Текст книги "Здесь и сейчас"

Мне представлялось, что профессор Шульц должен как-то подготовиться к работе со мной – «замечательным случаем», – собраться с силами и мыслями, наметить какой-нибудь план. Я была готова к тому, что он ответит что-то вроде «к Рождеству», но он сказал:

– Да вот прямо сейчас, если нет возражений.

И я почувствовала, что возражения есть. Я не готова. Это только в мечтах и на словах все казалось легким и желанным, а когда дошло до дела, то я не могла с уверенностью сказать, что хочу окунуться в прошлые жизни. Как знать, чем это может обернуться для меня в дальнейшем. Мой земляк Ницше был определенно неглупым человеком, а он утверждал: «Когда смотришь в бездну, бездна в это время смотрит на тебя». Хотела ли я, чтобы на меня смотрели из бездны? Не уверена. Ну снятся мне сны по ночам. Подумаешь, экая невидаль! Всем снятся. Я уже почти привыкла. А что со мной будет происходить после этих сеансов? Неизвестно.

– Сейчас? Вот прямо сейчас?

Я все надеялась, что Маркус Шульц оттянет удовольствие, но ему это и в голову не приходило, «замечательный случай» он не собирался упускать:

– Сейчас. Вы что-то имеете против?

Мне не хотелось признаваться, что я многое имею против. В самом деле: заморочила голову Клаусу Амелунгу, теперь приехала и заморочила голову профессору. Для чего? Чтобы напоследок сказать: «Ох, простите, что-то я не расположена сегодня…»

– Нет-нет. – Вероятность того, что Маркус Шульц сейчас откажется от меня, тоже не нравилась. – А что именно вы будете делать?

– Я использую регрессивный гипноз, если вы согласны…

Я, кажется, нащупала ниточку для спасения:

– Гипноз? Профессор, дело в том, что я очень много читала про гипноз. И про методику гипноза. Вы сейчас встанете у меня за спиной, будете монотонно считать, потом прикажете мне отклониться назад или в сторону и поддержите меня руками… Ну и так далее. А я вместо того, чтобы погружаться, буду думать о самой методике и о том, что последует дальше. Боюсь, у нас с вами ничего не получится.

– Ну надо же! Вы в самом деле много знаете, – удрученно заметил профессор. – Этого я не учел. Что же мне с вами делать?

Он казался искренне расстроенным. Расстроенным упущенным «замечательным случаем», собственным бессилием и тем, что не оправдал возложенных на него надежд.

– Вот что… – попытался он реабилитироваться передо мной, – вот что, раз уж у нас сегодня не получается с гипнозом, то позвольте я проведу обычный расслабляющий сеанс. В качестве компенсации, так сказать. Вы ехали сюда, волновались, устали. А я немного улучшу ваше самочувствие. Не волнуйтесь, ничего страшного, просто приятная процедура.

Что ж, от приятной процедуры в качестве компенсации я не буду отказываться.

Я опустилась в низкое кресло, попыталась расслабиться, вытянув вперед ноги, и закрыла глаза.

– Представьте себе что-нибудь очень приятное, расслабляющее, – попросил профессор. – Например, вы где-то на отдыхе. Вы сидите так же, как сидите сейчас… Что вы представляете?

– Я? Я представляю, что я в Гармише. Я приехала сюда покататься на лыжах…

– Хорошо. Расскажите, что вы видите вокруг себя, что чувствуете.

– Я здесь с сыном, он недалеко, играет в дартс. А я сижу у камина и смотрю на огонь. – Я действительно почувствовала расслабленность, приятную истому, голос мой стал медленным и ленивым: – Мы недавно вернулись с горы, и у меня в тепле горят щеки, но это очень приятно…

– Хорошо. У вас горят щеки. А руки?

– Руки нет, им просто тепло. Я чувствую в руках усталость после катания. И в ногах тоже.

– Хорошо. А что надето у вас на ногах? Вы чувствуете на своих ногах обувь? Может быть, это домашние туфли? Или кроссовки? Расскажите мне.

Я в самом деле почувствовала, что на ногах у меня мягкие и удобные кожаные ботинки. Почувствовала и рассказала.

– Хорошо. А теперь почувствуйте, что было у вас на ногах чуть раньше, на горе.

