Текст книги "Здесь и сейчас"

– Ты ничего не путаешь? Если правда все то, что ты рассказывала раньше, то это маловероятно.

– Тем не менее. Я потом объясню… – Я не стала прибавлять «если останусь жива». – Но вдруг она обманула и меня, вдруг это не ее дом или оформлен не на нее? Да, еще вспомнила: вчера в поселке дерево упало на дорогу и повредило линию электропередач, до сих пор не починили.

– Так, это уже приличный ориентир. Ты можешь посмотреть в окно? Что ты видишь?

– Ничего не видно, двор, забор, а дальше сплошная темнота.

– Хорошо, сиди и ничего не бойся. Если кто-нибудь появится, то тяни время, но в споры не вступай. Если что-то вспомнишь – звони. И жди меня, я постараюсь побыстрей.

Мне хотелось что-нибудь сказать ему на прощание. Сказать, что он отличный парень, что рядом с ним мне удивительно хорошо, что та ночь в отеле была лучшей ночью в моей жизни, – что ж не сказать, если, возможно, мы никогда больше не увидимся? Тогда нужно было, наверно, попросить его позаботиться об Оливере, или это уже чересчур после одной чудесной ночи? Неважно, все равно я ничего не успела – в трубке раздались короткие гудки.

Оливер! Я снова вспомнила про сына – хороша мамаша! Маленький, беззащитный, хоть и старающийся казаться взрослым. Мой смешной, трогательный белобрысый малыш, каково ему будет без меня? Конечно, Юрген не бросит его, но Оли еще слишком мал, чтобы остаться без матери. Мне в неполные тридцать и то ее часто не хватает, а что же будет чувствовать ребенок? Кто напоит простуженного горячим молоком, кто порадуется на школьном спектакле, кто выслушает секреты? Я всеми силами старалась быть лучшей матерью и вот снова взваливаю на его худенькие плечики недетскую ношу. Я взяла в руки телефон и набрала номер сына, вспомнила, что дома сейчас тоже ночь и мальчик спит – я надеюсь! – и сбросила звонок. Да и что я ему могу сейчас сказать? Только напугаю, если примусь объяснять, как я его люблю.

Я в смятении подошла к окну, выглянула наружу – просто так, чтобы что-нибудь сделать. О, чудо! За окном решительно посветлело, несмотря на разгар зимней ночи, – это проливал свет фонарь на столбе за забором, за ним другой, третий… Похоже, восстановили электроснабжение, только в моей мышеловке все оставалось по-прежнему.

Интересно, что же все-таки задумала Надежда? Голодная смерть исключена, холодная тоже. Будет ждать, пока я не сойду тут с ума? Маловероятно, она ведь пока не в курсе, что я обо всем догадалась. Или она решила от меня избавиться, так сказать, профилактически? Вдруг она обыкновенная маньячка, получающая удовольствие от убийства? Где один раз, там и другой недалеко? Но куда все-таки она так стремительно сбежала и где верная наперсница Фатя с окровавленным топором? Ладно, слезами горю не поможешь. Попытаюсь взять себя в руки и дождаться Клауса, хоть и непонятно, как он меня найдет. Готова поспорить, что прибегнет к помощи местной полиции.

Чтобы не встречать представителей закона в неглиже, я оделась, причесалась и вышла на кухню. Так сказать, поближе к входной двери. Обнаружила заправленную необходимым кофейную машину и сварила себе кофе, достала с полки корзинку с пряниками и сушками. Села за стол ждать, включив для компании телевизор, положив на всякий случай на колени самый большой из обнаруженных в одном из ящиков нож.

Подготовилась я очень вовремя: не успела допить кофе, как послышался звук открываемой двери и на кухонном пороге нарисовалась собственной персоной хозяйка дома. Я внутренне напряглась и выдавила из себя улыбку, больше похожую на предсмертную гримасу.

– Что ты не спишь? – удивилась Надежда, на ходу скидывая с себя пуховую куртку и бросая ее на стул. – Тоже не умеешь спать в чужих постелях? Я вот совершенно не могу спать в гостях, поэтому никогда нигде не остаюсь. Но мне уже по возрасту положено, а тебе рановато пока.

