Текст книги "Здесь и сейчас"

Лидия Ульянова
Здесь и сейчас

© Лидия Ульянова, 2012

© ООО «Астрель-СПб», 2012

* * *

Из небытия меня выдернул будильник, запищал вначале тихо, потом все громче и громче. И не было никаких сил высунуть руку из-под одеяла, чтобы нажать на клавишу, заглушить звук. Он оглушительно верещал, заползая в голову стилизованной мелодией Моцарта, а я все не шевелилась, мне не мешало. Раньше не могла представить, что когда-нибудь полюблю будильничью трель, ведь именно она разрывает сумрак, выталкивая меня на поверхность. На поверхность, в которой можно кое-как существовать.

Будильник дважды замолкал и принимался вновь бравурить маршем, а я не могла заставить себя собраться с мыслями и встать. Только когда стрелки сложились в фигуру, предсказывающую верное опоздание на работу, я откинула одеяло, поднялась и, словно паралитик, с трудом переставляя ноги, поплелась в душ.

Душ не стал панацеей, на кухню я вползла только чуть менее разбитой и всклокоченной. Оливер уже заканчивал завтракать, тарелку из-под хлопьев аккуратно поставил в мойку и допивал какао.

– Привет, мам, – жизнерадостно бросил он мне, не переставая жевать и не снимая наушников.

– Доброе утро, родной! – Я постаралась вложить в утреннее приветствие максимум оптимизма, поцеловала в макушку.

Видимо, оптимизма было немного, потому что мой сын стянул наушники с головы и озабоченно уточнил:

– Опять не спала?

Я сделала движение рукой, должное продемонстрировать, что все в моей жизни в это утро прекрасно, и снова не преуспела.

– Я же вижу. Когда ты утром бродишь, как лунатик, это значит, что ты не выспалась.

Врать ему не было смысла, и я только пожала плечами – жест, который можно расценить как угодно.

– Не уходи от ответа, – укорил меня мой малыш, – я же слышал, ты ночью по дому ходила и виски пила. Ты уверена, что тебе можно виски?

Я не уверена, что мне можно виски. То есть уверена, что можно, – я давно совершеннолетняя – но не уверена, что полезно. Зато убеждена, что выслушивать с утра о вреде алкоголизма от собственного сына мне противопоказано.

– Виски? – Я сделала вид, что ничего не понимаю, ничего такого не было и в помине, все это наговоры и выдумки.

– Мам, ты плохой шпион, – укорил меня ребенок, указав кивком головы на мойку. В мойке красноречиво расположился грязный стакан со следами алкоголя. Если я и дальше буду врать, то мой заботливый, настырный детеныш засунет в стакан свой длинный нос и примется разнюхивать.

– Увы, – односложно смирилась я с окружающей действительностью, припертая к стенке. – Можно, конечно, снотворное, но с ним только хуже. Я пробовала.

– Все равно, ты бы лучше не злоупотребляла. – Сын протяжно вздохнул. Точно таким же тоном, со вздохом, мне в подобном случае сказала бы мама, если была бы жива. – Опять сны снились? Те самые? Кошмары?

– Опять.

Оливер знает, что я боюсь ночи. Боюсь того момента, когда придется лечь в кровать, заснуть и попасть в другую реальность. Эти сны непредсказуемы, я никогда не могу знать наперед, будет ли ночь спокойной или же мне снова предстоит оказаться в центре театра абсурда.

Каждый вечер, если просто не валюсь с ног, я оттягиваю некогда сладкий миг отхода ко сну. Я до упора смотрю телевизор, все мыслимые и немыслимые сериалы, сижу в Интернете, навожу порядок в доме, только бы не ложиться. В этом есть и свое положительное зерно – мой дом наконец-то превратился в образец для подражания, очаг чистоты и уюта, а у Оливера пришиты все пуговицы и зашиты все драные карманы. Но ночные чудеса хозяйственности даются мне непросто, по утрам я чувствую себя совершенно разбитой и выгляжу полным чучелом, даже когда мне ничего не снится.

– И что было сегодня? – Оли по-детски любопытен и непосредствен, при всей его любви ко мне подростковый интерес к содержанию материнских кошмаров сильней жалости.