– На горе? На горе на ногах были лыжные ботинки. Они у меня очень хорошие, хоть уже и старые… Я чувствую, как ногам моим в них комфортно. И голеностоп прочно зафиксирован…

– Очень хорошо. А теперь почувствуйте на своих ногах другие лыжные ботинки. Они черные, неудобные, и вам с трудом удается передвигать в них ноги… Вы устали… Вы смотрите вниз и видите эти ботинки на ногах, подол платья и лыжи… Вы видите это, я знаю. Расскажите мне, что происходит вокруг вас. Что вы видите?..

И я снова, как в том сне, увидела и ботинки, и лыжи, и подол коричневого платья…

Я в старшем классе школы. Идет спортивный урок. Урок физкультуры. Уже конец зимы, но наш класс сдает какие-то тесты на лыжах. Эти тесты называются нормами ГТО. Каждый должен на время пробежать на лыжах три километра. Если я не уложусь во время, то мне поставят плохую оценку за спортивный урок, а мне важно, чтобы оценка была хорошей.

На улице оттепель, снег набух от воды и начал таять. Мы катаемся в городском парке, где по утрам и вечерам хозяева выгуливают своих собак. Почему-то за собаками никто не убирает, тут и там на вязкой, хлюпающей от воды лыжне лежат собачьи экскременты, размазанные тремя десятками предыдущих лыж. Но я не обращаю на это внимания, моя главная задача сейчас – уложиться в норму по времени.

Я ненавижу лыжи и ненавижу физкультуру, у меня всегда все плохо получается. Я не могу забраться по канату, плохо прыгаю через козла и сосиской вишу на кольцах. Я терпеть не могу, когда в тесной раздевалке переодевается сразу двадцать девчонок, толкающихся, орущих, задевающих меня локтями и подолами снимаемых платьев, встряхивающих перед моим носом тренировочными штанами. И нужно постараться занять место подальше от двери, потому что в прореху замочной скважины подглядывают мальчишки, подглядывают и гогочут за дверью. А после урока, когда все снова надевают платья, от двадцати разгоряченных девчонок пахнет потом и распаренными в резиновых кедах ногами. Мне кажется, что даже псиной пахнет лучше. Никаких душевых нет и в помине, да и перемена коротка, а после физкультуры чувство голода само толкает в столовку, где можно купить жаренный в комбижире пирожок.

Я ненавижу лыжи, которые утром нужно тащить с собой из дома в школу. В гнетущих утренних сумерках, в холод, нести с собой портфель, набитый учебниками и тетрадями, лыжи, ботинки и мешок со спортивным костюмом. Я всегда отстаю, меня никто не ждет, и к школе я приплетаюсь одна из последних, перед самым звонком. Я тащусь на заплетающихся ногах и согреваю себя мыслью о том, что зима, к счастью, не вечна, снег растает, а с ним уйдут и лыжи. Лучше уж канат и брусья.

Думая обо всем этом, я, как проклятая, двигаю прикрученные к ногам лыжи вперед. Как обычно, я в числе самых последних, большая часть учеников уже на финише. В придачу к этому сегодня я забыла дома свитер и занимаюсь спортом в школьном платье, которое будет мокнуть и вонять на теле до конца уроков.

– Арихина, шевели ногами! – раздается где-то впереди резкий окрик. – Спать дома будешь. Ну, давайте! Всего три паралитика остались, весь класс переодеваться ушел.

Впереди меня тяжело пыхтит толстый мальчик на красных лыжах. Его объемистый зад, обтянутый красными же тренировочными штанами, служит для меня ориентиром. За мной еле ползет одноклассница в шубе. Втроем мы, наверно, представляем собой жалкое зрелище даже для видавшего виды учителя физкультуры. Ему тоже хочется в тепло, попить чаю в учительской, а он вынужден мерзнуть в ожидании нас. Учитель с секундомером в руке подбадривает себя выкриками в наш адрес:

– Арихина, в кого ты такая? Брат твой сейчас первым пришел, сестра тоже молодец, а ты, как в семье не без урода! Поднажми, клуша!..

Я тяжело дышу, ничего не отвечаю. Пререкаться с учителями нехорошо. Да и в горле стоит тугой комок с привкусом крови, а сердце бьется, кажется, в центре головы. Нельзя отвлекаться на разговоры на финише, на финише, я знаю, нужно поднажать.

