район, тесный дом, – но пришлось, ему необходимо было решить один важный вопрос.

Еще днем Уолтер закинул удочку: а не хочет ли Верушка выйти за него замуж? Но Вера то ли не поняла, то ли не осознала всей серьезности момента – только засмеялась и ответила, что ей нужно учиться, да и мама не позволит. Отвела от лица прядь мягких, просвеченных осенним солнцем волос и виновато улыбнулась.

И Уолтер, надев ради такого случая пиджак и повязав галстук, прихватив в «Березке» джентльменский продуктовый набор: коньяк «Наполеон», сигареты «Мальборо», черную икру и шоколад «Моцарт», – ехал натурально свататься. В лучших традициях исторической родины.

Уолтер сразу понял, что в этой семье деловые разговоры стоит вести только с Мариной, его кузиной. Ее-то он и пригласил уединиться для приватной беседы. Марина на секунду впала в ступор, прикидывая, что станет делать, когда этот американский брат примется ее вербовать, но мужественно проводила гостя на кухню, где среди горы немытой посуды и состоялся важный разговор. Уолтер собрался с духом, вспомнил русский язык, на котором разговаривали дома родители, и повел речь.

Уж лучше бы вербовал, на этот случай у Марины Львовны была выбрана какая-никакая линия поведения, а так…

Первая Маринина реакция была вполне оправданной:

– Вова, братец мой дорогой, ты в паспорт-то свой буржуйский глянь! Девчонке восемнадцати нет, а ты почти мне ровесник.

– Это ничего, – тщательно выстраивая фразы, возразил родственник. – Муж должен иметь капитал, чтобы содержать семью. У меня есть хороший капитал.

И он, как перед налоговой инспекцией, ломая язык, отчитался перед Мариной об уровне доходов, недвижимом имуществе и перспективах бизнеса. Отметил собственное отменное здоровье, наличие хорошей медицинской страховки, возможность иметь детей. Эту последнюю возможность он был готов тут же подтвердить с помощью справки, но Марина решительно отказалась, мысленно поразившись: какого лешего он эту справку с собой за границу потащил.

– Уолтер, она совсем молоденькая, ей нужно сначала образование получить…

Тут брат Вова согласился, но заметил, что Вера сможет окончить колледж в Канаде, выучиться на медсестру, чтобы ассистировать мужу на рабочем месте. Это будет выгодно для семьи.

Марина решила больше не темнить и выдвинула главный аргумент:

– Уолтер, я – член нашей коммунистической партии. Это дает мне в жизни дополнительные возможности. Сейчас у меня есть возможность на три года поехать с мужем в командировку, налаживать легкую промышленность в одной из африканских стран. Мы уже уладили все формальности и скоро должны выехать. Если моя дочь выйдет замуж за капиталиста, то меня ни в какую заграницу не пустят. Меня, думаю, тогда и из партии исключат.

Это был предметный разговор, это Уолтеру было понятно.

– Я понимаю, для тебя это, я думаю, хороший бизнес. Но только в Африке опасно работать. Там слабая власть и плохо для здоровья.

– Зато я смогу вернуться и купить хорошую квартиру.

Это Уолтеру тоже было понятно.

И вдруг Марина Львовна подумала: а что такого? Верка звезд с неба не хватает, что ее здесь ждет? А так, выйдет замуж, будет жить в сытой стране, на всем готовом, детей нарожает. Устроится в Канаде и всю семью к себе заберет. Ну если не всю, то хотя бы Надюшку с Любомиром, чтобы тоже нормальной жизнью пожили. А Марина с Николаем будут к ним ездить. Тысячи тысяч советских девчонок о таком прекрасном принце могут только мечтать, а ее девочке улыбнулось счастье. И, вместо того чтобы порадоваться за дочь, она тут сидит на кухне и выкобенивается…

Но на всякий случай сразу своего родительского благословения не дала, потребовала год времени. За это время и Верочка повзрослеет, и Марина Львовна благополучно в командировку отъедет. А там, или пан или пропал: вдруг и не отзовут из командировки, дадут доработать. Мало ли что: или падишах помрет, или ишак сдохнет.