Я хоть и старалась держаться непринужденно, но слова из себя выдавить не могла, только еще больше скалилась, растягивая рот до ушей.

– Погоди, я сейчас электричество переключу с генератора на общую сеть, свет дали. Ты, если не трудно, свари мне тоже кофе.

Она вышла, подхватив по дороге пуховик и оставив меня в недоумении. Что это, попытка усыпить мою бдительность? Но встала и кофе все же сварила, чтобы не нагнетать обстановку.

Вернувшись на свое место за столом, я вернула и нож, пристроила между ног, крепко зажав коленями. Это странным образом придало уверенности – чашка в руке не дрожала, и в глаза вошедшей Наде я посмотрела достаточно спокойно.

– Спасибо, – поблагодарила она за кофе, присаживаясь напротив, кивнула на сиротскую корзинку сушек. – Ты, может быть, есть хочешь? В холодильнике полно еды, не стесняйся. Достать что-нибудь?

Ситуация, в которой я оказалась, не способствовала активному выделению желудочного сока, аппетит покинул меня окончательно. Я отказалась.

– Тогда и я не буду, – покладисто отозвалась сидевшая напротив убийца, – худеть надо, а не наедаться в пять утра. Так отчего не спишь?

Объяснения были излишними – мне еще хотелось пожить спокойно, – и я только невыразительно пожала плечами. Клаус велел не вступать в споры и тянуть время. Я поймала себя на любопытной мысли: жизнь, оказывается, бывает еще нереальней, чем сны. Там, в снах, череда событий казалась, во всяком случае, закономерной.

– Ох, а мне бы сейчас только до кровати добраться! – мечтательно выговорила Надя. – Или лучше уже не ложиться, как ты думаешь? Ведь, если лягу, то утром только подъемным краном поднимешь. Я же сова. Да ты, уверена, помнишь.

– Где ты была? – Я все-таки не выдержала. Посчитала, что покажется странным, если я не поинтересуюсь. Ее ответ, впрочем, не имел решающего значения, ведь у меня нет с собой детектора лжи. Оставалось просто верить или не верить.

– Я? Роды принимала. – Надежда выглядела безмятежной. – Представляешь, только начала засыпать, позвонила знакомая из нашего поселка, у нее собака рожать принялась. Молодая, первые роды, по всему дому носится и скулит, лечь боится. Им же, как нам, в первый раз бывает страшно. А сама размером чуть больше Буськи твоей, порода такая.

Удивительно, но, рассказывая о собачьих родах, Надя даже переменилась в лице: в нем появились искренняя заинтересованность и сопереживание, так чуждые той, юной Надьке, которую я знала и которая так не жаловала домашнюю собаку Ласку. Терпеть не могла прилипающей к одежде шерсти, мокрого носа, слюнявых собачьих нежностей, песка с плохо вымытых лап.

– Хорошо, что она ночью родила, а не днем, когда я на работе. – Она радостно засмеялась. – Мы родили трех чудных малышей. Один за одним быстренько выскочили. Утром надо забежать, проверить.

– А где Фатя? – Я задала вопрос и осеклась: сейчас она поймет, что в ее отсутствие гостья обшарила весь дом.

– Фатя живет во флигеле. Мой муж не хотел, чтобы прислуга все время была в доме, и специально построил флигелек.

Ничего страшного или экстраординарного не происходило, мы с виду мирно пили кофе и обменивались впечатлениями. Ровно так, как сестры Арихины делали тридцать лет назад. Но острое сознание того, что сижу лицом к лицу с убийцей, не могло не сыграть со мной злой шутки: в какой-то момент коленки дрогнули, и спасительное оружие с грохотом упало на пол. Не просто так упало, а еще и проехалось по гладкой плитке, подкатившись под ноги Надежде. Та нагнулась и с удивлением подняла нож, повертела в руках:

– Что это? Откуда? Это же Фатин, для мяса.

У меня не нашлось внятных объяснений, пришлось в ответ густо залиться краской. Чего доброго, сейчас радушная хозяйка углядит во мне мелкую воровку.