– Ну, святая троица, поднажали! Финиш близко!..

Когда я открыла глаза, то не сразу смогла понять, где нахожусь.

Никакой слякоти, никакой зимы. Я сижу в глубоком низком кресле, и ноги мои абсолютно свободны. На них нет никаких лыж, на них кроссовки моей любимой фирмы.

Напротив меня стоит немолодой мужчина и пристально, заинтересованно наблюдает. Это Маркус Шульц.

– Ну как? Что вы чувствуете, фрау Таня? Вам было неприятно происходящее?

Я чувствую усталость. Усталость и неопределенность собственного положения в пространстве и времени. Я только что была другим человеком и вот теперь снова начинаю быть собой.

Маркус Шульц поднял со стола небольшую черную коробочку и протянул мне:

– Возьмите, это диктофон. Я рекомендую вам еще раз послушать собственный рассказ. – Надо же, я даже не заметила, когда он его включил. – А в следующий раз принесете обратно.

Значит, будет и следующий раз? Значит, мы начинаем работу вместе? Неужели я наконец узнаю все тайны собственного существования? Наверно, так неправильно говорить. Ведь та девочка на лыжах – это не я. Но она чрезвычайно меня интересует.

– Фрау Таня, я должен на несколько дней уехать в Берлин, но вы не беспокойтесь. Я вернусь, и мы продолжим наши сеансы. Я вам сообщу, когда вернусь. Вы ведь не против? Уверяю вас, будут и приятные впечатления. И еще, после сеансов вы будете чувствовать усталость, может быть даже сильную. Я выделю вам гостевую комнату в моем доме, где вы сможете отдохнуть после сеанса. Или вы могли бы попросить кого-то привозить вас сюда и отвозить обратно домой, самой вам сразу после сеанса небезопасно садиться за руль. Сегодня был только маленький эпизод, и то вы утомлены.

– Да, хорошо, – согласилась я поспешно и рассеянно, мне хотелось поскорее остаться одной, осмыслить происходящее.

Профессору Шульцу, как видно, было не в диковину такое поведение пациентов: он не стал меня задерживать и проводил до двери.

Я возвращалась домой в Бремерхафен и не могла отделаться от мысли о той девочке. Она была близка мне, как никто другой. Казалось, даже Оливер, мой родной сын, не был мне порой так понятен. Я чувствовала ее, как никого прежде, как чувствовала себя. Отдавая отчет, что это все же не я сама, я сопереживала ей, жалела ее, тревожилась за нее.

Она была на несколько лет старше Оли, лет пятнадцати, и училась в школе. Учитель что-то говорил про ее брата и сестру, которые вроде бы учились с ней в одном классе. Получалось, что дети тройняшки, что ли? В моей голове, где-то далеко крутилось имя девочки, но я никак не могла ухватить его за ниточку, вытащить на поверхность. Какое-то простое и коротенькое имя. И фамилия Арихина.

Больше я пока не поняла ничего.

В Бремерхафене я поехала сразу в магазин, где Гюнтер не упустил случая с порога загрузить меня работой. Думать о девочке было некогда. Потом я готовила дома ужин, пыталась вникнуть в проблемы сына, рисовала вместе с ним какую-то карту для завтрашнего урока. Мысли мои то и дело возвращались в кабинет Маркуса Шульца, но я гнала их от себя. Для того чтобы прослушать запись на диктофоне, требовались спокойствие и одиночество.

Только когда Оливер улегся спать, я заварила чашку кофе, подобрала под себя ноги в «утиных» носках и приготовилась слушать.

Я слушала собственный рассказ снова и снова, снова и снова переживая вместе с девочкой унизительные минуты фиаско. Мне хотелось выдернуть девочку из собственного видения, прижать к себе, погладить по голове, но сделать это было немыслимо, невозможно. По щекам моим ручьем текли слезы.

– Мама, мамочка! Что случилось? У тебя что-то болит? Что-то с папой?

Оливер проснулся очень некстати.

– Нет, милый, все в порядке, – всхлипывая, попыталась успокоить я, – почему ты встал?

– В туалет. А у тебя свет горит. Нет, ты мне скажи, что случилось? – не собирался отставать сын. – Ты же никогда не плачешь, уж я-то знаю.