Отсрочку Уолтер воспринял спокойно. Пообещал, что не оставит Веру своим вниманием, будет звонить и помогать материально.

За все время разговора о любви не было сказано ни слова. Вериного мнения тоже никто не спросил.

Стены в хрущевке тонкие, двери фанерные, и, когда Марина Львовна с Уолтером вышли из кухни, семья в общих чертах была в курсе разговора. Все сидели на стульях, неестественно выпрямив спины, и напоминали собой соляные столпы.

Уолтер, заручившись согласием, откланялся, сославшись, что рано утром у него самолет. На правах жениха он на прощание поцеловал в щеку новоиспеченную невесту. Нежданно-негаданно невеста, не успев осознать свалившегося на голову счастья, чуть отстранилась и залилась краской, почувствовав исключительно неловкость и теплую слюнявость.

Когда входная дверь закрылась, домашние начали потихоньку выходить из ступора.

Верочка без слов, безо всяких объяснений, без эмоций ушла в комнату – не в их с Надеждой, а в Кирину, – легла на узкий диван, накрылась Кириным пуховым платком и затихла. В ногах ее устроилась собака Ласка, нервно возилась и шумно вздыхала, холодным носом тыкалась в руку, лизала ладонь.

Вера каким-то краем сознания понимала, что на нее свалилось что-то большое и важное, что где-то она вытянула выигрышный лотерейный билет – не просто рубль по тиражу, а как минимум мотоцикл, – но вот что делать с этим выигрышем? Зачем девочке мотоцикл? Но что судьбу гневить, отказываться – второй раз уже не выпадет. Что-то невнятное про любовь стучалось изнутри черепной коробки, тоненько царапалось напоминанием о сладком замирании сердца, о взглядах глаза в глаза – как в кино, – что-то непременно должно было быть, а этого не было. Одна фраза крутилась у Веры в голове, поворачиваясь боками: то как спасение, а то как опасение: «Вдруг он передумает?»

Николай, во время кухонного сватовства нервно выпивший без присмотра весь коньяк, пьяненький был под руки доведен до кровати и уложен спать с обещанием обо всем утром поговорить.

Оскорбленная в лучших чувствах Надежда – не успела глазом моргнуть, как сестра ее на хромой козе объехала, да еще и тихой сапой – побушевала и быстро успокоилась: если все хорошенько рассчитать, то на ее улице и побольше праздник будет. Она себе в Канаде молодого миллионера найдет, только бы добраться. Так и быть, пусть Верка первой поедет, мосты наведет.

Любомир нервно почесывал коленку, обтянутую новой жесткой джинсой: ему было непонятно, как молодая девушка может согласиться за старика замуж пойти. У нас ведь не царский режим и не гнилой капитализм. Этот Уолтер внешне вроде бы ничего, но ведь Верке с ним не в ладушки играть, он разденется, а там… Брр. Да и ему, Любомиру, эта свадьба могла боком выйти: на международные соревнования отберут, а у него сестра за буржуем замужем.

– Фу, коньяк хлестал? – возмутилась в ответ Марина. – Разит как от винной бочки. Ты мне это бросай, спортсмен.

– А что я? Я только попробовал. Я таких бутылок в жизни не видал.

– Надо думать! Вот и не надо тебе их видеть. А то что-то ты распробовался, как я погляжу.

Любомир скривился: подумаешь, было бы из чего трагедию делать. Что, если он спортсмен, то и рюмки не выпей?

Марина Львовна, сама в расстроенных чувствах, долго юношеских стенаний выдержать не смогла, выгнала Надьку с Любиком из дома. «Сходите, проветритесь, собака вон не гуляна».

Но и Кира не собиралась молчать. Молчать не собиралась, а и говорить не спешила. Стояла перед Мариной, выразительно уперев руки в бока, сверлила уничтожающим взглядом.