– Сегодня? Ничего интересного. Сегодня я всю ночь стирала полиэтиленовые пакеты.

– Что ты делала? Как это?

– В железной раковине я стирала с мылом пакеты. Обычные пакеты, которые в супермаркете мы отрываем от рулона и складываем в них фрукты и овощи. В какие ты берешь в кондитерской своих жевательных мармеладных червяков. Я намыливала их большим куском темного, склизкого мыла и полоскала под краном.

– Зачем? – Его удивлению нет предела. Действительно, зачем стирать пакеты?

– Ты хочешь, чтобы я тебе ответила, зачем? Почем я знаю? В моем сне это, должно быть, было нужно. Я их потом вешала на веревочку сушиться. С них стекала вода и капала на руки, так холодно, неприятно.

– Мам, может быть, тебе сходить к врачу?

Оли допил какао и глубоко вздохнул. Я почувствовала себя полной свиньей. Первостатейной. Я взвалила на ребенка большую часть собственных проблем, вовсе не детских. Я все двенадцать лет стараюсь быть лучшей матерью, но последний год это получается все хуже и хуже.

Оливер прикидывал: успеет ли вымыть посуду или это неприятное дело удастся отложить до вечера и вымыть все за один раз. Мытье посуды его святая обязанность, и он прекрасно знает, что никто не сделает это за него. Напряженная работа мысли отразилась на рано повзрослевшей мордашке. Мне ужасно захотелось сказать, что черт с ней, с посудой, до вечера плесенью не покроется. Мне хотелось сказать, что я сама ее помою, но я ничего не сказала. Маленькие подвиги рождают характер.

Оли принял решение и, засучив рукава, взялся намыливать тарелку от хлопьев.

В этот город десять лет назад переселились мои родители, когда отец вышел на пенсию. Я недоумевала тогда: что может заставить людей по собственной воле переехать сюда, на север страны, в небольшой городишко, круглый год насквозь продуваемый ветрами? Здесь до сих пор живет папин старинный друг, он и порекомендовал родителям дом. Дом хорош, ничего не скажешь, хоть и слишком велик для двоих. Но город, но климат? Они явно оставляли желать лучшего. Мне, родившейся и выросшей на юге Баварии, выбор родителей казался абсолютно противоестественным. Только разве меня кто-то слушал? Да я не особенно вмешивалась со своими советами, все мои мысли занимала собственная семья. Я как порядочная дочь время от времени загружала в машину маленького Оли, реже – мужа и колесила через всю страну в гости к папе с мамой. И, странное дело, само предвкушение поездки доставляло мне неописуемое удовольствие. Я готова была наматывать километры дорог ради того, чтобы несколько дней пожить в этом доме. Дом не новый, но отец собственноручно подлатал все прорехи, а мама украсила палисадник розами и петуниями. В нем уютно поскрипывают половицы, пахнет натуральным деревом и полиролью, а в стужу приветливо потрескивают дрова в камине.

А потом родители в один год скончались: сначала отец, а за ним мама. Я, вплотную занятая их болезнями и уходом, упустила проблемы собственной семьи и очнулась только тогда, когда встретила мужа гуляющим в зоопарке с другой женщиной и другим ребенком. Я вела к вольеру со слоном Оливера, а мне навстречу, налюбовавшись на слона, шел Юрген и вел за руки чужую девочку и ее маму. Не помню сейчас, что именно я сделала в тот момент, но мне как-то удалось отвлечь внимание собственного сына. Оливер не заметил отца, но назвал меня тогда странной и долго потом вспоминал тот поход в зоопарк. С Юргеном мы мирно развелись, он выплатил мне хорошие деньги – мою долю за квартиру, организовал наш с Оливером переезд и пожелал удачи. Так мы оказалась в Бремерхафене, где осели в родительском доме и начали новую жизнь. Нет худа без добра: в Баварии мне была тяжела мысль, что родительский дом придется продать за ненадобностью.

– Таня, привет! Зайди к Гюнтеру, он спрашивал про тебя. И советую тебе поторопиться, он чернее тучи. Наверно, снова приступ подагры.