Он подошел сзади и крепко обнял меня тонкими тинейджерскими руками. От сына уютно пахло теплым, чистым телом. И печали мои сдались под его натиском, отступили на второй план. Здесь и сейчас. Здесь и сейчас.

Я неудобно изогнулась и обняла его в ответ. Он моментально прильнул ко мне, маленький и доверчивый, самый родной на свете.

Интересно, а какая мама у той девочки?

– Нет, ты мне скажи, – как заведенный, повторял над ухом Оли, – скажи мне, что случилось? Ты боишься ложиться спать?

– Нет-нет, я сейчас лягу. Все в порядке.

Маленький проныра разглядел диктофон на столе:

– Это диктофон, мама, я знаю. Ты привезла его сегодня от доктора. Ты поэтому плачешь? Из-за доктора?

– Не знаю, сынок, – призналась я. – Все сложно… Но я скоро все пойму и расскажу тебе, обещаю. А сейчас пойдем спать.

Сегодня мне впервые за долгое время хотелось поскорее заснуть. Заснуть, чтобы, возможно, побольше узнать о девочке, которой я была когда-то.

Шли дни, а Маркус Шульц не давал о себе знать. Я ждала. Не объявился он и через неделю. Я ждала.

Может быть, он передумал? Может быть, я совершила ошибку, когда не предложила ему оплату? Но ведь Клаус Амелунг говорил, что это будет бесплатно для меня? Я дважды хотела сама написать профессору на электронную почту, но так и не решилась: он же сказал, что пригласит меня. И не приглашал.

Это было удивительно, но и сны меня не тревожили больше. Так, нечто невнятное, не поддающееся запоминанию. А может быть, так и нужно? Я добилась своего: после сеанса гипноза я избавилась от мучительных снов, что еще нужно? Живи, Таня, и радуйся! Тогда отчего меня так гложет неизвестность? Отчего не дает покоя та незнакомая девочка? Должно быть, это неправильно, ведь, по большому счету, она – не я. Не я. Существуют только здесь и сейчас. Возможно, стоило проконсультироваться с моим прежним психоаналитиком, но, честно говоря, было банально жалко денег. Попробую разобраться сама.

В один из мрачных сентябрьских будней мы с Эрикой шли по набережной в сторону «Колумбуса». Шли и болтали о своем, женском: о мелких неурядицах, выросших счетах, распродажах, когда перед собой я внезапно увидела Клауса Амелунга. В одиночестве он двигался нам навстречу. Я обрадовалась его появлению просто так, безо всякого повода. И по поводу тоже: я могла узнать у него что-нибудь про Маркуса Шульца. Нацепив на лицо самую радушную из своих улыбок, я приготовилась сказать Эрике, что немного задержусь, но доктор Амелунг всего лишь равнодушно мазнул по мне взглядом, вежливо поздоровался в ответ на мое приветствие и прошел мимо. Мне показалось, что он даже сердит на меня. Господи, не иначе все-таки дело в том, что я не заплатила профессору за сеанс! Похоже, я неправильно поняла доктора Амелунга. Должно быть, речь шла не о полностью бесплатных сеансах, а только о значительной скидке. Получалось, Клаус Амелунг нашел для меня редкого специалиста, договорился, а я не захотела платить. Как тут не быть сердитым. Глупая радушная улыбка абсолютно некстати прилипла к моему лицу, я так и стояла, улыбаясь.

– Таня, кто это? – с многозначительным интересом вопрошала Эрика.

Если я отвечу «один судебный бихевиорист, с которым я недавно ужинала», то расспросам не будет конца и края.

– Это папа одноклассницы Оливера, – ответила я, пытаясь спрятать улыбку.

– Шикарный мужик! На Тиля Швайгера похож, – вынесла Эрика вердикт. – Шикарный. У тебя с ним что-то было?

Да уж, глаз у нее наметанный.

– Ничего не было, это просто папа одноклассницы. Мы просто знакомы, и все.

Я с сомнением пожимаю плечами – доктор Амелунг, на мой взгляд, не тянет на киношного красавчика Швайгера.

– Но он тебе нравится? – допытывалась коллега. Отношения полов всегда вызывают у нее самый живой интерес.

– Нравится? Не знаю, может быть. – Я снова пожала плечами, не в силах определиться с ответом.

– М-да, – вздохнула добрейшая Эрика, – увы, Таня, тебе не сюда.