– Ну что ты на меня смотришь? – истерично закричала Марина Львовна, не выдержав взгляда. – Что вы все на меня смотрите как на врага? Я своей дочери добра желаю! Достаточно того, что я всю жизнь провела в очередях и считая копейки! Если есть хоть малейшая возможность уехать отсюда, мы не имеем права ее упускать. Я ладно, но мои дети еще успеют пожить как нормальные люди.

Кое с чем из этих доводов Кира, конечно, могла бы согласиться, но в целом…

– Что? – Марина Львовна закусила удила. – Ты им желаешь такой жизни, как у нас с тобой? Этот чертов Уолтер увидал на кухне целлофановые мешки, которые ты выстирала и сушиться повесила, так у него чуть глаза на лоб не вылезли. Вера говорит, что он на нашу жизнь смотрит и только удивляется, удивляется и морщится.

– Ну конечно! – съехидничала упрямая Кира. – Да они уверены, что мы тут каждый день икру черную ложками жрем, тетеревами закусываем. Такие пиры каждый раз затевать, виданное ли дело!

– Да, он не догадывается, как мы на самом деле живем. Ты сегодня с утра в «Севере» за тортом больше часа стояла, так еще радовалась, что немного народу, а он этот торт лопал и знать не знал. У них ведь зашел в магазин и купил один из ста тортов, что на прилавке. Из ста! И никаких очередей! Вот мы с Колей в прошлый год в Болгарию ездили – это же совсем другая жизнь! А Канада не Болгария.

– Мариша, все это да, – тяжело вздохнула Кира, – но как же без любви? Она же его не любит совсем.

– Ничего, полюбит, ей на это целый год дан. Привыкнет. И что такое эта твоя любовь? Вздохи на скамейке с каким-нибудь соседским мальчишкой? Поцелуи при луне? А что потом? Потом один серый быт, который любую любовь убьет, даже самую сильную. Глупости! Я замуж выходила, ни о какой особой любви не думала, и, как видишь, жива.

– То-то и оно, – грустно подтвердила Кира, – то-то и оно. Как оно тебе без любви, а, Марина?

Марина Львовна вздрогнула, но не ответила, начала яростно двигать стульями, придвигая к столу.

Кира поправила на животе фартук и принялась убирать со стола. Собрала в стопку грязные блюдца, сверху водрузила чашки, подняла хрупкое сооружение и поставила обратно на место. Обернулась к Марине.

– Мариша, – простонала Кирочка, – пожалей ты дочь. Он же тебе ровесник. У Верочки никого в жизни не было, а тут этот, с простатитом.

– С ума сошла! – от возмущения округлила глаза Марина. – У них там нет простатита.

– А что, у них в Канаде после сорока георгины в штанах зацветают?

– Я не знаю, что там у них зацветает, только знаю, что он в антикварном на Садовой купил старую чернильницу за тридцать долларов. Нет, подумай, отдать тридцать долларов! Какая-то старая чернильница, а? Ты можешь себе такое позволить? Вот и я не могу.

– Да на какого ляда она мне нужна? – рассердилась Кира. – Мариночка, очнись! Этот Вольтер тебе ровесник. Так у тебя уже дети взрослые, а он только жениться надумал. Это что, нормально, когда мужик за сорок первый раз женится? Мы же о нем ничего не знаем.

– Как не знаем? Да он тети-Нинин родной сын.

– И дальше что? Что ж он столько ждал-то? А я тебе скажу: у этого твоего шикарного варианта с бабами проблемы, в этом все и дело. За него, поди, ни одна их канадская бабенка замуж не идет, вот он сюда и намылился. И ведь, глянь, из двоих не Надю выбрал, а Веру, которая будет ему безропотно в рот глядеть. Ох, не дурак мужик.

– Да ладно, просто Надька двух слов по-английски связать не может. Чему их только в школе учат? Говорила бы Надька хорошо, так выбрал бы Надьку. Какая ему разница?

– Марина, ты себя послушай! Приехал заморский барин, выбрал себе из двух девочек ту, что поудобней. «Какая разница!» Вот именно, чистый расчет…

Заскрипела дверь в спальню, и на пороге возник, словно зомби, Николай. Тронутые сединой волосы всклокочены, дряблый живот навис над резинкой цветастых семейных трусов, из-под которых двумя загогулинами – бледные, с прожилками вен ножки. Пошаркал тапками в туалет, прохрипев по дороге, будто придушенный:

– Маруся, налей попить компотику.