– Ты что тут, обороняться собралась в одиночестве? – изумилась Надежда, начиная догадываться о моем внутреннем состоянии. – Боже мой, от кого?

Она захохотала, откинув назад голову, размахивая перед лицом рукой так, будто разгоняла дым.

– Да ты что! Мы хоть и в России, но медведи по улицам не ходят, к дому не подкрадываются. Здесь приличный поселок, хорошо охраняемый. Вы в своей Германии совсем сдурели! Что вы про нас думаете?

Ну да, охраняемый поселок! Чего доброго, тут в каждом доме нечистый на руку живет. Это что, охрана охраняет преступников от других преступников? От нарисованной воображением картинки мне стало откровенно плохо. Надежда же продолжала заливаться смехом и смотреть с открытой издевкой.

– Ох! Дурдом на выезде! А я тоже хороша – оставила тебя в пустом доме, еще и дверь заперла. Я же думала, ты спишь. У тебя что, есть характер? Я-то думала, что ты в мою покойную сестру, такая же бесхребетная, а ты с ножом наперевес!

Когда она пренебрежительно назвала Веру бесхребетной – ту самую Веру, что стала мне такой близкой, ту, в которую она сама превратилась, – я не выдержала. Я моментально забыла обо всех наказах не вступать в споры и ждать:

– За что ты убила ее? Что она тебе сделала?

Смех прекратился, в кухне наступила тишина. Столь тяжелая, густая тишина, что можно было, казалось, ее потрогать, протянув руку. Мы в упор смотрели друг на друга, не отводя взгляда, безмолвно вопрошая: что же ты наделала? Только я имела в виду события тридцатилетней давности, а она – то, что рухнула идиллия мирной застольной беседы.

– А ты на нее похожа, – задумчиво нарушила тишину Надежда. – Тебе никогда не говорили, что ты похожа на русскую? Нет? Если бы не акцент, то и не отличишь. Ты ведь бесшабашная, да? Никакой немецкой прагматичности?

Меньше всего мне хотелось говорить о себе. Пусть она и права: близкие часто отмечали, что я слишком подвержена эмоциям, иду у них на поводу.

Я молчала, не сводила глаз с ее лица. Разумеется, годы наложили отпечаток, но это только делало ее внешне больше похожей на мать, на Марину. Странное дело, мама никогда не казалась Вере с Надей молодой, они считали ее взрослой, даже старой. Никогда не задумывались о ее возможной красоте. Считали тогда, когда она была моей ровесницей, и позже. А теперь я видела в своей визави молодящуюся, ухоженную, прекрасно сохранившуюся привлекательную женщину, образ которой нисколько не вязался с образом убийцы.

– С чего ты взяла, что это была я? – как бы между прочим, с легким любопытством задала она вопрос. – Что за вздор!

– Я легла спать, но никак не могла заснуть. Мне казалось, что-то не сходится, не могла только определить что именно. А потом закрыла глаза и, знаешь, четко так увидела наведенное на меня ружье и руки, которые его держат. Это были твои руки, Надя.

– Ну и что? – Она будто не понимала меня. – Я же могла просто держать ружье в руках. Помнишь, даже была фотография, где я с папиным ружьем?

– Нет, ты не поняла. Когда я увидела твои руки, все сразу встало на свои места. Мне казалось, что слишком много совпадений, слишком много для удачного стечения обстоятельств.

– То есть?

– Ты не воспользовалась ситуацией, ты ее создала. Ты заранее спланировала убийство, все правильно рассчитав. И начала с того, что отравила собаку, которую не любила и которая не жаловала тебя. Ты ведь никогда не смогла бы объяснить, отчего вдруг Ласка начала сторониться любимой хозяйки. И обмануть Ласку ты тоже не смогла бы. Можно обмануть человека, даже многих, но не животное.

– А ты еще и умненькая, – одобрила Надя, не торопясь соглашаться или отпираться.

Я прекрасно понимала, что не должна ничего такого говорить – мое дело тихо ждать помощи извне, – но одобрение только странным образом подтолкнуло к дальнейшим откровениям:

– Для тебя была чрезвычайно опасна Кира. Ты не могла не понимать, что Кирочка нас вырастила и видит всех насквозь. Ее не удалось бы убедить, что Вера просто вне себя от горя, оттого и переменилась…

Я осеклась, поймав себя на ужасной мысли, прежде не приходившей в голову. Со страхом взглянула на Надежду.