– Что ты имеешь в виду?

– Не твой фасон. Точнее, ты не его фасон. Такие, как он, предпочитают молоденьких курочек, а ты уже наседка.

– Сама ты наседка, – обиделась я. Зачем колоть глаза тем, что мне и самой прекрасно видно? – Или ты считаешь меня старой?

– Не обижайся, посмотри трезво, – примирительно отозвалась Эрика, – для него ты уже вышла в тираж. Я не считаю тебя старой, с высоты собственного возраста я даже завидую твоей молодости, Таня. Но он, поверь, будет думать о тебе как о старой и бесперспективной. Как товар на сейле со скидкой семьдесят процентов: пользоваться можно, но уже без восторгов, втихаря. В части секса, разумеется.

– А в других частях? – Я даже рассмеялась в ответ на сентенции коллеги.

– А в других частях он и думать не станет, – отрезала та. – Единственное, что возможно в такой ситуации, – это одноразовый секс. Но тебя, моя девочка, он не интересует, уж я-то знаю. Тебе нужно, чтобы навсегда и чтобы он любил Оливера.

Что ж, она права, в таких вопросах Эрике нет равных. Не зря же она считается у нас в магазине главным специалистом по любовным романам.

Не то чтобы я имела виды на доктора Амелунга, но настроение мое, и так двусмысленное, стало после этого откровенно паршивым.

На другой день мы с Оливером решили устроить себе маленький праздник и поехать куда-нибудь поужинать. Я предложила заведение Питера, тем более что еще раньше пообещала сыну сводить его туда. В этом не было ничего опасного для моего душевного равновесия – доктор Амелунг на неделе должен ночевать в Бремене.

У Питера было тихо и малолюдно, но сам он находился за стойкой.

– Добрый вечер, фрау Таня, – радушно поприветствовал он, – рад снова видеть вас у себя. Этот прекрасный юноша ваш сын?

В ответ на прекрасного юношу Оли залился краской удовольствия.

– Я Оливер, – важно представился мой мальчик.

– А я – Питер. Ты можешь так меня называть. Меня все так зовут.

И Оли польстило, что ему разрешил называть себя по имени такой взрослый и крупный мужчина.

Мы сели в уголке, на то же самое место, где ужинали с доктором Амелунгом. Я заказала себе порекомендованный в прошлый раз «шницель от Питера» и вопросительно взглянула на Оли.

– А вам, молодой человек? – осведомился Питер. – У нас есть специальное детское меню, но я даже не решаюсь его предлагать почти взрослому мужчине. Но, впрочем, если вы хотите…

– Я буду мясо, большой кусок, – заявил Оливер, никогда раньше не отказывавшийся от детского меню – в нем почти всегда попадались заманчивые предложения.

– Браво, молодой человек! – похвалил его выбор Питер. – Тогда специально для вас я собственноручно приготовлю фирменный шницель.

– А для мамы? – Верный Оли не бросит в беде.

– Ну что ж, и для мамы тоже приготовлю собственноручно.

– Мама, сос…соб…собственноручно – это круто? – уточнил сын, когда большой Питер важно двинулся на кухню.

– Еще бы! – подтвердила я.

Все было прекрасно. И настроение, и атмосфера, и фирменный шницель. Мы с Оли уплетали за обе щеки, когда открылась входная дверь, и на пороге возник собственной персоной Клаус Амелунг. От неожиданности я чуть не подавилась мясом.

– Покормишь? – устало спросил доктор Питера, вяло хлопнув по приветственно вытянутой руке.

– Так и быть, садись, бродяга, – трубно проурчал хозяин заведения и еле заметно кивнул головой в наш уютный уголок.

Доктор проследил взглядом за этим кивком и увидел нас. И хотя его лицо не выразило никаких эмоций, тем более радости, он прошел через зал, остановился напротив и поинтересовался:

– Вы не возражаете, если я присяду? Добрый вечер, фрау Таня. Добрый вечер, Оливер.

Я, например, возражала: очень мне нужно, чтобы за ужином я думала не о вкусе блюда, а о том, насколько элегантно я его поглощаю. Оливер тоже не был в восторге: папа Агнет вызывал у мальчика чувство скованности и неудобства.