Марина безрадостно поглядела вслед мужу, сложив скорбную складку на переносице. Произнесла негромко, чтобы Николай не услышал, но твердо и окончательно:

– Так вот, я хочу, чтобы у моей дочери нормальный муж был, а не бесплатное приложение.

– А ведь они почти одногодки, – сурово констатировала Кира ему вслед. – Только наш ведь свой, родной, а тот… Синяя Борода.

Вера, о существовании которой, казалось, все забыли, лежала на диванчике, поджав ноги, притиснув к себе Ласку и зарывшись носом в собачью шерсть, и слушала не предназначенный для ее ушей разговор. Вроде бы чувствовала себя избранной, особенной, почти что счастливой – готова была согласиться с мамой. А с другой стороны – слишком резкий вираж закладывала жизнь, очень уж страшно было – вдруг Кира права? Неужели все дело только в том, что она знает английский язык? Или этот канадец действительно в нее влюбился? И что такое этот простатит?

От избытка чувств Вера всхлипнула, и Ласка тут же принялась горячо и сильно вылизывать своей любимице лицо, тыкать холодным носом в ухо.

На сватовстве напасти не закончились.

Во время тренировки Любомир упал с велосипеда и сломал руку. Как подающего надежды спортсмена его положили в Военно-медицинскую академию, все медицинские манипуляции выполнили на высоком профессиональном уровне, чувствовал он себя вполне прилично, но Марина Львовна неожиданно дала задний ход, заявила, что никуда не поедет. Черт с ним, с кооперативом, и с райкомом партии, который ходатайствовал за нее, тоже черт, раз детей без присмотра оставить нельзя. Она еще одной ногой здесь, на родной земле, а с ними уже неприятности, а что стрясется, когда родители вовсе уедут? Тут уж уговаривать Марину дружно бросились всей семьей разом. Вера обещала, что всерьез отнесется к переменам в собственной судьбе. Надюшка клялась, что не доставит никому хлопот. А Любомир винил себя в том, что вожделенная мамина командировка может сорваться из-за него.

Уговорили. В назначенный день и час самолет из «Пулково» махнул крылом провожающим Вере, Наде и Кире.

В свой день рождения Оливер пригласил домой целую ватагу ребятни. Мне, разумеется, было бы намного легче заплатить деньги и организовать празднование в каком-нибудь кафе, чтобы не приходилось потом два дня ликвидировать следы стихийного бедствия, не сокрушаться над осколками битой вазы, не доставать из-под кровати куски недоеденной пиццы, не отковыривать от диванных подлокотников намертво прилипшую жвачку. Но сыну нравится именно домашний праздник, когда гостиная увешана гирляндами, лестница утыкана флажками, можно по-взрослому открывать дверь каждому гостю и чувствовать себя хозяином. Мне же в этот день остается только смириться, смириться и организовать подачу патронов в виде закусок, напитков и неизменного праздничного торта со свечами. При этом необходимо своевременно направлять бушующую стихию в мирное русло, предлагая новые и новые конкурсы с призами.

В этом году повезло: за весь день мне пришлось перевязать только один палец, всего лишь раз убрать с ковра землю с остатками цветочного горшка и, совсем ерунда, трижды вытереть пролившуюся колу. Дети, совершенно очевидно, взрослеют.

Наконец, все призы были разыграны, свечи задуты, торт съеден и родители начали подъезжать, чтобы забрать домой собственных чад. С неохотой и сожалением взлохмаченные, раскрасневшиеся гости покидали нас, остались только Агнет и Расти Мюллер.

Раздался звонок в дверь, и я пошла открывать, настроившись, наконец, познакомиться с мамой Агнет, но на пороге возник ее папа. Доктор Амелунг стоял на нашем крыльце, прижимая к груди пышную, алую пуансетию в горшке. Видимо, что-то такое отразилось на моем лице, потому что доктор принялся с порога оправдываться, что бывшая жена задерживается на работе, поэтому он… И так далее, и тому подобное.