– Нет, Кира умерла сама, – развеяла опасения Надя. – Не делай из меня абсолютного монстра. У нее было очень больное сердце, оно просто не выдержало. Но, признаюсь, я на это рассчитывала. Если бы Кира осталась жива, то это бы все сильно усложнило. Я, хоть ты и считаешь меня последней сволочью, не смогла бы подсыпать ей толченого стекла с отравой, как подсыпала собаке.

– Ты уговорила Веру поехать на дачу, напоила до беспамятства Любомира, а когда тот пришел в себя, сообщила, что он убил сестру, да?

– Да. – Мне казалось, что она даже не испытывает чувства вины. – Знаешь, все оказалось легче, чем я думала. Ты сразу же заснула и не мешала, Любомир был в таком ужасе, когда узнал, что и не возражал, поверил. Я ведь еще успела с ним поругаться, а потом сказать, что он ругался с тобой. Соседи слышали, подтвердили. Вроде бы ты его оскорбила, он взял папино ружье и выстрелил спьяну. Пришлось, правда, долго совать ему, пьяному, ружье в руки, чтобы остались отпечатки. А на мои отпечатки никто внимания не обратил – я сказала, что отнимала оружие.

– Но ведь папино ружье хранилось у нас дома, в городе. У папы был специальный железный ящик с замком, в котором под кроватью лежало ружье. Ты что, отвезла его на дачу?

– Вот я и говорю, что ты умненькая, – с грустной улыбкой подтвердила Надя, склонив набок голову. – Никому до сих пор не пришло в голову интересоваться, как папино ружье оказалось на даче. Посчитали, что он там его забыл. Даже самого папу удалось в этом убедить. Дескать, они торопились перед отъездом, что-то могли упустить, забыть. Папа писал в милиции объяснительную, но ничего, обошлось. Взял с собой в ментовку блок «Мальборо», бутылку виски, что с собой из Каира привезли, и, как сейчас говорят, порешал вопрос.

– Дал взятку полиции? – не поверила я.

– Вот именно, – подтвердила она со смехом. – Тебе это кажется ужасным, а у нас в порядке вещей. Менты ведь тоже с понятием подошли – у мужика дочь убили, сын в тюряге, что еще крючкотворство разводить. Хотя, с другой стороны, небрежное обращение с оружием, нарушение правил хранения. Короче, как посмотреть. Вот тут и нужны сигареты и виски – не взятка, так, благодарность.

– И они что, взяли? – отказывалась верить я.

– Ну ты смешная! И сейчас не отказываются, а тогда, в восьмидесятом, фирменные сигареты, фирменный алкоголь с руками оторвали. Это у вас, в Германии, взяток не дают да еще и друг на друга в полицию стучат. Выполняете, так сказать, гражданский долг. Скажи, а ты побежишь на меня стучать?

Что я должна была ответить? Что надеюсь, в самом скором времени полиция сама придет сюда, и тогда, поверьте, я молчать не стану? Преступление, даже тридцатилетней давности, не должно оставаться безнаказанным. А убийства, как я знаю, срока давности не имеют.

Впрочем, говорить это сейчас было бы верхом глупости.

– О! По глазам вижу – побежишь! Что ж, вольному воля. – Она усмехнулась горьким, нехорошим смехом, и я подумала, что слова про волю и вольных ко мне, возможно, и не имеют отношения. – А тебе поверят? Дело об убийстве закрыто, виновный найден и понес заслуженное наказание. Кому охота будет в архивах копаться? Сделанного, милочка моя, не воротишь.

Помечтай! Сама на симпозиуме слышала, что Россия строит правовое государство, захотят и разберутся. Существует, между прочим, детектор лжи – это я тоже краем уха слышала из чьего-то доклада. Современные полиграфы работают качественно, не обманешь.

– А ты? Ты возьмешь виски с сигаретами и пойдешь «благодарить»? – не выдержала я, съязвила.