– Разумеется, присаживайтесь, – с милой улыбкой ответила я. – Добрый вечер, доктор. Как поживаете?

Возможно, мне не следовало задавать этот вопрос. Доктор был весь каким-то помятым, несвежим и выглядел на все свои годы полностью, то есть плохо выглядел. Мешки под глазами, пробивающаяся щетина на лице, глубокие морщины поперек лба и от носа книзу. Дураку ясно, что поживал он сегодня так себе. Да я и не стремилась вдаваться в подробности его жизни, просто дань вежливости.

– Спасибо, фрау Таня, хорошо, – вежливо соврал Клаус Амелунг.

Ну и какого черта он к нам подсел, спрашивается? Я вру, он врет, ребенок в напряжении.

Подошел Питер, принес доктору большущую тарелку, доверху наполненную едой.

– На, подкрепись чуток, – ласково призвал он доктора к трапезе, – со вчерашнего вечера, поди, не ел ничего.

– Спасибо, друг, – с усталой благодарностью отозвался доктор, – пойду тогда руки помою.

– Совсем вымотался, бедняга, – кивнул Питер вслед удаляющемуся доктору, – почти неделю с нашими, местными сыщиками работает, даже в засаде сидит. Поесть некогда. И это называется командировка в родной город, домой…

Большой Питер жалостливо вздохнул, а я начала кое-что понимать. То есть я совсем перестала понимать: если доктору Амелунгу так плохо, то зачем он к нам-то сел? Я ему неприятна, мой сын, надо полагать, неинтересен. Зачем? Ужинал бы себе в гордом одиночестве, тишиной наслаждался.

Доктор вернулся, без лишних разговоров приналег на еду. У меня же аппетит пропал, да и шницель остыл. Оливер вяло возил кусок мяса по тарелке. Пришло время прощаться и уходить. Но не случайно же он сел за наш столик. Может, просто не хотел оставаться один со своими мыслями? Я никак не решалась закончить наш ужин, а молчание становилось все томительнее.

– Фрау Таня, почему вы прекратили визиты к Маркусу Шульцу? – внезапно спросил Клаус Амелунг, не переставая жевать.

Я удивилась:

– Профессор Шульц обещал со мной связаться, но так и не связался. Должно быть, я виновата, я не оговорила с ним материальную сторону вопроса…

– Глупости, – бесцеремонно прервал меня жующий доктор, – как раз таки материальная сторона была решена изначально: вы оба извлекаете пользу из сеансов, вот и все. Профессор дважды написал на вашу электронную почту с приглашением приехать, но вы не ответили. Почему?

– Я ничего не получала, – растерялась я, – я просматриваю почту каждый день.

Как же так? Я не могла проглядеть, не такая уж обильная у меня переписка. Должно быть, профессор ввел в заблуждение Амелунга.

Громко звякнула вилка, уроненная на пол Оливером. Оли быстренько, мышонком скользнул под стол, долго там возился и вылез красный как рак. Я почувствовала неладное, но еще раньше заподозрил неладное доктор Амелунг.

– Молодой человек, вы не хотите нам ничего сказать? – строго спросил он, укладывая на тарелку столовые приборы.

Оли покраснел еще больше, словно отварная свекла, как птенец втянул голову в плечи. Мы с доктором молчали в напряженном ожидании.

– Мама плакала, – пискнул Оливер, и на глаза его навернулись слезы.

– Не реви, объясни внятно, – скомандовал доктор.

Я рванулась было на защиту сына, но доктор сделала неуловимый пас рукой, осадив, вернув меня на место.

– Мама вернулась от этого профессора и потом плакала, – всхлипнул Оливер, – долго плакала, всю ночь.

– Оли! – воскликнула я так громко, что в нашу сторону обернулись все присутствующие в пабе.

Доктор снова сделала жест, призывающий меня успокоиться.

– Мама, я не хотел, чтобы ты волновалась. Я увидел в почте письмо от профессора и стер, и второе стер. А больше он не писал, я каждый день смотрю. Я хотел как лучше, чтобы все было хорошо.

Оливер не поднимал на нас глаз от тарелки.