– Что вы, доктор Амелунг, проходите. – Я вошла в образ радушной хозяйки. – Я рада вас видеть. Я сейчас позову Агнет.

Они прибежали все втроем и начали хором вопить, что еще чуть-чуть, совсем немножечко поиграют. Ну пожалуйста, мама! У них какая-то новая игра, для которой непременно нужно трое игроков. Вдвоем совсем неинтересно, папа!

Папа так и стоял, притиснув к себе цветок, борясь с искушением настоять на своем.

– Доктор Амелунг, дадим им полчаса? – смилостивилась я. Мне не хотелось портить детям настроение. – Как вы смотрите на чашку кофе? У нас еще, кажется, остался именинный торт.

Не дожидаясь положительного ответа, ребята дружно затопали ногами по лестнице, торопясь вернуться к игре.

Я улыбнулась:

– Позвольте, я заберу у вас цветок. Что-то мне подсказывает, что это для меня.

– Да-да, извините. Пожалуйста. Агнет позвонила и сказала, что уронила на пол цветочный горшок. Надеюсь, это не был ваш любимый кактус?

Лучше бы он этого не говорил. Тогда я могла бы с полным правом считать, что он пришел ко мне с цветами. А теперь выходило, что он просто возмещает ущерб.

– Так это была Агнет? Ничего страшного, разбилась чахлая фиалка, которая никак не решалась умереть. Роскошная пуансетия, сразу чувствуется приближающееся Рождество.

Я сварила кофе, разложила по тарелкам остатки торта и пригласила доктора.

– У вас очень красивый дом, фрау Таня, – похвалил он. – Уютный.

– Здесь немного моих заслуг, я почти ничего не поменяла после смерти родителей. Раньше это был их дом.

На этом, кажется, подходящие темы для разговора были исчерпаны. Мы в молчании пили кофе, доктор прилежно скреб ложкой по тарелке с тортом.

– Очень вкусный торт, – с преувеличенным энтузиазмом нарушил он тишину.

– Спасибо, но тут тоже нет моих заслуг. Этот шедевр изготовили в соседней булочной.

Молчание становилось тягостным, и пришлось брать инициативу на себя. Недаром же я сегодня тренировалась в роли затейника. Я разразилась речью о детях, рассказала парочку веселых историй из сегодняшнего празднования, привела несколько смешных высказываний и, честное слово, заслужила главный приз за этот конкурс – доктор слушал с неподдельным интересом.

– Вы чудесно выглядите, фрау Таня, – не к месту заявил он, ставя на блюдце чашку. – Скажите…

Но задать вопрос он не успел, послушная Агнет прибежала, готовая ехать домой. Она обхватила папу руками за шею, потерлась щекой о плечо, и вдруг серые глаза ее округлились:

– Папа-а, ты что-о ел то-орт? – в изумлении протянула она. И пояснила специально для меня. – Папа никогда не ест тортов, он терпеть не может сладкое.

Папа, почему-то покрасневший как рак, поспешил увести домой болтливое сокровище.

А я весь вечер мучилась вопросом: что он хотел у меня спросить, но не успел? Только перед сном, лежа в кровати, я вспомнила, что так и не рассказала доктору о своих успехах в русском.

После отъезда мамы с папой мне разрешили переехать в их спальню, и это странным образом примирило нас с Надеждой. Не приходилось больше, вечно подстраиваясь друг под дружку, ютиться на десяти квадратных метрах. То ли мы скучали, не видя перед собой постоянного собственного отражения, то ли просто повзрослели и, обзаведясь какой-никакой личной жизнью, нуждались в собеседнике для ее обсуждения.

Любомир выписался из больницы, но чувствовал себя плохо. Рука срослась неровно, болела, о тренировках пока не было и речи. Полдня Любик проводил в поликлинике на процедурах, оставшееся время бесцельно слонялся во дворе, играл с мужиками в домино, отмечая очередную «рыбу» пивом. Кира вздыхала, ворчала и даже лупила его полотенцем. Но что толку? Мы все прекрасно понимали, что для брата травма может означать если не конец спортивной карьеры, то большие ее осложнения.