Я неслась на работу как угорелая кошка, но все равно непростительно опоздала. Спасибо Эрике, которая мужественно прикрывает мои опоздания с регулярностью пару раз в неделю. Надо сказать, я в долгу не остаюсь, и, когда у Эрики случаются романтические свидания, я тоже в одиночку закрываю грудью амбразуру, главное, с вечера меня об этом предупредить. В такие дни я изо всех сил мобилизуюсь, вовремя встаю независимо от проведенной ночи и к открытию магазина нахожусь на боевом посту в полной готовности, согревая себя мыслью, что романтические свидания бывают у Эрики гораздо реже католических праздников. Должно быть, это нехорошо – радоваться мысли, что у женщины бальзаковского возраста нерегулярная половая жизнь, но мне не стыдно, мы с Эрикой не подруги. За пять лет в Бремерхафене я не удосужилась завести ни одной подруги, хоть гордиться здесь и нечем. И с романтическими свиданиями у меня полный швах: пять ничтожных, скоротечных романов за все время пребывания в этом городе, по одному на каждый прожитый год. Да нет, я не страшная как смертный грех, просто, выбирая между романтическим свиданием и Оливером, я обычно предпочитаю общение с сыном. Меня не сильно расстраивает отсутствие в моей жизни мужчин, разве что в феврале, когда некому подарить валентинку. Именно так – не то огорчает, что не от кого получить, а то, что некому вручить. А Эрика, кстати, видит в этом положительный момент – сплошную экономию для личного бюджета. Эрику выдать бы замуж за приличного обывателя. Я не потому забочусь, что мы подруги, просто тогда она будет всегда вовремя приходить на работу.

– Привет, Эрика! – Шестирукой индийской богиней я одновременно сдернула с шеи шарфик, бросила в кресло сумку, прилизала ладонями встрепанные волосы, включила компьютер и приветливо помахала Эрике. – Ты моя палочка-выручалочка. Извини, я опять проспала.

– Палочки-выручалочки бывают только у мужиков, а Эрика – старая добрая мамочка. – Коллега тоненько захихикала собственной пошлой шутке. – Что, опять грезила всю ночь о прекрасном принце?

Хотя мы и не подруги – разница в возрасте, воспитании и все такое, – но добрейшая Эрика в курсе моих проблем. Только ей почему-то хочется считать, что по ночам я вижу исключительно эротические сны. Такие навязчивые эротические кошмары, повторяющиеся из ночи в ночь. Эрика мне страшно завидует, сама она снов никогда не видит.

– Запомни, Таня, нет никакого толку грезить по ночам о палочках-выручалочках, их нужно держать в руках и манипулировать ими. Как фокусник.

Эрика захихикала громче, и глаза ее заволокла мечтательная поволока. Я подумала, что лучше уж общение с Гюнтером, даже с приступом подагры.

– Ты неисправима, Эрика. С удовольствием поболтала бы с тобой за чашкой кофе, но, сама понимаешь, Гюнтер ждать не любит.

Гюнтер и есть тот самый друг моего отца, который в свое время уболтал родителей на авантюру с переездом. Надо сказать, что он обладает отменным даром убеждения: точно так же он незаметно уговорил меня поработать с ним, хотя я была решительно настроена продолжать карьеру в банковской сфере. За прошедшие пять лет я неоднократно дулась и обижалась на Гюнтера, но ни разу по-настоящему не пожалела о принятом решении совершить карьерный вираж. Ведь теперь я работаю в принадлежащем Гюнтеру книжном магазине.

Малюсенький кабинет Гюнтера захламлен до потолка и насквозь прокурен, завален полуистлевшими картами, рулонами допотопных афиш, пачками исписанных открыток прошлого века, записками на клочках, проштудированными от корки до корки газетами и, разумеется, книгами. Гюнтер – то еще ископаемое, он принципиальный противник присутствия в своей жизни компьютеров, счетных устройств, множительной техники и тому подобных благ цивилизации. Он застрял в развитии где-то в двадцатом веке, поэтому считает на старинных конторских счетах, а новости черпает из газет. Странно, что он обзавелся мобильным телефоном, а не бегает звонить в уличный автомат.