Для меня это было ударом. Я всегда считала, что мы полностью доверяем друг другу и у нас нет друг от друга секретов. И понимала умом, что он хотел как лучше, мой сын, и отругать тоже хотела. Я давно, заранее, готовила себя к тому времени, когда ребенок вырастет и его взгляды не будут совпадать с моими, его желания пойдут с моими вразрез. Когда-нибудь он перестанет быть таким открытым, как сейчас, его поступки выйдут из-под моего контроля. Но не думала, что это наступит так быстро.

Я приготовилась было заплакать от беспомощности, но доктор Амелунг не дал мне такой возможности:

– Фрау Таня, вы не хотели бы куда-нибудь отойти? Например, в туалет? – предложил папа Агнет.

– Я не хочу в туалет. Зачем? – упрямо возразила я.

Я не собиралась оставлять провинившегося сына один на один с Амелунгом. Что он себе воображает? Что имеет право вмешиваться в дела другой семьи? В конце концов, если кто и имеет право вправлять Оливеру мозги, то это я, а никак не чужой дяденька. Я лучше знаю своего мальчика, у меня есть к нему свои подходы…

– Не знаю зачем… нос напудрить, в зеркало посмотреть. – Доктор начал терять терпение. Еще бы, когда он сюда шел, то наверняка не собирался решать чужие проблемы.

– Иди, мам, – обреченно подтвердил Оливер, – иди. Мы пока поговорим.

Я внимательно заглянула сыну в глаза, не уверенная, что должна его сейчас покидать. Но Оли только подтвердил взглядом, что все в порядке и мне лучше оставить их вдвоем.

Я повиновалась. Но отошла не в туалет, а к аквариуму у входа, чтобы не терять из виду происходящее за столом. Я успела рассмотреть в подробностях всех рыб и все водоросли, пока Оливер не окликнул меня, призывая вернуться.

Вопреки моим опасениям, Оли не ревел и даже не выглядел расстроенным. Наоборот, весь вид его провозглашал довольство жизнью и полное понимание ситуации.

– Мама, – торжественно возвестил он, – мы с доктором считаем, что тебе надо ходить и лечиться у этого профессора. Раз он может тебе помочь, то ты должна воспользоваться предоставленным шансом.

Старательно выговорив фразу, Оливер вопросительно посмотрел на папу Агнет. Клаус Амелунг одобрительно кивнул.

Должно быть, моему ребенку действительно не хватает общения со взрослым мужчиной.

– Мамочка, ты извини меня, я больше так не буду, – пропищал сын уже от себя лично.

И я успокоилась. Его любимое «я больше так не буду» говорило мне много больше, чем что-то там о предоставленном шансе.

На прощание я, не выдерживая, поинтересовалась как бы между прочим:

– Герр Амелунг, почему вы не сказали мне про профессора Шульца вчера, у «Колумбуса»? Мы ведь могли сегодня и не встретиться. Это так, случайность.

– Почему? – Клаус Амелунг, кажется, удивлен моему вопросу, для него былая невежливость словно само собой. – Наверно, профессиональная привычка. У меня своеобразная профессия, люди не всегда хотят афишировать знакомство со мной. Я поэтому редко здороваюсь первым, только отвечаю на приветствия. А вы, фрау Таня, не выказали желания общаться.

Ах да, оказывается – сама виновата! Все-таки он сноб и фанфарон. Надутый психиатрический индюк.

– Я рад снова видеть вас, Таня, – приветствует меня профессор Шульц. – Рассказывайте, как ваши дела. Как ваши сны?

– Плохо мои сны, профессор, – с виноватой улыбкой я развожу руками, – после нашей прошлой встречи мне ничего внятного не приснилось. Так, смутные видения.

– И о чем это говорит, как вы думаете? Не о том ли, что мы на правильном пути?

Я снова в кабинете профессора Маркуса Шульца. Сегодня он обещает расправиться с другим моим ярким сном. Сюрреалистическим сном о толпе на дороге.

Я по заданию профессора, как и прошлый раз, чувствую свои ноги, обувь на ногах и погружаюсь в транс.

Мы живем на даче, я и Кира. Почти все лето вдвоем. Да нам никто и не нужен, у нас полное взаимопонимание. Родителям ни к чему знать, что мы спим почти до обеда, играем в карты и ложимся за полночь. Никакого режима.