Мама при первой же возможности звонила, узнавала, как наши дела, дистанционно руководила. Мы послушно соглашались – все равно проверить не было никакой возможности. Но звонить было дорого, поэтому чаще мама с папой писали нам письма. Папа описывал египетскую природу и особенности быта, мама больше нажимала на рассказы о гастрономии, местных магазинах и ценах. Мы в ответ бодро рапортовали, что у нас все отлично.

Я исправно трудилась, намывая километры кафедральных полов и разливая по пробиркам и чашкам Петри сотни литров сред. Полученные за труды копейки тут же несла репетиторам, оплачивая их непомерные усилия по подготовке меня в институт. На себя денег не оставалось, даже на редкие театральные билеты подкидывала Кира. Спасибо Уолтеру, который держал слово и помогал в силу умения и разумения. Он регулярно присылал посылки, в которых традиционно обнаруживались банка растворимого кофе, арахисовое масло, макароны, сухая колбаса, консервированная ветчина и печенье. Это давало нам возможность попировать, быстренько съедая вкусности за два вечера. Еще в посылках всегда лежали обувь моего размера, по одной блузке и юбке, капроновые колготки, трусики-недельки и немного косметики вперемешку с расческами и заколками для волос. Я видела истинный героизм уже в том, что ради меня он захаживает в отделы женского конфекциона. Прямо скажем, не все из этого я могла надеть – фасоны иногда попадались более чем странные, но были и просто замечательные вещи, каких не купишь ни у одного спекулянта. На каждом ярлыке была приклеена маленькая бумажка с ценой, под которой еще одна, а под ней еще. Надька объяснила, что это уменьшающиеся цены с распродаж, намекнув, что жених-то жмот, но я все равно радовалась и каждый раз по-честному делилась с сестрой.

В отличие от меня, Надькины финансовые дела шли очень хорошо, у нее завелись деньги, и мы все вчетвером частенько шиковали за ее счет. Я даже задумывалась периодически: а стоит ли вообще получать образование, если можно, как Надежда, в свое удовольствие работать и получать оценку, адекватную затраченным усилиям. Только, в отличие от сестры, я была начисто лишена художественных способностей.

А еще в отличие от меня, успевавшей между работой и домом лишь забежать в магазин, Надежде удавалось совмещать работу с миллионом разных дел. Она работала в своей художественной мастерской, потом трудилась сверхурочно, стремясь набить руку, умудрялась знакомиться с молодыми людьми, бегать в кино и на дискотеку, встречаться с коллегами.

– Вер, пойдешь со мной в субботу в компанию? – предложила Надя однажды вечером. Она разговаривала и одновременно рисовала на альбомном листе сидящую на ветке птичку – эскиз ювелирного изделия. – Пошли, будет интересно. Там у одного чувака такая штука есть, видеомагнитофон. Не слышала? Такая большая коробка, которая любые фильмы показывает. Он обещал кино показать. Ты бы попросила своего Вовика, чтобы он тебе видеомагнитофон прислал.

Уолтер у нас по-домашнему назывался Вовиком.

– Слушай, ты меня для этого с собой зовешь? Чтобы я посмотрела, а потом попросила? Так вот, я ничего просить не буду и с тобой никуда не пойду. Ты что, не понимаешь, что это может быть очень дорого?

– Да что ты сразу кипятишься? Ну да, дорого, тем более что к видеомагнитофону еще их американский телевизор нужен. Это я так, пошутила. Я, когда в Канаду перееду, сама себе куплю. – Надька ни минуты не сомневалась, что будет следующей после Веры. И если у Верки так себе жених, жадный старпер, то она меньше чем на молодого миллионера не согласна. – Пойдем, а? А то там люди, которых я мало знаю, мне одной неудобно.

– А тащить с собой сестру к малознакомым людям тебе удобно? Ждали меня там с распростертыми объятиями.