Здесь, в кабинете, потеряв бдительность, легко можно сесть в коробку из-под китайской еды или вляпаться в кошачье дерьмо – у Гюнтера имеется сосед по кабинету, облезлый и плешивый престарелый котяра по кличке Профессор. На Профессора я не в претензии, от постоянной жизни в грязи и никотиновых облаках я бы тоже облезла и заплешивела, а когда кругом дерьмо, волей-неволей и сам становишься говнюком. Когда-то в незапамятные времена – я не застала – Профессора по ночам выпускали в зал на ловлю мышей, но теперь и Профессор не ловец, и в зале установлены специальные отпугивающие мышей устройства. Ныне пассивный курильщик Профессор большую часть времени проводит на вытертом кабинетном диване, куда частенько подкладывается под кошачий бок и сам Гюнтер. Именно так, Гюнтер подкладывается под бок коту, потому что Профессор жирный и огромный, а Гюнтер похож на усохшую египетскую мумию.

Удивительно, как человек, взявшийся нести культуру в массы, может превратить собственный кабинет в доисторическую пещеру. Между прочим, дома Гюнтеру расслабиться не дают, его жена всю жизнь проработала в местной больнице, и в доме у нее чистота, как в операционной, о том, чтобы курить, там даже разговаривать запрещено. Может быть, потому Гюнтер под любым благовидным предлогом остается ночевать в кабинете? Может быть, это протест против семейной жизни? Короче, если верить Гюнтеру, что наш магазин – Царство Просвещения, то его кабинет – задворки Великой Империи. Но! Не считая этих маленьких недостатков, во всем остальном он типичный немец, педантичный и пунктуальный. Отдать должное старику Гюнтеру: в голове у него наимощнейший процессор последнего поколения, на счетах он считает почище «Райффайзен-банка», а его дару предвидения я могу только позавидовать.

Я открыла дверь кабинета, и меня чуть не отнесло к стене волной вырвавшегося табачного дыма. А может быть, Гюнтер специально дымит как паровоз, чтобы не чувствовался запах кота? Тогда он достиг оглушительного успеха.

– Уф! – Я почувствовала, как проклятый никотин заползает мне в легкие. Но разговаривать с Гюнтером о пассивном курении все равно что метать бисер перед свиньями, да и говорено неоднократно. А разговаривать с ним о вреде курения я не вижу смысла, каждый сам вправе распоряжаться данным ему свыше, в том числе и собственными легкими. – Доброе утро, Гюнтер.

– Сядь, – односложно скомандовал Гюнтер вместо приветствия.

Понятно, что разговор предстоял не на пару минут. Хорошо бы было захватить с собой противогаз, но, боюсь, старик счел бы это неуместной шуткой. Мои коллеги за многие годы периодически объявляли Гюнтеру войну и не покладая рук принимались бороться за чистоту окружающей среды. И где теперь эти коллеги? А Гюнтер, как сидел, так и сидит в собственном кабинете вдвоем с Профессором, и даже Евросоюз ему не указ. Мы с Эрикой тоже однажды разработали план по наведению порядка в наших авгиевых конюшнях, начинавшийся с нейтрализации Профессора путем банального отравления. Подумали-подумали и оставили все как есть. Где-то в глубине души мы обе любим Гюнтера со всеми его гигиеническими странностями. А кот и сам сдохнет, пассивный курильщик, живущий в облаках никотина. Много ли ему надо?

Демонстративно и бесполезно помахав перед носом рукой – шеф не обращает на подобные жесты никакого внимания – я опустилась на стул, предварительно внимательно изучив сиденье.

– Таня, ты меня огорчаешь, – вынес Гюнтер печальный вердикт.

Я принялась лихорадочно соображать, к чему конкретно могут относиться его слова. К опозданиям – раз… раз… раз… Два я не могла придумать, как ни пыталась. День рождения у него зимой, да он бы сам напомнил приглашением, нас с Оли всегда приглашают на дни рождения Гюнтера и Вейлы. Нет, это что-то по работе, но что именно? Заметил, как я вчера шуганула в коридоре Профессора?