– И не подумаю даже. Нет необходимости. Кто тебя примет всерьез? Немецкой гражданочке во сне приснилось, что до ее рождения в СССР посадили не того человека? Окстись! Уже и страны той нет.

Она говорила это зло и решительно, с полной уверенностью в собственной неуязвимости. Она говорила, а я не верила. Не верила в этот тон, в это бесстрашие.

– Ехала бы ты в свою Германию. Своих проблем мало?

Своих проблем было предостаточно. Где-то далеко остался брошенный Оливер, которому я уделяла недостаточно времени. Гюнтер, когда я звоню, не берет трубку, магазин – мое рабочее место – в сложной экономической ситуации, да и в душе полная сумятица, организованная пресловутым доктором Амелунгом… Проблем поменьше тоже хоть корзину подставляй. Но, не доведя до конца это дело, как я смогу спокойно жить дальше? Знать и не попытаться ничего предпринять? Слишком большой груз, чтобы нести.

Надежда, выговорившись, как-то обмякла напротив меня на стуле, сдулась. Из ухоженной и молодящейся на глазах превращалась в старуху. Плечи ее ссутулились, округлая грудь, выступающая из-под обтягивающего свитерка, обвисла, даже ровно выкрашенные волосы повисли космами, даже гладкие руки с лихвой выдавали возраст. Невероятным образом на лице проступили глубокие морщины. Будто бы я смотрела «Звездные войны», где на экране главный гений межгалактического зла на глазах превращается из человека в существо.

И мне нестерпимо захотелось протянуть руку, чтобы просто погладить ее по плечу. Я вдруг осознала, каково ей через всю жизнь волочить на горбу страшную тайну. Тайну, что постоянно давит сверху немыслимой тяжестью, ни на минуту не отпуская. Можно забыться, отвлечься на время, решать вопросы, заниматься делами, но стоит остаться один на один с собой и прошлое, я думаю, начинает теребить, щипать воспоминаниями, душить чувством вины. Но, как в «Звездных войнах», в ней было добро, не могло не быть – так воспитывали детей в семье Арихиных.

– Надя, как же ты живешь со всем этим? – шепотом спросила я.

– Запрещенный прием, – покачав головой, ответила она. Она все еще не собиралась сдаваться. – Не жди, что я начну выворачивать перед тобой душу. Кто ты в моей жизни, маленькая немочка? Что ты можешь понимать? Ты явилась сюда, чтобы узнать свою гребаную правду! Ну что, узнала? Легче стало?

Под конец голос ее сорвался в крик, такой безнадежный.

– Прости. – Я искренне жалела о содеянном. – Я не имела права лезть в душу. Но зачем ты меня сюда позвала? Надо было просто позволить мне уйти там, в клинике. Я бы сейчас сидела в гостинице, с самым лучшим из мужчин, ты бы спокойно спала в собственной постели…

– Да, – легко перебила она, – но я не могла бы заснуть, потому что мне выпала редкая, единственная возможность выговориться, а я ее упустила. А ты, даже с самым лучшим мужчиной, не могла бы отделаться от мысли, что не довела дело до конца, ведь так? Как ни крути, а наши прошлые жизни крепко сидят в нашем подсознании, если я правильно поняла твой рассказ о реинкарнации. Так вот, где-то в тебе сидит наша Вера, а она все дела доводила до конца. Как с музыкой, как с английским, как со всем остальным. Нам с Любиком никогда не хватало терпения, усердия, а она переступала через «не могу» и шла до конца, до результата. Мама видела в ней это качество и очень ценила, она гордилась Верой больше, чем нами двоими, слабыми никчемышами. Кстати, насчет лучшего из мужчин: если нашла такого – поздравляю, мне так и не удалось, иди до конца, не упускай.

– Погоди!.. – Я что, ослышалась? – Ты сказала, что мама гордилась мной?..

Это почему-то было так важно для меня, меня сегодняшней, что я вновь начала ассоциировать себя с погибшей Верой.