Дача наша не дача, а так, одно название. Маленький щитовой домик на одну комнатку с кухней. В комнатке старинный платяной шкаф и две наших кровати на панцирной сетке, да резное старинное кресло, в котором Кира читает в дождь французские романы. На кухне дровяная печь с плитой и обеденный стол. Печь нещадно дымит, когда Кирочка пытается ее растопить, поэтому обычно обед готовится на улице, на керосинке. Электричества-то у нас нет, обещают провести только когда-нибудь. Мне очень нравится смотреть, как Кира разжигает керосинку, как мерцает в слюдяном окошечке нервный огонь от фитиля, мне нравится запах, и даже косматый чад. Но больше всего мне нравится, когда Кира варит на керосинке варенье из клубники и сладкий ягодный запах смешивается с запахом керосина. В большом алюминиевом тазу творится форменная ягодная революция: сироп неспешно побулькивает, и клубничины, увлекаемые неведомой силой, грузно переворачиваются с боку на бок, уходят на дно, а другие, их замещая, всплывают на поверхность. Но самое привлекательное не это, самое привлекательное в варенье – пенки, которые, я точно знаю, достанутся мне на куске черного хлеба. Пенки нежно-розовые, зефирные, ложечкой снимаются с поверхности варева и складываются на блюдце. Я немытым пальцем залезаю в блюдце с пенками и с упоением облизываю то, что налипло на грязный палец. Если пенки на блюдце расшевелить, то на донышке показывается темный красно-коричневый сироп.

Для керосинки нужно топливо, и мы с Кирой ходим за ним «на большую дорогу» по понедельникам. Керосин отпускают раз в неделю, и керосиновоз останавливается далеко, на центральной улице. Кира достает из сараюшки тачку, смастеренную папой из старой детской коляски, загружает в нее пустые керосиновые канистры, и мы отправляемся в дальний поход. Приходить за керосином нужно заранее, а то может и не хватить. Мы каждый раз торопимся, но никогда не получается быть в первых рядах, живая, шевелящаяся очередь возникает перед нами из-за поворота. Так как мы торопимся, то я частенько забываю дома панамку, и Кира заботливо навешивает мне на голову лист пыльного придорожного лопуха. Сидеть с лопухом на голове неловко – я постоянно привлекаю внимание смешливых дяденек в заношенных тренировочных брюках, заботливых бабулек в ситцевых халатах, что умильно дразнят меня лопушком, гномом и прочей ерундой, – поэтому я улучаю момент и скидываю вялый, подсохший на солнце лопух вниз, в канаву. Кира беззлобно бранится и напяливает мне на выцветшие волосы новый лопух, а я снова выбрасываю. Время течет медленно, потому что Кира запрещает выбегать на дорогу, можно только спокойно сидеть, ни в коем случае не спускаясь вниз, к воде. Я знакомлюсь с девочкой, как и я пришедшей с мамой за керосином, но девочка оказывается совершенно неинтересной. А может, это я неинтересная. Остается только развесить уши и внимать взрослым разговорам. Ничего примечательного: коровий навоз лучше куриного, на станции продают по выходным цыплят, помидоры в парнике нужно опылять кисточкой, продается рассада капусты, в поселковом магазине есть неплохие канистры под воду, молочницы распоясались с ценами на сметану.

Поселковый магазин и молочницы – это отдельный разговор, это гораздо увлекательнее, чем керосиновые бдения на жаре. Я стараюсь никогда не пропускать походов туда.

До поселка топать два километра. Я не понимаю, сколько это именно, но отлично знаю дорогу. Сначала полем, потом лесной дорожкой, мимо старого садоводства – и вот мы в поселке. Тут живут круглый год, в толстых бревенчатых домах, потемневших от времени, скрытых за старыми, корявыми яблонями, расцвеченных веселыми палисадниками. Тут пахнет цветами и навозом, молоком, березовыми дровами и дегтем, тут резвятся тощие котята под присмотром драных уличных кошек, лают, высовываясь из будок, Шарики и Жучки. Здесь жизнь основательная, прочная, не то что у нас, летних вертопрахов. Здесь, если тихонько прокрасться к сараю, можно увидеть через дверь полускрытую в темноте хлева пузатую корову с неестественно большими ушами и неприличными розовыми сиськами. Здесь на каждом шагу попадаются сокровища вроде оброненной с лошадиной ноги подковы, колосков овса, поплавка от удочки, и даже можно найти сорванное ветром пустое птичье гнездышко, сухое и хрупенькое.