Я подняла на Гюнтера честные, полные невинности глаза.

– Ты меня огорчаешь, – упрямо повторил Гюнтер. Он считал, что этой фразой все сказано.

Я давно раскусила этот трюк. После подобной фразы сотрудники принимались заниматься самобичеванием и добровольно признаваться в грехах, надеясь на смягчение приговора путем активного сотрудничества со следствием. Я молчала и только округляла зенки.

Гюнтер не выдержал первым – ничего не поделаешь, стареет курилка.

– Что это, Таня? – тихо спросил он и удрученно показал мне распечатку последнего заказа. С компьютером Гюнтер не в ладах, но мы регулярно поставляем ему для прочтения распечатки всего и вся. Это не притворство шефа, не природная тупость и не старческий бзик, а гражданская позиция. Гюнтер всем естеством уверен, что компьютеризация активно подрывает его бизнес. Дай ему волю, и мы бы считали на арифмометрах и вручную писали письма, только, к счастью, в этом вопросе у него руки коротки.

Тихий голос Гюнтера мог обмануть лишь непосвященного, у нас всем известно: чем тише он говорит, тем более разгневан. Я искренне недоумевала, в чем именно дело, никакого подвоха в последнем заказе не было. А когда и бывали, он никогда не вызывал меня к себе по такой ерунде, лишь мимоходом неодобрительно бурчал что-то о моем дурном вкусе.

– Не делай вид, что ты не понимаешь. Меня заинтересовала девятая позиция, «Хотят ли русские войны», автор некто В. Полякофф. Что ты имела в виду?

Я равнодушно пожала плечами:

– Да ничего не имела, просто очередная книженция. На днях доктор Бершвайгер спрашивал что-нибудь подобное, а мы толком ничего не смогли ему предложить. Я пообещала доктору заказать и позвонить. Что не так? Мы всегда так делаем.

– Таня, – еще тише спросил Гюнтер, – ты решила превратить наш магазин в оплот коммунистической заразы, где по всем углам будет русская пропаганда?

– Гюнтер, ты же сам знаешь, при заказе от двадцати экземпляров цена существенно падает. Мы всегда так делаем и тем самым экономим много евро. Остальные книги мы тоже реализуем, если используем грамотный маркетинг. В России сейчас постоянно что-нибудь происходит, людям будет интересно.

– Ты что же, считаешь, что весь Бремерхафен спит и видит заполучить в дом опус коммунистического писаки? Таня, наш магазин старейший в городе, не самый большой, но уважаемый. Он имеет имя и авторитет, на который работали несколько поколений моей семьи. Или ты решила все это разрушить?

– Гюнтер, я предварительно навела справки. – Я не чувствовала за собой ни малейшей вины. – Доктор Вилли Полякофф не коммунист, он с рождения живет в Мюнхене, просто занимается русской темой. Я прочитала в Интернете, что он глубоко в проблеме и в материале. Гюнтер, или ты, может быть, скрытый русофоб?

Последний вопрос я сопроводила ехидной усмешкой и тут же пожалела, потому что мой визави вперил в меня мрачный взгляд. Мы никогда не обсуждали с ним русскую тему, могла наступить на больную мозоль. Но Гюнтер просто небрежно повел плечами:

– Дрянная страна, дрянной народ.

– Да почему же, Гюнтер? Насколько я знаю, страна очень богатая, типа Эмиратов, сидят на нефти и газе. И культура у них развита, искусство, мы с мужем ходили несколько лет назад на русский балет, необыкновенное зрелище. У них же Достоевский, Толстой…

– Страна нищих, пьяных и побирушек, – упрямо повторил Гюнтер, но голос его не стал тише.

Мне бы промолчать, но во мне проснулся дух противоречия:

– Но ведь они выиграли у нас войну. Пьяные побирушки выиграли?

Похоже, я все-таки разбередила рану.