– Ну да, – подтвердила она, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся. – Мама и любила тебя больше всех, только старалась скрывать. Ей, наверно, казалось, что нельзя любить одного ребенка больше, чем других, поэтому она старалась не показывать свое чувство, только у нее плохо получалось…

– Нет-нет, ты неправа! Это, наверно, была просто детская ревность, тебе только так казалось! Я же сама слышала несколько раз, как мама говорила Кире, что я нисколько не похожа на нее, не в ее породу. Она была даже недовольна, что вы играете, а я сижу в углу с книжкой, она говорила «как совенок».

– Дурочка, она, должно быть, любя это говорила, а ты поверила, за чистую монету приняла. Я ведь тоже иногда подслушивала. Мама считала, что мы с братом обыкновенные – пусть и способные, – а ты талантливая. Она говорила папе, что твой талант в том, что у тебя единственной в семье душа светлая, к тебе грязь не пристает. Твое призвание – помогать и спасать. Я, когда это услышала, знаешь как взбеленилась! Пусть мне тогда всего лет десять было, я мало что понимала, но эти слова хорошо поняла. Как так, думала я? Я красивая, мои рисунки на всех выставках висят, Любомира единственного из класса в велосекцию отобрали, а ты – просто наша бледная копия. Ты учишься хуже нас, рисовать не умеешь, по физкультуре вообще кошмар, и вдруг талантливая! Призвана спасать мир! Я побежала к Любомиру, все рассказала и предложила устроить тебе темную, когда никого дома не будет, и бить побольнее, чтобы не задавалась. Но брат отказался. Он – мальчишка, далек был от интриг, а я тебя после этого просто возненавидела. И в квадрате возненавидела потому, что ты внешне была моим зеркальным отражением. Мы были похожи, как две капли воды, а мама предпочла тебя. Она считала, что мы с Любомиром не пропадем, а ты выйдешь из дома и потеряешься. Когда ты сообщила, что хочешь быть ветеринаром, она сказала Кире: «Может, и к лучшему, звери – не люди, они не обидят». Мама и за Уолтера тебя старалась выдать, чтобы тебе было хоть немножко легче, чтобы было на кого опереться, чтобы о хлебе насущном не думала, как она всю жизнь. Она боялась, что ее не станет, и ты пропадешь, потому что не приспособлена к жизни со своими романтическими идеалами.

Надя перевела дух, вздохнула, набрав в легкие побольше воздуха, и замолчала, не торопясь выдохнуть. Я поспешила воспользоваться паузой:

– Этого просто не может быть! Это ты, ты ошиблась! Я же отлично помню: мама почти никогда меня не целовала. Она даже обнимала меня редко. Мне страшно хотелось, чтобы она прижала меня к себе, потискала, потрепала по голове, а она всегда будто соблюдала дистанцию. Помнишь, даже папа часто играл с нами, одни «кислые щи» чего стоили?

– Помню. – Надя рассмеялась искренне, задорно, и глаза ее счастливо залучились от воспоминания. – Папа приходил с работы, ложился на диван у телевизора, а тут мы втроем наседали. Тогда он и придумал эту игру: диван превращался в кастрюлю, а мы все были ингредиентами щей. Папа, чтобы ему не мешали лежать, провозглашал себя мясом, потому что оно лежит на дне и не шевелится…

– Да! А мы становились овощами и «кипели», булькая по всему дивану и мутузя друг друга. Я была морковкой, Любомир картошкой, а ты всегда кричала, что будешь капустой, потому что она плавает сверху. Как мы тогда возились на кровати! А мама никогда не соглашалась играть в «щи». Почему, как ты считаешь? Из-за меня?

– Ну что ты придумываешь?! – Она даже рассердилась. – И не вздумай ее обвинять, просто представь себе ее собственное детство. Она была в семье самой старшей из детей, когда началась война, ей не было пяти лет. Считай, что она родилась и сразу стала взрослой. Она мне рассказывала, как шли немцы, и они с бабушкой под бомбежкой убегали в лес. Бабушка тащила на руках двоих младших детей, а маме дала нести узел с одеждой. Узел был тяжелым, но мама ревела и несла, потому что знала – если бросит, то ей потом бабка по первое число всыплет.