– Ладно тебе, я предупредила, что мы вдвоем придем. Людям же интересно на взрослых двойняшек посмотреть.

Понятно: Надьке очень хотелось проникнуть туда, где будут показывать запретное кино, и заветный пропуск она получила обещанием развлечь компанию лицезрением наших одинаковых рож.

– Ага, давай пойдем и устроим бесплатный цирк, – съехидничала я. – Весь вечер на манеже сестры-близнецы Арихины.

Мне не хотелось идти, я не люблю новые шумные Надькины компании. И вообще сборища малознакомых людей не люблю.

Надька пустила в ход последний аргумент, железный:

– Думаешь дома тихо отсидеться? Не удастся. Кира с утра на кладбище собралась, а Любчик к нам мужиков своих позвал, я слышала. Будут в карты играть и водку пить.

– Ох, мама его не видит… – искренне огорчилась я за брата.

Любомир последнее время все больше прикладывался к бутылке, на другой день мучился головной болью, становился злым и нервным.

– А ты ей скажи, – любезно посоветовала сестра.

Мы обе знали, что никто ничего не скажет маме, даже Кира. Сделать издалека мама все равно ничего не могла, так зачем понапрасну расстраивать.

Надька продолжала наступление:

– А я не собираюсь с тобой рядом сидеть, чтобы весь день тебя от Реника Тадулаева отбивать. Так что подумай, где лучше время провести. – Надька оторвалась от рисунка, обернулась ко мне и проникновенно поинтересовалась: – Или он тебе нравится, Реник?

Я действительно забыла об угрозе в виде Реника из третьего подъезда. Последний раз он зажал меня в углу у подвала и влажно дышал чесноком и перегаром в лицо. Я бы пожаловалась брату, но Реник разумной границы пока не переступал, жаловаться было, по сути, не на что. Тем более что называл он меня то Веркой, а то Надькой. Но от воспоминаний о нем меня, тем не менее, передернуло.

– С ума сошла совсем? Это он тебе, может быть, нравится. А у меня Уолтер…

– Ах, ну да, Уолтер! – Надька преувеличенно часто закивала головой, размахивая карандашом. – Я вот скажу нашему Вовику, чтобы мне приплачивал за охрану твоей чести и достоинства. Скажу ему, что твои честь и достоинство в опасности.

– Только посмей к телефону подойти!

Уолтер звонил мне раз в месяц, в третью пятницу вечером, и в это время в нашей семье никто не подходил к телефону, кроме меня. Он не интересовался моим здоровьем – у них это было признаком плохого тона – жаловаться на здоровье, даже умирая, нужно было отвечать на вопрос «как дела?», что все просто отлично. Он не спрашивал о погоде – о ней он регулярно узнавал по какому-то одному из многочисленных телеканалов, хотя я плохо себе представляла, зачем нужен специальный погодный канал. Он не спрашивал о моей работе – подразумевалось, что если работа не устраивает, то ее просто нужно сменить, а раз я все еще там, значит, все устраивает. Но с упорной дотошностью он перечислял содержимое своих посылок – проверял, все ли доходит, интересовался стоимостью коммунальных услуг и сезонным колебанием цен. Это было странно: как может цена на товар зависеть от времени года? Ну повысили в два раза цену на кофе, так это с сезоном никак не связано, глупо думать, что ее снизят летом. Морковь же с картошкой в магазине стоили всегда одинаково, вне всякой связи с качеством и погодой. Уолтер регулярно отчитывался о подготовке к свадьбе, о приобретении новой мебели, о расширении гаража, чтобы можно было ставить две машины. Он практично узнавал стоимость обучения на водительских курсах в СССР, сравнивал с канадскими ценами и настаивал, чтобы я научилась водить машину до отъезда. У нас был какой-то роман с бухгалтерским уклоном, и мне очень хотелось, чтобы хоть раз он позвонил не в третью пятницу, а в любой другой день, пусть даже и с разговорами о газонокосилке, но он никогда не звонил в неурочное время. Это тебе не Реник, у которого нет даже представления о каком-либо планировании.