– Таня, не неси чушь, войну выиграли американцы и англичане. Пока не открыли второй фронт, русские бежали и бежали в глубь своей страны. А после войны они принялись грабить Германию. Ты не знаешь, а я помню, как после войны они присылали своих инженеров и те вывозили все наше оборудование, которое представляло ценность. В нашем порту русские моряки грузили оборудование на пароходы и вывозили к себе. И пароходы наши уводили. А еще грузили все, что смогли отобрать у простых жителей. Они убивали наших людей, ходили по пустым домам и забирали все, что понравится. Мародеры. После войны мы много лет вынуждены были во всем себе отказывать, чтобы построить новую Германию. Моя мать не могла меня нормально накормить, поэтому я не вырос. Растущему организму нужны были белки и жиры, а их не хватало.

– Гюнтер, но ведь так поступают все победившие в войне. Я слышала, что американцы в Ираке тоже были не прочь поживиться. И вообще, та война закончилась миллион лет назад, сейчас у нас с Россией дружественные отношения, в структуре нашего экспорта доля России велика, то есть Россия, можно сказать, обеспечивает нас рабочими местами. И наш канцлер дружит с русским президентом…

– О какой дружбе ты говоришь, Таня! Это большая политика, а не дружба, нам просто выгодно не настраивать против себя русского медведя. А что касается рабочих мест, то должна сама знать, что после развала старой России к нам хлынуло столько русских, которые называют себя немцами, что они только отняли у нас рабочие места. Да они и работать не хотят, все хотят жить на пособие и ничего не делать. А пособие им оплачивают налогоплательщики, которые работают. Ты, например. Тебе приятно оплачивать жизнь бездельников и воров?

– Я как-то никогда не думала в этой плоскости, – призналась я. – У Оли в школе учатся две русских девочки, но они из очень богатой семьи. Я видела в школе их маму, она носит натуральный мех до пола и бриллианты.

– А я помню, как двадцать лет назад мог спокойно оставить велосипед у магазина и, вернувшись, найти его в целости и сохранности. Теперь же все приковывают велосипеды замками, потому что воруют. Ты воруешь велосипеды? И я не ворую. Воруют русские и турки, понаехавшие в нашу страну. Носят бриллианты и воруют. Мне рассказывал профессор Шольц, который работал в России, что они воруют туалетную бумагу в сортире. Туалетная бумага есть в любом магазине, даже в России, но они кладут рулон в карман и с ним выходят из кабинки. Скажи, об этом написано в книге твоего Вилли Полякоффа?

Гюнтер с тоской взглянул на пачку сигарет. Тема задела за живое, и ему очень хотелось курить. Но он щадил по мере возможности мои легкие.

– Не знаю, я пока не читала. Меня мало волнует проблема России, собственных проблем довольно. А знаешь, я заметила, что мама тех девочек никогда не улыбается. Я думала, это от того, что у нее плохие зубы, я где-то слышала, что у русских плохо развита стоматология.

– У них все плохо развито, кроме мафии и проституции. Если женщина среди бела дня ходит в мехах и бриллиантах, то она или проститутка, или жена мафиози.

Профессору надоел наш диспут, он сладко потянулся на диване, выгнул спину, и даже сквозь табачную пелену было видно, как полетели по кабинету клочья шерсти. Профессор издал омерзительный вопль. Я брезгливо поморщилась, а Гюнтер вскочил и бросился к шкафу, приговаривая:

– Сейчас, мой дружок, сейчас папа тебя покормит.

Профессор спрыгнул с дивана и прошмыгнул в угол за тумбочкой, где Гюнтер держал лоток для кошачьего дерьма. Прежде чем кормиться, кошак решил справить нужду. Я почувствовала, что меня сейчас вырвет.

– Ладно, Гюнтер, я пойду, – подвела я итог беседе, решительно направляясь к дверям.

– Ты стала очень рассеянной, Таня, – послышалось вслед откуда-то снизу. – Что с тобой происходит?

Я обернулась и не сразу нашла Гюнтера взглядом. Где-то внизу, присев над миской, он насыпал кошачий корм. Я в нерешительности помедлила. Гюнтер мне не чужой, и следовало бы рассказать ему о моих проблемах, но это долгий разговор, а оставаться дольше в кабинете не было сил, тем более что Профессор уже погадил и фанатично зарывал в лотке какашки.