И тут меня охватило сильное чувство вины. Словно лично я виновата в том, что маленькой Марине пришлось бежать с поклажей под обстрелом. Сколько же еще лет нам, немцам, будут напоминать ту войну? Как долго мы будем чувствовать себя виноватыми за то, что случилось еще до нашего рождения? А еще я представила на месте маленькой Марины своего Оливера… Не приведи господи!

Меня передернуло от ужасной картины. Кажется, Надя поняла мое состояние.

– Не бери в голову, я это не для того сказала, чтобы тебя уколоть. Так, к слову пришлось. А ты помнишь белорусскую бабку?

Странное дело, но я помнила. Я хорошо помнила Маринину маму, которая всю жизнь прожила на одном месте и к которой мы каждое лето ненадолго ездили в гости.

– Помню. Мне кажется, что мама не любила туда ездить, ей было там трудно. Она бабку боялась, даже когда сама стала матерью. Бабка рано утром уходила на работу, и нам разрешали играть и веселиться, а когда бабка возвращалась, то мы в испуге затихали по углам. Мама старалась сразу нас на улицу вывести и сама с нами уйти. Помнишь, мама всегда называла бабку на «вы» и никогда с ней не спорила? Мы, дети, говорили бабушке «ты», а она себе этого не позволяла. Так там принято было.

– А ты говоришь! Да ее саму никто никогда не целовал и не обнимал. Бабушка считала, что главное в жизни – делать дело, работать, не слоняться. Сделал что-то – молодец, не сделал, значит, баклуши бьешь. Сантиментам не было места. Но помнишь, когда мы приезжали, бабка всегда вела нас в универмаг и покупала игрушки? А маме давала денег, чтобы та купила себе у польских спекулянтов что-нибудь хорошее. И посылки нам регулярно присылала. Она так выражала свою любовь, по-другому не умела.

Надя надолго замолчала, погрузившись в воспоминания. Она сидела за столом и, сама того не замечая, машинально доставала из корзинки сушки, выкладывала из них фигурки и внимательно разглядывала получившееся. Выложив нечто напоминающее собой олимпийские кольца, продолжила:

– Бабка ведь была несчастливой. Ее замуж выдали рано, насильно, за нелюбимого. И дед ее тоже не любил, оттого до самой смерти налево гулял. Представь, бабка хронически беременная, малых детей полна хата, а помощи никакой. Она хотела, чтобы ее детям лучшая участь досталась, поэтому Марину – самую старшую – при первой возможности в Ленинград отправила учиться. Мама, кстати, долго считала, что ее сослали, чтобы от лишнего рта избавиться, а на самом деле бабка ей элементарно лучшей жизни желала. Могла, как старшую, на хозяйство бросить, а в большой город отпустила. А мама хотела, чтобы мы были счастливей, чем она. Маму просто не научили выражать свои чувства, она любила нас так, как умела. Она считала, что главное проявление любви – забота о нас, о насущном. Поэтому она всю жизнь билась за то, чтобы у нас все было: нормальная еда, одежда по сезону, дача, хорошее образование. В те годы, конечно, многие детские кружки бесплатными были, но все равно мы в копеечку ей вставали. Попробуй преподавателю английского за троих детей заплатить! И при этом еще занимается нормально только Вера, а остальные пальцем в носу ковыряют. А три велосипеда купить? Но поверь мне, она любила каждого из нас. Если мне не веришь, то у Любика спроси – в трудную минуту более верного человека, чем наша мама, просто не существовало… – Она помолчала немного и с болью добавила: – Только вот мы ей добром отплатить не сумели.

Я увидела, как заблестели вдруг ее глаза, налившись слезами. Я сделала попытку вскочить со стула, чтобы успокоить, но Надя не дала мне такой возможности. Встала сама и отвернулась, чтобы я не видела, как крупные горошины покатились из глаз, утерла лицо руками.

Я могла верить ей или не верить. Могла считать, что это тщательно срежиссированный, талантливо исполненный спектакль, призванный отвлечь меня от мысли о совершенном убийстве, сыграть на чувствах. Но почему-то я так не считала, я верила в ее искренность, в подлинность этих слез.