– Приходите к нам завтра вечером с Оливером, Вейла будет делать грюнколь. – От мрачного шефа не осталось и следа, сейчас это был просто папин друг.

Я с готовностью улыбнулась, хоть и не люблю тушеную капусту.

– Спасибо, Гюнтер, мы придем.

– И проверь еще раз заказ, если ты, конечно, не поставила себе целью разорить мой магазин.

Возвращаясь на рабочее место, я первым делом зашла в туалет и вымыла с мылом руки, распахнула настежь окно и полной грудью вдохнула свежий воздух. Сегодня ветер дул со стороны рыбного порта, тонко тянуло водорослями и рыбой. Раньше, когда я приезжала сюда к маме с папой, рыбный дух казался мне навязчивым, и я закрывала окна, только чтобы его не чувствовать. Теперь я его люблю, и мне словно чего-то не хватает, когда ветер долго дует с юго-востока, а не с воды.

– Фу, Таня, – встретила мое появление Эрика, – ты провоняла табачищем, словно матрос. Что Гюнтер, рвал и метал?

Я пожала плечами: что толку пересказывать Эрике содержание нашей дискуссии, тем более что к работе она не имела прямого отношения. Я просто, по совету Гюнтера, вошла в заказы и проверила содержание последнего.

О, мой Бог! Напротив книги «Хотят ли русские войны» стояла цифра двести экземпляров. Не двадцать, а двести. И самое неприятное, заказ был уже отправлен на базу. Теперь понятно, отчего Гюнтер так завелся, что я пытаюсь его разорить и превратить магазин в оплот коммунизма. Даже самый смелый маркетинговый ход не позволил бы мне сбыть в маленьком городке такую чертову уйму узкоспецифических книг.

Остаток дня я потратила на то, чтобы утрясти проблему с дурацким заказом и отказаться от лишних экземпляров. Это было непросто, ведь заказ был уже отгружен, но мне удалось. Параллельно я не переставала думать над словами Гюнтера о стране, в которой никогда не была. Что ж, возможно, он и прав. Но мне-то с этого что?

Вечером мы с Гюнтером, наевшись тушенной со свининой капусты, сидели во дворе на качелях и пили пиво. Вейла убирала со стола, Оливер даже в гостях засел за компьютер – Вейла не такая ретроградка, как муж, и с компьютером дружит, – а мы с Гюнтером спорили. Мы всегда спорим, когда выпьем пива. И когда не выпьем, спорим тоже. Я сажусь на своего любимого конька, а Гюнтер на своего. Может быть, так каждый из нас рождает для себя истину. А может быть, так Гюнтер помогает рождать истину мне, для себя он за долгую жизнь родил все, что мог. Они с Вейлой искренне относятся ко мне, как к собственной дочери. Их дети разлетелись из гнезда давным-давно, дочка с мужем работает в Аргентине, сын с семьей живет в Кельне.

– Гюнтер, эпоха книг, как это ни печально, подходит к концу, – гнула я свою линию, размахивая перед носом початой бутылкой пива. – Еще немного, и их полностью вытеснит Интернет.

– Меня не вытеснит, – упрямо возразил Гюнтер. Он, когда выпьет, становится чрезвычайно упрям. Впрочем, когда не пьет, тоже. – Я не просиживаю в Интернете сутки напролет, как современная молодежь. И тебе бы, Таня, надо следить, чтобы сын поменьше проводил времени за компьютером. Побольше бы читал книги.

Это самая что ни на есть напраслина. Оливер, в отличие от многих современных детей, любит читать книги, самые обыкновенные, не электронные. И комната его похожа на библиотеку, завалена художественной литературой, большей частью из нашего магазина. Слава тебе господи, что мне не приходится разоряться на печатную продукцию для сына, ему достаточно зайти к Гюнтеру и сообщить, что он взял очередной том. Я не вмешиваюсь, у них собственный уговор на эту тему.