– Ты спросила, как мама не заметила, что я не Вера? Да все она прекрасно видела! И понимала, что я влипла в историю, хоть я ей правды так и не сказала. Она знала, что тебя уже не спасешь, а мне помочь еще можно. – Надин голос звучал глухо, заглушаемый слезами. – Она же не догадывалась о том, что случилось на самом деле. Любомир признал свою вину, полностью раскаялся, срок отсидел… Может быть, она просто не хотела верить в то, что Вера умерла? Не знаю…

Она опять замолчала, на этот раз надолго. Стояла, упершись высоким лбом, прорезанным двумя глубокими морщинами, в холодную металлическую дверь холодильника, обхватив себя руками за плечи. Я не знала, что сказать, тоже молчала, боясь разрыдаться. Как и раньше, Надя оказалась на высоте, первой взяла себя в руки:

– Любик, кстати, сразу заметил подмену. Освободился, вернулся домой и прямо с порога меня узнал.

– И что он?

– Что он! Он тоже молчит, только его молчание дорого мне обходится. Приходится откупаться.

– Он требует денег за молчание?

– Требует, да. Но, знаешь, я не в претензии. Я ему жизнь сломала, поэтому помогаю, как могу. Хоть и знаю, что он все пропьет. Лечиться его несколько раз устраивала, да без толку.

– Надь, ты не должна так себя корить, – попыталась утешить я. Совершенно искренне, между прочим. – Он сам свою жизнь сломал. Еще раньше, когда только начал пить. Мы же пытались его тогда образумить, учиться заставить, а он у нас деньги подворовывал. Мы с тобой, две молодые девчонки, работали с утра до вечера, а он с дружками пиво с водкой хлестал. А тогда, перед отъездом на дачу, даже на Киру руку поднял…

Она обернулась ко мне, посмотрела с нескрываемым изумлением:

– Ты что, оправдываешь меня, что ли?

– Не знаю, – пожала я плечами.

Еще совсем недавно я видела в ней главного своего врага, смертельную опасность. Опасность эта, надо признать, до сих пор окончательно не исчезла. Кто мог знать, что у нее на уме? Но острота моего недавнего гнева значительно поуменьшилась, растворилась в воспоминаниях и открытиях.

– За всю жизнь ты никому ничего не рассказала? Это же, наверно, мука – все держать внутри, всегда под контролем?

Она помолчала, пристально взглянула мне в глаза, словно силилась увидеть что-то внутри меня.

– Было один раз, – ответила после долгой паузы. – В монастыре…

– Где?.. В каком монастыре? Зачем? Это же опасно… – не сразу сообразила я.

– Я тогда как раз институт окончила, работать начала. Работу ветеринара ненавидела. А тут мама умерла, Любомир освободился, мы с ним вдвоем остались в одной квартире. Так тошно было, что я пыталась руки на себя наложить. Таблеток снотворных наглоталась. Он не дал, откачал. Я, говорит, тебе, паскуде, сдохнуть не дам, живи и мучайся. Тогда я в Эстонию поехала, в Пюхтицкий монастырь женский. Два года в послушницах ходила, в монахини готовилась…

– И что?.. – Для меня услышанное было потрясением: я могла себе представить все что угодно, но только не Надьку в монастыре. Видимо, ей в самом деле нелегко дались те годы, если решилась на бегство в святую обитель. – Что дальше?

– Ничего, – она буднично пожала плечами, усмехнулась, – не взяли меня в монахини. Матушка Варвара, настоятельница, прогнала. Умная была женщина, я мудрей в жизни своей не встречала. Когда я ей всю правду рассказала, она ответила, чтобы обратно в мир уходила. Твой, говорит, крест – тебе и нести. Иди, живи и работай, как Вера бы жила. Это твое на всю жизнь единственное послушание – жить, лечить и помогать. Только этим сможешь собственную душу спасти… Вот, видела сегодня, лечу и спасаю…

Она картинно развела руками, но в жесте этом не было ни намека на издевку. Я догадалась, что после настоятельницы я была вторым за эти годы человеком, с которым Надя могла быть сама собой. Хоть ненадолго, на пару часов, но оказаться той, прежней, настоящей. И она не собиралась упускать такой возможности.