– Я не верю, Таня, что книжная эра закончится, что бы там ни проповедовали адепты вашего Интернета. Книгопечатание возникло в Европе в пятнадцатом веке, и первые книжные магазины появились в незапамятные веремна. Неужели ты считаешь, что все это, существовавшее веками, может разрушить Интернет, которому от силы лет двадцать? Мы, немцы, нация Гейне и Шиллера, а не нация Интернета. Всю нечисть придумали американцы, американцы и русские. – Гюнтер отхлебнул из своей бутылки, посмотрел на мир на просвет, через бутылочное стекло. – А впрочем, на мой век хватит, а дальше живите как знаете. Ты, Таня, всегда можешь вернуться в банк.

Он часто это подчеркивает, напоминает мне, что я ничем не связана. Он понимает, что в банке я могла бы сделать неплохую карьеру, и платили бы мне там гораздо больше. Он напоминает мне об этом все годы, что я живу здесь. Я бы ушла в банк, но в прежние годы мне казалось, что Оливер еще слишком мал, чтобы находиться дома одному после школы. Хорошая няня стоит денег, а Гюнтер всегда позволяет Оли болтаться в магазине. Можно сказать, что Оли вырос в нашем магазине. А теперь, когда Оли достаточно подрос, об уходе в банк и думать несерьезно, ни один банк не потерпит моих проблем. Проблем и опозданий.

Все началось прошлым летом, когда мы с Оли поехали в соседний городок на ярмарку. Там был передвижной луна-парк, и Оливер уговорил меня прокатиться на карусели. Было холодно, мне не хотелось кататься, да и старая карусель не внушала доверия, но сын очень просил, и я уступила. Мы уже покатались, и карусель начала сбавлять скорость, когда у моего сиденья лопнула цепь, и я с высоты упала головой на камни. Я даже ничего себе не сломала. Говорили, что если бы я упала на полном ходу, то последствия были бы много хуже. Не знаю, что могло бы быть хуже, но в коме я находилась четыре месяца. Вот так, покаталась мама на карусели. Не какая-нибудь банальная автомобильная катастрофа, не глобальный террористический акт, а веселая прогулка. Мне уже надоело смотреть на недоуменные лица медперсонала и знакомых, когда на вопрос «Что с вами произошло?» я смиренно отвечаю: «Я упала с карусели». С тем же выражением лица они бы отреагировали на мое заявление, что я упала с луны.

Оказалось, что луна-парк принадлежал какой-то семье турецких эмигрантов, и никаких разрешений на работу у них не было. Турок арестовали, но выяснилось, что луна-парк давно заложен, так что выплачивать мне никто из них ничего не собирался, а по страховке вышла не очень большая сумма.

Оливер был вне себя от горя, ведь это он уговорил меня кататься. Он так винил себя, что пришлось водить его к психотерапевту. Водил его Юрген, я лежала в коме. Надо отдать должное моему бывшему мужу, который оставил новую семью и сразу же приехал в Бремерхафен. Он целый месяц провел с сыном, который остался совершенно один. Каждый день Юрген безропотно вез Оливера в больницу, где сын просто брал меня за руку и разговаривал со мной. Он рассказывал мне все новости, все местные сплетни, в надежде, что это поможет мне очнуться. Я ничего этого не слышала, но каким-то оставшимся инстинктом понимала, что очень нужна сыну, это и помогло выкарабкаться. За этот месяц Юрген и Оливер сильно сблизились, чему я очень рада: после развода наш сын неохотно общался с отцом. Кроме Юргена заботу обо мне и Оли взяли на себя Гюнтер с Вейлой. Вейла нашла какого-то китайского целителя, который приходил в больницу, ставил мне иголки в голову и варил для меня какие-то травы. Этот отвар Вейла по каплям капала мне в рот. Не знаю, что именно мне помогло, но после четырех месяцев бездвижного лежания я пришла в себя.

Восстановилась я довольно быстро, если не считать того, что еще месяц не могла вспомнить многих из окружающих. Тогда китаец стал варить другие травы, которые я пила уже самостоятельно. И постепенно память вернулась. А самое главное, я вспомнила своего сына, и мысль о том, что своей болезнью я приношу ему страдания, заставила меня взять себя в руки и начать жить прежней жизнью.